Кладезь бездны

Так что угрозы матушки не возымели на Абдаллаха никакого действия. Не получив ответа и отчаявшись, госпожа Мараджил сослалась на нездоровье и ехать отказалась. А вот Ситт-Зубейда уже прибыла и живо обсуждала с невесткой, надевать ли на прием парадную безрукавку-борану, сплошь расшитую рубинами.

Супруга аль-Мамуна Буран рвала и метала все две недели без перерыва – прям с того дня, как ко двору представили Арву, и эмир верующих вошел к ней этим же вечером. И с тех пор не отпускал от себя, даря вниманием и призывая в спальню. Мединке уже послали отравленную грушу и зарезали приставленного к ней евнуха. Арва плакалась в слезных песнях.

Понятное дело, все взоры в Басре прикованы были к происходившему в хариме Умм-Касра. «И что, прям подошла и сорвала с шеи ожерелье? Вах, прям взяла и сорвала, сказала – мое, сучка, не трогай? Вах, какие страсти, ты подумай…» Да, Буран показала себя, это точно. И по щекам певичку била, и золото с шеи дергала, и одежду ношеную присылала, отбирая новую.

Так что о том, что эмир верующих подарил какому-то чиновнику рабыньку, никто и не вспоминал. Кому нужна никому не известная певичка, когда тут такое! Близящаяся казнь нерегиля! В хариме халифа что ни день – ссора и крики!..

– …Исполнено, – тихо сказал голос Якзана аль-Лауни.

– Оставь нас, – тихо приказал в ответ аль-Мамун.

– Разрешаю поднять голову и смотреть на меня, – это он сказал уже нерегилю.

Тот посмотрел – довольно дерзко.

– Красавец, – аль-Мамун покачал головой. – Но согласись: ты это заслужил. Как ни вступались за тебя, как из передряг ни вытягивали – ты все растоптал, как взбесившийся ишак. Так что не обессудь. Не каждый год кувшин возвращается от воды целым.

Тарик только дернул плечом и прижал уши.

– Что дядюшка в письме про тебя наврал, мне известно. Но ты заслужил смерть по двум причинам. Первая – своей дракой с Джунайдовой женой ты в который раз опозорил мою прабабку. Молчать!..

Сидевшее перед ним существо сейчас очень походило на рассерженную кошку: глазищи прищурены, и к тому же шипит. Пошипи-пошипи, Тарик, я тебе не братец, я тебя не боюсь.

– После вашей драки вся Басра болтала исключительно об одном: как Айша Умм Фахр прелюбодействовала с сумеречником, а святой шейх наставил ее на путь истинный. Мать моего деда не заслужила такой посмертной славы. Молчать!..

Пошипи-пошипи. Это он, аль-Мамун, должен шипеть, ибо дело воистину приняло непотребный размах и получило огласку. Дошло до того, что в Умм-Касре одна из только что купленных невольниц исполнила – во всеуслышанье! – стихи о любви Айши и Тарика. Девушку пришлось тут же умертвить, и это послужило хорошим уроком всем желающим распускать языки.

– Но это еще не все. Твой шипящий язык, – бестрепетно продолжил аль-Мамун, – следовало бы отсечь – вместе с головой – еще и по другой причине. Мы нашли старуху, которая в ту ночь подошла к вам с Арвой во дворе приемов. Она была карматской шпионкой. Враги действовали прямо и четко: поднесли к тебе горящую головню – и ты взорвался, как горшок с зубьянским огнем. Ты глупец, Тарик. А глупец с такой силой, как у тебя, более опасен, чем полезен. Мне не нужен главнокомандующий, которым карматы вертят, как хотят.

Ага-ааа, засопел, пальцами подол рубашки-то замял. Стыдно тебе, стыдно, злобному дураку. Как ребенка тебя провели – в который раз, и ничему-то ты не научился…

Аль-Мамун помолчал, давая нерегилю время хорошенько вымокнуть в помоях позора. Нда, со старухой этой одно осталось непонятным: как карматы прознали, что Абу аль-Хайр привел с собой именно Тарика. Старую пройдоху подвешивали на дыбе, зажимали руки и ноги в колоду, но так ничего и не добились. Ведьма испустила дух под пыткой. А на женской половине наверняка остались еще шпионы. Не одна же сводня там управлялась… Ну да ладно, будет время – и с этим разберемся.

Халиф сказал:

– То, что ты написал про статую, я прочел. Ну что ж, это только облегчает нашу задачу.

Нерегиль коротко кивнул.

Они помолчали.

Плетеный дарабджирский ковер, отгораживавший комнату от двора, легонько отдувало ветром – тяжелая, просвечивающая сотнями дырочек ткань не пускала кружащийся воздух к халифу.

– Большой прием назначен на завтра.

Снова кивнул.

– У меня к тебе вопрос. В книге Яхьи ибн Саида я прочитал, что вы, нерегили, прямо помешаны на чести, благородстве и долге. Что-то я в тебе всех этих добродетелей не заметил. В особенности чувства долга. У тебя их никогда не было, или все внезапно делось куда?

Нерегиль аж прищурился от злости:

– Долг и честь – это для государя. Мой государь остался на западе. А ты – мой владелец. Это совсем другое дело. У находящейся в чьей-то собственности вещи чувства долга, чести и благородства нет и быть не может.

– Я понял, – покивал головой аль-Мамун. – Это последовательно. Если бы я считал себя вещью, я бы и на жизнь смотрел, как вещь. Но мне тут рассказали, что ты, оказывается, очень мучился совестью. Я ведь правильно понял, что именно совесть приказала тебе сбежать от убийцы брата, невестки и малолетнего племянника?..

С огромным удовлетворением Абдаллах пронаблюдал, как бледные пальцы стискивают край рубашки. Бледно-серые глазищи смигнули. Но на скулах только желваки проступили. Молчишь?..

– А вот это мне кажется непоследовательным. Ты либо про долг должен вспомнить, либо совестью не мучиться. Так мне кажется. Не хочешь определиться?

– А надо?

– Очень может пригодиться, – мягко заметил аль-Мамун.

При дворе и в городе делали ставки: как казнят нерегиля. Быстро или медленно. Снесут ли голову, или предварительно отрубят руку, поднявшуюся на верующих. Или вовсе распнут, а потом четвертуют – как от века поступали с государственными преступниками и предателями.

– Я не буду, – процедил нерегиль.

– Как знаешь, – усмехнулся халиф в ответ.

Они снова помолчали. В тополе над крышей шумел ветер.

– Можешь попросить меня о чем-нибудь, – сухо сказал аль-Мамун.

Тут нерегиль сник, и стало видно: узник не спит, причем давно. Покусав губу, Тарик опустил голову еще ниже и разродился просьбой:

– Прошу разрешения отослать госпоже Майесе письмо с извинениями.

Аль-Мамун медленно поднялся со своей подушки. Посмотрел на коленопреклоненного, ждущего, стрункой хребта дрожащего нерегиля. С наслаждением произнес:

– Отказано.

И вышел из комнаты.

* * *

Умм-Каср, вечер следующего дня

Иван, зал приемов Умм-Касра, не блистал роскошью. Простой сводчатый потолок, старая штукатурка по стенам. Роспись изображала стоявших спиной к спине танцовщиц: кокетливо поднимая ярко-зеленые юбки ярко-красной туфелькой, они наклоняли через вздернутое плечико золотые кувшины с вином. Волнистые локоны обвивали изящные головки, улыбались полные карминовые рты. У девушки с кувшином, что плескала рубиновой влагой прямо напротив Абу аль-Хайра, не хватало края косы с затейливой изумрудной заколкой – кусок штукатурки отвалился вместе с краской.

Роспись шла высоко над головами выстроившихся вдоль стен людей – хаджиб с помощниками как раз заканчивали разгораживать зал длинными веревками, выравнивая строй присутствующих.

По спине текло: то ли от волнения, то ли от сырой дождевой мглы, что пропитала сумерки, одежду и волосы. По самшитовой изгороди сада бил дождь, листики мелко дрожали под барабанной дробью капель. Волглый туман скрадывал ряд кипарисов и одиноко торчащий над крышами тополь. С моря дуло и несло мохнатые серо-черные тучи. Басра зимой, что вы хотите…

Кстати, несмотря на погоду, в какую только дома сидеть и греться у огня, ему доносили, что в Басре все толпятся на площади с помостом, а на окружающих улочках и вовсе не протолкнуться. Все балконы и окна раскуплены за большую цену еще неделю назад. От Умм-Касра до города всего-то пути по каналу аль-Файюм – так состоятельные люди загодя расставили скороходов, чтоб те немедля оповестили, как отойдет от причала дворца лодка с приговоренным. Не мокнуть же столько времени на улице в ожидании зрелища, в самом-то деле…

Напротив, под облупившейся росписью, стоял и мялся на коротких ножках эмир Басры. Должность он купил еще у главного вазира покойного аль-Амина, а сам был, понятное дело, из местных купцов. Как человеку невоенному, ему непривычны были положенная на приемах черная фараджийя жесткого сукна, черная же рубашка и черная хлопковая туника. И широкая ременная перевязь с длинным тяжелым мечом – меч на эмире Басры воистину смотрелся, как на ишаке боевое седло.

На свободном пятачке перед тронным тахтом сворачивали ковер четверо слуг-фаррашей. На ковре целовали землю и приветствовали эмира верующих – кое-кто и с почетной подушкой под задницей – сановники и знать. Ковер сворачивали, ибо халиф приказал стражникам привести нерегиля. Мда, Тарику за его художества ковра не полагалось. Точнее, полагалось, но не такого вида. Для нерегиля нужно стелить кожаный, на котором голову рубят.

Стража-хурс, что ввела в зал Тарика, оказалась сплошь из сумеречников – по-кошачьи легко вступая в зал, они даже не звенели доспехом.

По обычаю, который всегда казался Абу аль-Хайру издевательским, мятежного командующего заставили облачиться в придворный кафтан. Поэтому Тарик шел, как всегда вздернув голову и ни на кого не глядя, в черной одежде – и оттого еще больше походил на пойманную галку. Запястья ему связали, конец веревки держал шедший впереди гулям стражи.

Подведя нерегиля к голому месту перед халифским троном, воины надавили ему на плечи, заставляя встать на колени.

Кланяйся, про себя прошипел Абу аль-Хайр. Кланяйся, упрямая, злобная скотина, ты ж угробишь все, что еще не успел угробить, с тебя станется…

Присутствующие ахали и возмущенно переглядывались. Тарик и не думал склонять головы и отдавать церемониальный поклон. Хаджиб растерянно вертел головой и явно не знал, что делать. Наконец его прорвало: вытирая потный лоб краем чалмы, бедняга рявкнул:

– Приветствуй своего господина, как подобает, о нерегиль!

А Тарик развернулся к нему и громко ответил:

– А я не знаю, как мне подобает приветствовать моего господина, о Абу Муса! Если я все еще главнокомандующий, то почему меня схватили без суда, даже не объявив вину? А если нет – то почему мне велено надеть черный придворный цвет?

– Разрешаю целовать землю перед троном, – невозмутимо отозвался аль-Мамун со своего тронного тахта.

Черная спина Тарика переломилась в поклоне – ну наконец-то.

– Разрешаю подняться, – так же спокойно приказал халиф.

Тарик тут же выпрямился, как надгробный столбик.

– Тебя обвиняют в побеге, избиении верующих и нападении на харим своего господина.

Все ждали, затаив дыхание.

– Ты сбежал и скрывался от меня, о Тарик?

– Да, – кратко ответил нерегиль.

А что ему было еще отвечать?

– Ты убивал ашшаритов?

– Да.

– Напал ли ты на мой дом и моих домашних?

– Да.

Под вздохи и возмущенные перешептывания собравшихся аль-Мамун развел руки:

– По обычаям и законам аш-Шарийа за такие преступления предают смерти.

Снова потянулось молчание – Тарик ничего не ответил.

– До меня также дошли подробные известия о том, что ты делал в Медине, Тарик. Еще до меня дошли известия о том, по какой причине ты уклонялся от службы в течение столь долгого времени.

Опять длинная пауза. Как же тихо, хоть бы кашлянул кто. Или сморкнулся – холодное же время, самое время для соплей…

Халиф провел ладонью по короткой черной бородке:

– Однако я был бы последним глупцом, если бы казнил тебя, о Тарик. Ты храбро сражался с недругами и наказывал врагов веры. Что же до твоего побега, то ты повел себя не как раб, а как благороднейший из мужей, дорожащий своей честью. Об иных событиях я умолчу, ибо благородные люди это не обсуждают. Но я точно знаю: лучшего главнокомандующего у меня нет и не будет, клянусь Всевышним. Поднимись, ты свободен.

Зал потрясенно ахнул.

Стражник-сумеречник одним скрежещущим длинным движением вытянул из ножен меч и упер его острием в плиты пола перед Тариком. Тот медленно-медленно поднял связанные запястья. Сбоку, словно черный оборотень из сказки, вырос Якзан аль-Лауни, схватил за плотно намотанные веревки и полоснул ими сверху вниз по клинку. Путы распались, сумеречник убрал меч, и Тарик упал на освобожденные руки.

А халиф вдруг вынул из-под подушки железный жезл и зычным голосом крикнул:

– Слышишь ли ты меня, о Абу Хамзан!

И Абу аль-Хайр, набрав в легкие воздух, откликнулся, делая шаг из ряда:

– Да, мой господин!

– Исполняй свой долг, о Абу Хамзан!

И Абу аль-Хайр рявкнул так, что под сводами запрыгало эхо:

– Взять заговорщиков!!!…

* * *

В зале стоял немыслимый ор, в котором тонул даже лязг оружия: кое-кто из эмиров войска попытался взяться за меч. Хурс выдвинулся от стен слаженно, тесня всех к середине зала. Не глядя на чины и возраст, людей либо хватали за вороты халатов и отшвыривали прочь, либо связывали и волокли к безоконной западной стене и там бросали на мгновенно пропитавшихся всякой неприятной влагой коврах.

– Вставай, Тарег! – Иорвет тряс нерегиля за плечо. – Поднимайся, мы здесь мешаем!

Они действительно мешали: двое гулямов тащили за локти отчаянно верещащего и выкрикивающего то угрозы, то мольбы о пощаде купца. Тот скребся по полу ступнями в мгновенно ставших дырявыми чулках.

– Помогите! Я ни в чем не виноват, клянусь Всевышним! – орал он. – Я ни в чем не виноват, меня заставили!

– Тарег? Поднимайся!

Нерегиль сдавленно проговорил:

– Н-не могу…

Иорвет подставил локоть:

– Обопрись и поднимайся. Аль-Мамун смотрит.

Халиф действительно смотрел на них. И с довольной улыбкой пощипывал коротко стриженную черную бородку.

– Это… нечестно… – пробормотал Тарег, обеими руками вцепляясь в подставленное предплечье, жесткое от наруча под черной шерстью фараджийи. – Он сказал, что меня казнят…

– Ничего подобного, – строго сказал Иорвет, помогая ему встать. – Я слышал ваш разговор от первого и до последнего слова. Там ни слова не было о том, что тебя казнят. Только о том, что ты заслужил смерть.

– Ну и?!..

Молодой человек на тронном тахте, единственный недвижный и спокойный среди отчаянной круговерти разделяемой на ангцев и козлищ толпы, насмешливо улыбнулся.

– А он тебя великодушно простил. Но и заставил две недели ждать смерти, терзаясь неизвестностью.

Нерегиль наконец-то вскрабкался на ноги и серьезно посмотрел в совиные глаза лаонца:

– Я не боюсь смерти и ничем не терзался, Иорвет.

Лаонец покачал рыжей головой:

– Ты путаешь две разные вещи, князь. Свою злость на судьбу и желание умереть. На судьбу ты зол, Тарег. Но умирать ты не хочешь.

Тарег дернул плечом:

– Это уже неважно. Все, что я должен сделать, я сделаю. Потому что больше это сделать некому.

– Я знаю, – вздохнул Иорвет.

И быстро обернулся к халифу. Тот нахмурился и поманил Тарега к себе.

Оказалось, что вокруг поутихло. Всех, кого надо, уже сволокли к западной стене и принялись по одному вытаскивать в сад. От длинного ряда кипарисов доносился хрипловатый гомон зинджей: они копали ров, и он заполнялся водой быстрее, чем ее успевали вычерпывать.

– Хватит уже! Глубоко здесь, глубоко! – заорал кто-то со ступенек ивана.

– Пощады! Взываю к милости эмира верующих! – донеслось от стены, где кто-то забрыкался в руках воинов хурса.

Молодой человек на тронном тахте лишь досадливо поморщился. И коротко мотнул головой: нет, мол, что еще за глупости. Воины-сумеречники, державшие дрыгающегося человека в съехавшем с плечей халате, с равнодушными лицами подняли и потащили приговоренного прочь. Тот рвался изо всех сил, но сумеречники шагали плавно, не сбиваясь с шага, словно и не чувствовали трепыхающуюся между рук тяжесть.

Молодой человек еще раз поморщился и перевел глаза на вставшего у ступеней тронного возвышения нерегиля.

– Что-то ты от меня скрываешь, – поставив локоть на колено и все так же пощипывая бородку, сказал аль-Мамун.

Их глаза оказались почти вровень – тахт низкий, а ступенек к нему много.

– Ты тоже две недели ничего мне не говорил, – угрюмо отозвался Тарег.

И одобрительно фыркнул:

– И даже не думал, надо же…

– Мой наставник аль-Асмаи был не только знатоком ашшари, но и суфием. Он учил меня сосредоточению, – сухо отозвался халиф. – Так чего ты мне не сказал?

– Это касается меня одного, – прижал уши нерегиль.

– Задумаешь опять сбежать – смотри мне… – аль-Мамун погрозился своей железной палкой так, что стало понятно – не шутит.

– Я уже понял – мука, вода, лепешки, – дернул плечом Тарег.

– Чего? – удивился человек.

– Я хотел сказать, водяное колесо, – хмуро поправился нерегиль.

– Даже не думай, говнюк, – процедил аль-Мамун. – С того света достану, клянусь девяносто девятью именами Высочайшего.

При упоминании Имени Тарик вдруг просиял:

– О мой господин! В письме ты клялся Всевышним, что заставишь меня почувствовать свой гнев! И что ж, ты не сдержишь обещания? Может, мне все-таки поработать недельку? На водяном-то колесе, а?

Халиф отрезал:

– Всевышний за великодушие не наказывает: милосердие, оно превыше любой клятвы, чтоб ты знал.

– Да-да-да, – прошипел Тарик, щурясь и снова прижимая уши. – Мир полон этому свидетельств, я знаю.

В саду оборвался очередной жалобный вскрик. За ним последовал тяжелый всплеск упавшего в воду тела. «Закапывайте эту яму!» – заорали из-за деревьев.

Аль-Мамун тяжело вздохнул. И спросил:

– Так ты определился?

– Все еще нужно?

– Мне – нужно. Я хочу знать, с кем я разговариваю. С вещью я буду разговаривать по-другому.

Нерегиль закусил иссиня-бледную губу и скривился, как на лимон.

Из-за шелестящей пелены дождя, заволакивавшей сад вместе с сумерками, донесся новый вопль. Кто-то кого-то умолял о пощаде и клятвенно уверял в своей невиновности.

– Кстати, – встрепенулся халиф. – Чего ты набросился на ту сумеречницу? Джунайд сидел у всех на виду, чего б тебе было с ним не подраться? Зачем ты полез в мой харим, о бедствие из бедствий?

В ответ Тарег искренне удивился:

– Зачем мне Джунайд? Он же смертный дурак – с него спросу нет…

– Тьфу на вашу птичью солому внутри головы, – ошарашенно пробормотал аль-Мамун. – Смотришь, смотришь на вас – вроде как мы, на двух ногах ходите. А как спросишь о чем – тьфу…

Лицо Тарика вдруг сделалось очень, очень спокойным. Он сказал:

– Ты тоже можешь спросить меня. О чем-нибудь важном.

Аль-Мамун долго молчал, изучая бледное до синеватых прожилок, нечеловеческое лицо.

И спросил:

– Ну а если не пущу к ней? Что тогда?

– Тогда будешь доставать меня с того света, – очень спокойно ответил нерегиль. – И плевать мне на все твои водяные колеса.

И еще сказал:

– Для меня это дело чести.

Подумал и прибавил:

– …И долга.

Подумал еще и прибавил:

– …Абдаллах.

Халиф долго молчал. Потом медленно кивнул. И сказал:

– Завтра доложишь, как нам прорваться через хребет аль-Маджар. А сейчас – иди, куда хочешь…

Подумал, и добавил:

– …Тарег.

Нерегиль опустился на одно колено и склонил голову:

– Благодарю тебя, мой повелитель.

* * *

Айко, согнувшись, чтобы придержать у колен расходящиеся края платьев, вбежала в комнату:

– Сюда… ах… сюда идет Тарег-сама!

Майеса вскрикнула и подскочила на одеяле. На застеленном циновками голом полу одиноко темнела чашка с недоеденным супом, из нее торчала ложка.

– Оооо, какой беспорядок! – застонала аураннка.

Ахая и охая, Саюри заметалась по покою:

– Платье подать?..

– Зеркало! – умоляюще вскрикнула Майеса, в ужасе ощупывая белую повязку, стягивавшую надо лбом волосы.

Как и полагалось занемогшей, кроме повязки с крошечным бантиком, ей причиталась только самая простая лента, стягивавшая волосы под затылком. Ну и белые хитама, от которых лицо зеленее, чем у покойницы.

– Идет! – взвизгнула Саюри, падая на колени вместе с ларцом, из которого она так и не успела извлечь зеркало.

– Чашка! – придушенно вскрикнула Майеса, закрывая рукавами лицо.

Бестолково протопотав туда и сюда, чашку зелено-фиолетовым вихрем смела Айко.

За ширмами слышался громкий шелест и шорох: там рассаживались госпожа и придворные дамы. Приличия есть приличия: служанка в благородном доме не может оставаться наедине с чужим мужчиной.

– Князь Тарег Полдореа покорнейше испрашивает разрешения увидеть госпожу Майесу, – коснувшись лбом циновок, громко произнес Эда от порога.

– Дозволяю, – мягко прозвучал из-за ширм голос Тамийа-химэ.

Майеса не знала, какими посланиями обменялись госпожа и князь, – свиток с веткой акации на рукаве носила Саюри, да и что она могла там разглядеть. Но похоже было на то, что поединок откладывался. После событий в приемном зале и думать нечего было о том, чтобы продолжить его в ближайшее время: господин Тарега-сама запретил тому поднимать меч на Тамийа-химэ под страхом смерти. Так бой оставался незаконченным, а дело чести – незавершенным. Майеса разрывалась между сочувствием к князю и жалостью к госпоже, и при одной мысли об этом у нее тут же потекли слезы.

Сквозь набухающую под ресницами влагу роскошный ореол нерегиля виделся туманным и блеклым, но сапфировый отблеск печали она ни с чем бы не перепутала.

– Мне нет прощения, госпожа, – вздохнул князь. – Что я могу сделать для того, чтобы искупить свою вину и недостойный поступок?

Дыхание почти потерялось где-то в глубине груди:

– Я… я прошу прощения за то, что причинила столько беспокойства, Тарег-сама. Мне не следовало вмешиваться в дело, к которому я не имела отношения…

Майеса держала ладони крепко прижатыми к тростниковому плетению циновки и втайне благословляла аураннский обычай кланяться и говорить с опущенной головой: князь не видел, как у нее дрожали руки.

– Как вы себя чувствуете?

Ничего не значащая, пустая вежливость. Хорошие манеры.

– Благодарю… Мне уже лучше…

И, цепенея от собственной дерзости, Майеса сказала:

– В вашем присутствии я чувствую себя совсем хорошо, Тарег-сама…

Айко за ее спиной резко втянула воздух. Глубокое переливчатое сияние сапфира стремительно темнело – что я наделала, что я наделала, какой неприличный намек, как я могла так забыться…

– Я готов выполнить любую вашу просьбу, госпожа.

– Любую… просьбу?..

– Я в неоплатном долгу перед вами. Приказывайте, я все исполню.

Синева вокруг него стала совсем черной, как ночное море. Слезы капали, капали Майесе на пальцы.

– Тарег-сама… Я… прошу вас… сделайте так, чтобы сердце этой недостойной служанки более не страдало…

И, решившись, вскрикнула:

– Откажитесь от мести Тамийа-химэ! Это мое самое искреннее желание, Тарег-сама!

И в умоляющем поклоне упала лбом на ладони.

– Вы просите о том, что мне и так приказано сделать, госпожа. Зачем?

Князь мог видеть только ее волосы и вздрагивающую белую спину. А лица – не мог. Не мог видеть…

Майеса, обмирая, прошептала:

– Так сердце этой недостойной не будет более разрываться между долгом перед госпожой и… чувством… к вам, Тарег-сама…

Поскольку последние слова она пролепетала с закрытыми глазами, дальнейшее случилось уже в полной черноте безо всякого намека на синеву и сапфировый отсвет.

– Что-о? Что-о?! Какая дерзость!

Дама Тамаки.

– Неслыханная дерзость!

Дама Амоэ.

Резкий стук ширмы.

– Позвольте я лично накажу эту негодницу! Как ты посмела, мерзавка! Что ты себе позволяешь?!

Дама Отаи.

– Мои извинения, Тарег-сама. Мне жаль, что вам пришлось слышать глупые речи негодной служанки. Она будет наказана строжайшим образом.

Все. Конец. Тамийа-химэ.

– Она ни в чем не провинилась передо мной, госпожа.

Майесе показалось, что время замерзло. Вместе с пальцами и слезами в ресницах.

– Я задал госпоже Майесе вопрос, она на него ответила. У меня нет причин чувствовать себя оскорбленным.

Вежливое покашливание, треск складываемых вееров.

– Я покорнейше прошу оставить нас с госпожой Майесой наедине.

Она не решилась поднять голову, пока не стих шелест шелков по половицам дальних комнат. И удушливо покраснела, увидев черный цвет его рукава рядом со своей ладонью. Тарег-сама теперь сидел совсем близко.

– Я понял, о чем вы хотели меня попросить, госпожа. Я обещал исполнить любую вашу просьбу и намерен сдержать данное слово. Но… – тут князь вздохнул, – …я боюсь, что вы можете отказаться от своего желания, узнав о моих обстоятельствах. Я незавидный жених, госпожа.

– Тарег-сама, я знаю, что вы…

– Дело не в этом, моя госпожа.

Она осеклась и задрожала всем телом.