Salus populi suprema lex est. Благо народа – высший закон (сборник)

Любили очень учителя литературы Старцева. Ему – с нашей точки зрения – было много лет: наверно, шестьдесят. Но он так захватывающе рассказывал, что учебник читать не хотелось. Потому, как студенты, записывали за ним, и эти записи я долго хранил. Старцев часто болел и не мог быстро проверять сочинения, которые мы ждали с нетерпением. Замечания, которые делал в наших работах, были справедливы и тактичны. Вскоре после нашего выпуска он умер.

Уже будучи «большими мужиками», любовались своей географичкой – Галиной Михайловной Радионовой, которая была старше нас лет на десять. Радовались, когда ей присвоили звание заслуженного учителя республики.

Учителя тоже носили форму, но звания у них были небольшие: выслуги-то не было. Поэтому было немного смешно смотреть на пожилого человека в лейтенантских погонах.

Кроме ежедневных шести часов занятий в классе, три часа – обязательная самоподготовка. Это время соблюдалось железно: если заканчивал раньше, не смел уходить из класса и бежать во двор. Можно было сидеть и читать. Количество и качество занятий давало результаты: отстававшие достаточно быстро выправлялись. С гуманитарными предметами у меня было всегда хорошо, а вот над математикой приходилось попотеть.

Училищу обязан дисциплинированностью, четкостью, аккуратностью. Хотя все это требовалось неукоснительно, никогда не слышал жалоб, что старшие не так с кем-то обошлись. Требования были справедливы, и ни о какой дедовщине и речи не шло. Даже слова такого тогда не было. В учебу, в несение службы, в спорт, в хозяйственную работу, в другие дела – а дела были самыми разнообразными – привносилась какая-то соревновательность: хотелось все сделать как можно лучше. Причем, соревновательность была не жестокой, не подлой.

Суворовскому обязан здоровьем. И если сейчас, на склоне лет, мучают болячки, они – результат последующей жизни и работы. В молодости был здоров. Режим дня, спорт, хорошее питание – все шло на пользу. Начисто забыл бесконечное чувство голода. На белых скатертях с салфетками, которые закладывали за ворот гимнастерки или мундира, мы совершали трапезу. Нам подавали даже яблоки. Но… как всегда, чего-то не хватало. А потому тайно – через лаз в заборе – отряжали кого-нибудь на ближайший базарчик за виноградом. Бежавший, конечно, снимал погоны и не надевал головного убора. Что такое узбекский виноград, особенно «дамские пальчики», – надо пробовать!.. И сейчас не могу есть другого. Деньги некоторым ребятам присылали: у кого были отцы и работали.

По-настоящему занимались спортом. Я был середнячком, но все равно имел спортивные разряды по бегу и стрельбе. Были среди нас просто первоклассные спортсмены.

Суворовское научило жить в коллективе. И раньше – в интернате, детдоме, в эвакуации – многое понял, но там были зверятами: кто скорее схватит пайку. Здесь, когда всем всего хватало, мы старались быть джентльменами в полном смысле слова. Попробовал бы кто-нибудь съесть «под одеялом» присланную из дома посылку!.. Все выкладывалось на стол. Всех приглашали испробовать гостинцы.

Суворовское без пышных слов учило любить государство, родину. Нахлебавшись, как следует, в своей прежней жизни, понимали, что дает страна. Отсюда вывод: патриотизм на голодном, грязном, воровском месте не воспитаешь.

Суворовское образовывало и в смысле культуры: достаточно часто водили в театр, причем, оперный. Фильмы «крутили» каждую неделю, учили бальным танцам. В старших классах не меньше, чем раз в месяц, могли продемонстрировать свое умение танцевать на вечерах-балах, куда можно было пригласить девочек из подшефной школы. Девчонки охотно приходили: кавалеры мы были галантные.

Была и прекрасная библиотека, в которой собирали всю современную литературу. Кто хотел, тот читал. Глаза надорвал тогда: почувствовал, что нужны очки, но боялся признаться. Очки носить было непрестижно. Да никто их и не носил.

Суворовское научило дружить, не обращая внимания на национальность. Все пять лет просидел за одной партой с киргизом Юлбарсом Мирзопоязовым, который до училища жил в старом городе Ташкента, в глинобитном домике с двумя маленькими сестренками. Отец погиб на фронте, мать умерла, и Юлбарс один содержал себя и маленьких сестричек – за счет сада. Когда ушел в суворовское, в их доме стали жить дальние родственники. Однажды попали в историю. Его родственница, желая угостить, налила из чайника браги. Мы опьянели и легли спать. Просили разбудить. Не понимающая дисциплины Айша не разбудила, а когда проснулись, был уже двенадцатый час ночи. На последнем трамвае, полусонные добрались до училища и предстали перед дежурным офицером: шнурки на ботинках были развязаны. Это был высший непорядок, просто позор. Нас отправили спать, а на утро перед строем выдали по полной. Но наказывать – сажать в карцер – не стали. Видно пожалели, так как случилось это в первый раз.

Интернационализм, присущий тогда людям, был свойственен и нашему узкому мирку. Поэтому страшным потрясением было убийство и самоубийство одного из руководителей училища, уважаемого боевого офицера, еврея по национальности. Предвидя арест в связи с начатой антиеврейской кампанией, он застрелил всех членов своей семьи и себя. Об этом говорили шепотком. Было страшно и непонятно…

Суворовское учило преодолевать трудности. В пятнадцать лет выдали настоящее боевое оружие – карабины, хотя и без патронов. Так как климат позволял, часто ходили в походы – в горы. Идти с полной выкладкой было не просто. Как и всех школьников Союза, посылали на сельхозработы: убирать хлопок. Возвращались с руками, исколотыми так, что притронуться было невозможно.

Каждый год на июль-август уезжали домой на каникулы. Из Ташкента ехали по-барски: все имели по отдельной полке. Обратный же путь был много скуднее: в солдатском вагоне. Это значило: кто что захватит. Взрослые солдаты оставляли нам места под нижней полкой, на полу. Было грязно, неудобно, но все равно весело.

Много позже, анализируя суворовское отрочество и юность, пришел к выводу: несмотря на все положительное, закрытая система, в которой рос, все-таки сделала меня замкнутым, стеснительным, натянутым как струна. Я не мог, как сегодняшние юноши, быть раскованным, «душой общества». Был робок с девочками. Так что у всякой медали всегда две стороны…

* * *

Летом пятьдесят первого – мне только исполнилось восемнадцать – окончил училище с серебряной медалью. Еще заканчивая суворовское, мы с Юрой Лазаревым мечтали попасть в Ленинградское высшее военно-морское училище МГБ СССР. По святой наивности написали товарищу Сталину: ведь он был – так нам внушали – защитой всем детям, молодым и вообще всем людям СССР. Так пелось в песнях, говорилось в стихах. Конечно же, получили отлуп. В бумаге указывалось: МГБ и МВД – разные ведомства, а потому… Другие ребята, у которых были отцы и которые подсуетились, поехали учиться в самые разные места. Нас же – шестнадцать человек «бесхозных» – отправили в Татарию, в Елабугу, до которой не было даже железной дороги и, кстати, нет и теперь. В Елабуге было военно-политическое училище МВД. После его окончания можно было стать не командиром взвода, а заместителем командира роты по политчасти. Это уже повыше. Политическая подготовка не вызывала отторжения: я ведь был гуманитарием.

От Казани до Елабуги добирались на пароходе полтора суток, хотя теперь этот путь автобусом можно проделать за три часа. Городок встретил всею своей глухой провинциальностью. Тогда – да и теперь! – это была провинция, хотя до революции здесь размещался довольно большой центр купечества, а потому – множество церквей. Церкви при Советах были закрыты. Раньше сюда уже из самой-самой глубинки везли всевозможные товары, что производил русский крестьянин. По Каме и Волге товары сплавлялись в Казань, а там – по всей России. В городе жили не только купцы, но и художники, например, Шишкин. Места были удивительно красивые.

Училище, куда приехали, «отхватило» самую лучшую – центральную – часть города и огородило ее забором. На территории были аж три церкви, а казарма наша размещалась в бывшем хлебном лабазе. Были и жилые дома – в прошлом купеческие. Строения кирпичные, добротные.

По прибытию в Елабугу всех «провели» через медицинскую и мандатную комиссии, на которых лично мне сказали, что могу списаться на гражданку, так как близорук. Комиссоваться не стал: что было делать в Москве в октябре, когда прием в институты закончился? На что жить? Профессии никакой. Надежда не могла кормить меня и одевать. В этом отношении положение было хуже любого пэтэушника: тот хоть имел специальность. И я покатился по накатанной колее: проносил погоны – вместе с суворовскими – пятьдесят четыре года…

Учеба и служба в Елабуге – по сравнению с Ташкентом – оказались тяжелыми. Во-первых, морозы под сорок. Зимой хоть и были одеты в полушубки и валенки, промерзали до костей: не менее шести часов, когда шли тактические или другие полевые занятия, приходилось быть на улице. Еще и караульная служба, дежурства на вышке. Дело в том, что на территории училища находилась обыкновенная колония, где отбывали наказание заключенные с небольшими сроками. Они производили различные хозяйственные работы. Их охрана лежала на нас: это была наша практика. Зэки были «хорошие»: они даже будили нас, часовых: бросали камушек или снежок, когда, задремывая на вышке, не ожидали проверяющих. Случалось это глубокой ночью: зэки выходили на улицу по нужде.

Нашими непосредственными начальниками – командирами отделений – были курсанты из числа старослужащих. Никакой дедовщины и в помине не было. Иногда с их стороны случались несправедливости, но в основном все происходило достаточно корректно. А дело в том, что в те, пятидесятые, служба в армии была престижной: через армию люди делали карьеру. Став офицером, можно было неплохо обеспечить семью, и тот же сержант дорожил местом службы и ничего идиотского не мог себе позволить.

Дисциплина в училище была жесткая, но, как уже сказал, справедливая. Бытовые условия, конечно же, тяжелые. Чтобы умыться, дежурным следовало натаскать из колонки воды, а на улице – минус сорок. Надо было напилить и нарубить дров, истопить печи. «До ветра» бежали на «край земли». По сравнению с суворовским – «жесткая» кормежка: почти весь год – солонина, соленая треска из бочек, картошка, винегрет. В обед давали щи, но опять же с солониной. Объясняю тем, кто не знает, что такое солонина: это свиное мясо вместе с салом, засоленное в бочках. Из-за обилия соли мясо с салом становилось горьким. Утром, как лакомство, давали граммов двадцать сливочного масла. Но… голодными все же не были. Когда солонина не лезла в глотку, нажимали на хлеб. Хлеб – черный – был в достатке.

Тяжело было от бесконечных кроссов от десяти до тридцати и более километров. Их проводили каждую неделю, в воскресенье. Зимой – на лыжах. Бегали с полной выкладкой: винтовкой, противогазом, летом со скаткой. Никто не отлынивал, потому как если в этот день действительно болел и оставался в казарме, лишался увольнительной, которую давали только после кросса. Кажется, откуда брались силы? А вот брались… Были молоды. Но на безобразия в увольнении сил уже не хватало, да и за малейшее происшествие грозило отчисление.

Нам платили маленькие деньги – пятьдесят-семьдесят рублей в месяц в старом исчислении. Этого хватало на зубной порошок, туалетное мыло, дешевый одеколон и гуталин для сапог. Курить давали махорку, но, когда уходили в увольнение, хотелось смолить «Беломор». Это были недорогие папиросы. Сигарет в то время вообще не было.

Раз в неделю водили строем в баню смывать недельный пот, но каждый день летом и зимой по пояс умывались холодной водой Не болели. Один раз – очень уж хотелось отдохнуть – побегали с товарищем в одних нижних рубашках по морозцу. Вроде как запершило в горле. Однако только сутки продержали в санчасти – выперли как симулянтов. В бане надо было устроить еще и постирушку: выстирать сменную хэбэшную гимнастерку, всю просоленную на спине, портянки. После бани казарма была похожа на сушилку при прачечной. Повседневно ходили во всем хэбэшном и только в увольнение давали неношеную солдатскую одежду.

Учась в суворовском, мечтал стать пограничником, причем военно-морским. В Елабуге же понял, что отныне придется заниматься охранной деятельностью, причем охранять не здания, учреждения и офисы, как теперь говорят, а заключенных. Такая перспектива не радовала и не вдохновляла, но ничего в своей судьбе в тот момент изменить не мог.

Нашими преподавателями были, в основном, офицеры с большим практическим стажем, служившие не один год в системе МВД. Несмотря на то, что люди тогда держали язык за зубами, правда все-таки просачивалась: человек есть человек и ходить по струнке всю жизнь не может. И вот один из преподавателей рассказал как-то в качестве примера, как конвоировал в свое время эшелон зэков. Людей везли в теплушках долго, и в пути случались побеги. Ехали по Сибири. Время – сразу после войны. На Дальнем Востоке в то время жило много китайцев, совсем не говоривших по-русски. В одном из их селений «сгребли» пятьдесят человек и восстановили «поголовье», даже перевыполнили. Вот так обходились с человеческой жизнью… Сейчас, к сожалению, она тоже стоит немного.

Отношение курсовых офицеров, как уже говорил, было строгое, жесткое, требовательное, но справедливое. Наше человеческое достоинство не унижалось. Суворовцев выделяли, потому что мы, действительно, опережали остальных почти во всем: в выправке, физподготовке, учебе. Мозги у нас в ту пору были в общем-то светлыми. Отставали немного по лыжам: в Ташкенте ведь не было снега. Только в Елабуге научился по-настоящему плавать: купались в небольших, но глубоких озерах, образовавшихся как заводи после разлива Камы.

Что дало елабужское училище? Во-первых, способность переносить большие физические нагрузки. Кроме воинской подготовки, караульной службы, всю весну и лето была «борьба» с бревнами: по Каме сплавляли лес, и мы, стоя по колено, а то и по пояс в воде, вылавливали бревна и – огромные, мокрые, очень тяжелые – вытаскивали на берег, складывая в штабеля.

Училище, как и суворовское, научило находиться в коллективе, быть не мямлей, а в передовиках: ведь с нас, суворовцев, остальные брали пример. Обо мне тогда даже написали в газете Приволжского военного округа, и я шибко этим гордился.

Училище как-то развило и интеллект, хотя это была всего-навсего марксистско-ленинская наука. Кстати, кое-что полезное в ней было.

На втором году обучения училище из военно-политического превратилось в обычное пехотное. Были поставлены другие задачи, изменилась программа. Нас это вдохновило: решили, что сможем избежать зэковской охраны. Так потом и оказалось, хотя зимнюю практику проходили на строительстве Куйбышевской ГЭС, которую строили заключенные. Когда ночью стояли на вышке, огни сияли почище, чем в Москве: кончался один лагерь, начинался другой. Практика состояла в несении охраной службы. С заключенными общаться не разрешалось. Работали уже как будущие офицеры, хотя жили в казарме рядом с солдатами. Вместе питались. Уже тогда не мог не задуматься, почему же в стране так много врагов – причем, не столько воров, убийц, грабителей, сколько политических, то есть тех, кто сидел за инакомыслие. Часто думал о власти: что она такое, какой должна быть.

Чтобы в улье соблюдался покой и порядок, нужна власть, то есть те, кто все регулирует. Но эти «регулировщики» должны быть лучшими из лучших, умнейшими из умнейших, справедливейшими из справедливых. Они должны делать так, чтобы в обществе не было жадности и злобы, обмана и краж, невежества и бедности, не произрастали бы пороки, которые порождаются разделом имущества, себялюбием, враждой, кознями. Почему, почему, думал я, нельзя подражать природе, которая начальниками ставит наилучших, как это происходит у пчел. Почему мы не избираем главным того, кто возвышается благодаря лишь своим добродетелям? В настоящем обществе должности должны доставаться, исходя из практических навыков и образованности, а не из благосклонности и родственных отношений.

Никто, даже Бог, не может лишить человека его естественных прав, свобод, дарованных природой. Кто пытается это сделать, тот покушается на жизнь. Отнятие природных прав у человека вредит не только ему, но и тому, кто это делает. Если хоть одному разрешить стать «сверхчеловеком», все окружающие будут терпеть утрату своих прав, а свобода и справедливость в обществе станут сомнительными.

Приблизительно такие мысли рождались в моей головенке, но формулировались, конечно же, попроще.

Люди, стоящие у власти, почти всегда алчны и эгоистичны, считают, что их привилегии должны оставаться по гроб жизни. Насквозь циничны. Так что же делать? Где выход? Думаю, – где только возможно! – давать понять этой власти, элите, что мы всё про них знаем и понимаем, что мы – не безмозглые идиоты, которых можно бесконечно обманывать, околпачивать, подминать. Где только можно, нужно делать так, чтобы вертелись они как ужи на сковородке. Если же станем «покупаться», можно не надеяться на нормальную человеческую жизнь.

* * *

Окончание военного училища выпало на август пятьдесят третьего. Уже в марте умер Сталин. Не хочу в этих записках представить себя шибко умным вообще и в молодые годы в особенности. Но всегда – когда удавалось – читал, думал, а практика на Куйбышевской ГЭС заставила понять многое. Тогда считал, что главный в стране – Сталин, и всё, что творится в ней, зависит от вождя. В основном так оно и было, хотя на местах очень многим распоряжались не просто мелкие сошки, а даже совсем меленькие. И все-таки – не я один – всё хорошее приписывали Сталину. До войны ничего о Сталине не знал, не интересовался им. Надежда, если и говорила о «вождях», то о Ленине и Троцком. О Троцком – после объявления его «врагом народа» – очень тихо, с подругами, которые к нам приходили. Для меня же «вождями» были Ворошилов и Буденный – военные. Они своей внешностью, формой вызывали восхищение. О том, что Сталин – главный, понял во время войны и особенно в суворовском: преподаватели, воспитатели нажимали на это, как могли. Думаю, поступали так не потому, что уж шибко любили «вождя народов». Установка была такая.

Впервые понял, что в государстве что-то не так, на Куйбышевской ГЭС и при сообщении в начале пятьдесят третьего о «деле врачей». Врачи, до того лечившие и помогавшие людям, в один момент превратились во «врагов народа». Был потрясен этим, возбужден, озадачен. Раз Сталин – главный, думал я, значит, это его идея, его санкция. Сомнения, сомнения, сомнения одолевали. Тогда понял: все страшное идет от него, от главного. Вот потому, когда он умер, ничего, кроме пустоты не испытал. Никакого сожаления. Ну, а уж всё, до конца, осознал только после XX съезда партии. Осознал и возненавидел. Возненавидел на всю оставшуюся жизнь.

Писать о прегрешениях этого человека нет смысла: об этом написаны тома, а вот сказать о соучастниках этого человека надо. Соучастниками являемся все мы. С нашего молчаливого согласия все это творилось. А потому люди моего поколения не хотят, не желают вспоминать сталинское прошлое. Понимают: вольно или невольно были замешаны в репрессиях против самих же себя. Когда сидят миллионы, а другие миллионы молчат или кричат «за» – это и есть соучастие. За эту вину покаяния не произошло. Я имею в виду покаяния внутреннего, не пафосного. Покаяние же – единственное противоядие, чтобы старое не вернулось. Вот потому старое начинает потихоньку возвращаться.

Недавно читал очередной социологический обзор. Пятая часть наших людей считает, что Сталин был «мудрым руководителем». Только он в условиях острой классовой борьбы, внешней угрозы смог победить нашу всеобщую расхлябанность. Люди полагают, что народ никогда не сможет обойтись без руководителя такого типа, и рано или поздно он придет и наведет порядок.

Я так не считаю. Думаю, что сталинская машина, рухнувшая в 1991-92 годах, идет ко дну. И вместо того, чтобы быстрее ее сбросить и не дать всплыть, судорожно цепляемся за обломки. Общество будет расплачиваться за это цепляние. Вот потому соседние народы и бегут от России как от чумного барака, а мы, вместо того, чтобы задуматься, почему это происходит, еще сильнее натягиваем на себя чумные вериги. Забывать всё плохое – свойство человеческой психики, а если бы почаще вспоминали, сколько миллионов положил «великий» до войны и во время ее, мало бы не показалось. Но цена человеческой жизни у нас никогда ничего не значила.

Конечно, можно сказать, что нас обманывали. Но сколько же можно позволять обман? И, если честно посмотреть, то не сами ли напрашивались и напрашиваемся на этот обман? Не сами ли поддерживали и поддерживаем тот режим, что растирает в порошок, в пыль личность? Не сами ли подхалимствуем перед режимом? Не сами ли стремимся к обманной лжи? Хорошо сказал поэт:

Об истине и не мечтали,Ложь важно слушали из ложИ ложью новой заменялиУже наскучившую ложь.

И коррупция началась не сегодня. Сталин был ее соучастником. Именно при нем были введены «синие пакеты» – конверты, в которые вкладывали деньги партаппарату за то, чтобы молчали и проводили политику генсека. В этих конвертах были суммы, далеко превышающие официальную зарплату.

При Сталине были установлены спецпайки, спецстоловые, спецбуфеты, спецмагазины, спецполиклиники, спецбольницы, спецателье. Идеалисты-большевики потихоньку уничтожались. Выживали циники. А разве в последующем было лучше? Даже у Хрущева, которому можно многое простить за то, что повыпускал политзаключенных, руки были по локоть в крови, когда он был первым секретарем партии на Украине. А сентиментальный, целующийся, плаксивый, но хитрый Брежнев? Разве не он двинул войска против Чехословакии? Разве не он затеял бессмысленную войну в Афганистане? А любитель джаза и стихов Андропов? Разве не при нем людей, чуть уходящих мыслями в сторону, сажали в психушки?

Нет, партия, столько раз распинавшая своих лучших представителей-идеалистов, партия, не покаявшаяся в своих преступлениях, не заслуживает никакого уважения и снисхождения. И я вместе с ней…

В суворовском – не понимавший ничего дурачок, как и все, – очень хотел стать комсомольцем, а потом коммунистом. Идеи мировой революции, грезы социализма и коммунизма вдалбливались глубоко и тщательно. Идеи казались прекрасными, радужными, зовущими вперед. Но… уже во время службы в Германии, о чем расскажу дальше, понял: идеи – одно, конкретная партия, ее дела, ее члены – совсем-совсем другое. Однако, служа в армии, не мог быть вне партии: не поняли бы. А потому – по накатанной дорожке…

Окончательно определился, что такое парторганы, уже в Калининграде, работая в милиции. Тут увидел и на собственной шкуре ощутил все двойные стандарты. Но жить надо было. А потому – как все…

Кто-то может спросить: зачем об этом говорю, вспоминаю? Надо, надо, хоть и поздно, говорить правду. Может быть, это от чего-то предостережет потомков.

Теперь снова возвращаюсь к окончанию елабужского училища. Это были месяцы «разборок» с Берией. Берия был нашим министром и вдруг мы увидели, что его портрета нет среди портретов членов политбюро. Первокурсники уже рвали этот портрет на ветошь для протирки оружия. Узнаем: Берия – враг народа, шпион. Поверили? Конечно. Тогда верили всему. Сомневались единицы. Втихомолку, про себя…

Уничтожение Берии лично нам тогда навредило: задержали на целый месяц с выпуском. Наши офицерские кителя пылились в каптерке, с нами не знали, что делать. Наконец, пришел приказ: произвести выпуск, училище расформировать и на его базе создать школу милиции. Она, кстати, существует и по сию пору. Нас, шестнадцать бывших суворовцев, направили в распоряжение Киевского военного округа внутренних войск. По наивности полагали, что останемся служить в Киеве, но черта с два: в Киеве хватало «сыночков». Нас ждали крутые места: послали служить в настоящую «горячую» точку. «Горячей» тогда была Западная Украина.

Вместо Киева оказался в городке Копыченцы Тернопольской области. Конечно, это была не Украина. Это была бывшая Польша с полным набором польских ценностей: костелом, ратушной площадью, маленькими кирпичными домиками, крытыми черепицей и увитыми диким виноградом, колокольным звоном. Места потому считались «горячими», что в окружающих лесах, в схронах прятались бандеровцы. Кто они такие, сейчас объясню.

После войны еще долго на территории Украины, Белоруссии, Литвы действовали банды. Чего хотели эти люди и кто они такие? Это были украинцы, белорусы, литовцы, которые не хотели установления советской власти в тех краях, в которых жили. Они препятствовали этому всеми возможными средствами: подрывали мосты, устраивали взрывы в городской и сельской местностях, но еще – уничтожали тех, кто сотрудничал с Советами. Уводили у крестьян скот, забирали имущество. Диверсионные акты совершали в основном в сельской местности, маленьких городках. Их цель – восстановить людей против устанавливаемого режима. На Украине это была Украинская повстанческая армия – УПА. Действовали и ОУНовцы. ОУН – организация украинских националистов. Фашистское объединение. Они боролись против воссоединения Западной и Восточной Украины. Считается, что к началу пятидесятых годов остатки ОУНовцев были ликвидированы, но это было не так. Возглавлял борьбу Степан Бандера, которого все советское время считали лютым врагом и которому теперь на Украине поставили памятник. В то время, когда я оказался в Копыченцах, то есть в самом конце пятьдесят третьего года, разрозненные группы бандеровцев еще оставались, и наша задача состояла в их уничтожении. Часть наша находилась за городом, а мы, трое молодых офицеров-холостяков, поселились в городе у польки, которая сдавала горницу с полным пансионом. Платили ей оговоренную сумму, а кроме того, должны были обеспечить углем. Кровати были застелены чистым бельем, еда подавалась на белоснежной скатерти – господа офицеры! – но порции были настолько микроскопичны, что через час в животе урчало и в магазинчике при части приходилось покупать хлеб, а если были деньги – пряники.