Когда придёт Зазирка

– Так скушай. Подкинь в печь дровишек, в холодильнике возьми яйца, маслице. Совладаешь? А то подожди: вернусь-сотворю яишенку.

– Смогу, – оживился Дима.

Буквально в считанные секунды он забил под завязку печь полешками, вбил на сковороду штук шесть яиц, и стал, ёрзая, ждать.

– Не много? – осторожно спросила я.

– Много не мало, – дурашливо засмеялся Дима, морща нос. Глянул искоса: – Вот ты маленькая, тощенькая – тебе и воробьиной дозы хватит, а я большой – мне много надо. Ты, наверно, думаешь: чё мы будем делать с этим… жирдяем там?

Действительно, я подумала об этом.

– Заметь: я не добровольно… это, ну… под давлением иду на эту вашу… как её?…  авантюру. Так что кормить меня – ваша проблема. Я ещё и пива потребую. Он, – Дима кивнул на сервант, где стояли деревянные коты, – обещал: всё будет, что попрошу.

– Обещанного три года ждут. Так что временно забудь о требованиях.

– Не, я не согласен! – Димка пнул остатки дров. – Подлянка такая, блин! Счас бы бананы трескал или с девчонкой бы… того…  А тут жарь… яишенку… – довольно похоже передразнил бабу Нюру.

– Я, между прочим, тоже под давлением.

– Зато этот… дымоход, добровольно. Позови его эти… как их?… из тарелочек…  тоже побежит. Дебил!

– Ты не прав. Вадик не дебил. Просто ему очень интересно… всё необычное. Что он у себя в деревне видел?

– Леспромхоз! Тундра! – продолжал бухтеть Димка, передвигая сковороду по гудящей плите.

– Может, ты прекратишь обзываться?!

– А если нет, чё будет? Спелись, да? Сю – сю – сю…  Да мне до форточки! Иди-ка ты… в баню, не порть аппетит!

– Тебе испортишь…

Вадик сидел на чурке, откинувшись на стену веранды, задумчиво курил. Он даже не шелохнулся, когда я оказалась рядом. Остановившись, вдруг поняла: не знаю, что сказать. Как-то само собой вылетело банально-киношное:

– Ты в порядке?

Вадик не ответил. Выпустил клуб дыма, который поплыл в мою сторону – я переместилась.

– Я в чём виновата? Я не твоя сестра-близнец и жизнь у меня не слаще твоей…

– Ты в баню шла? Вот и топай… – Вадик вскочил, вдавил окурок в землю и вошёл в дом.

Весьма странно: я не обиделась. Раньше бы от такого отношения долго мучилась, терзалась бы обидой: за что? почему? И вообще, с того дня, как появился кошачий след на ладони, я всё время обнаруживала в себе несвойственные мне черты: моментами стала излишне истеричной, плаксивой или, как вот сейчас, равнодушно – необидчивой. Раньше, в обществе ребят, старалась не высовываться, уйти в сторону, спрятаться, как страус в песок. А сейчас, похоже, всё наоборот: готова выпячивать себя, лезть, как говорится, во все дырки и быть для каждой затычкой. Исчез, выветрился из меня привычный страх перед чужими людьми. С одной стороны, это начинало нравиться, с другой… чуточку боязно: моё ли это? во благо мне или… Это «или» было неясно, даже не просматривалось. Возможно, ответы находятся там, в Тридевятом? Удивительно: вот уже разговаривала с говорящим котом, летала на нём, будучи Дюймовочкой, видела Чашу Мокоши – а всё не верится в это Тридевятое царство. Сказка, розыгрыш…

Простоволосая, в длиннополой сорочке, баба Нюра колдовала над тремя тазиками с водой: что-то шептала, сыпала порошки. В бане было жарко, приторно пахло распаренной травой.

Я вошла в трусиках и лифчике. Баба Нюра на секунду оторвалась от тазиков, глянула на меня.

– Скидывай сбрую свою. Всё скидай. Подойди сюда. Окуни ладошку с меткой в этот тазик, опосля в этот.

Я сделала: сначала в центральный макнула руку, затем в правый. Баба Нюра взяла мою руку, накрыла своей ладонью, замерла, закрыв глаза. Губы её слегка вздрагивали.

– Теперь вместе опускаем в третий тазик.

Если в первых двух я ничегошеньки не почувствовала – вода как вода, – то в третьем тазике случилось невероятное: руку охватило нечто мягкое, словно натянули меховую рукавицу, затем щекотно стало там, где кошачий след. Дёрнулась, хотела выдернуть руку, но ладонь бабы Нюры прочно припечатала её ко дну. Внезапно от центра ладони прыснули «мурашки», они стремительно понеслись вверх по руке, рассыпались по плечу, а затем по всему телу. Через пару минут я, буквально вся, с головы до пят, была «пронизана» ходами – туннелями, по которым лихорадочно сновали мурашки с ледяными колючими лапками. Вскоре у меня было такое ощущение, будто осталась от меня тонкая дырчатая оболочка, а внутри-сплошная труха, как в трухлявом дереве, где вольготно проживает муравьиное племя. А потом, вообще перестала видеть, слышать, ощущать…  Последней мыслью, затухая, была: всё! меня съели изнутри…

Всё оборвалось внезапно, точно я спала и видела кошмарный сон, а меня разбудили. Прежде, после кошмарных снов, я долго чувствовала себя скверно, а сейчас, напротив, великолепное самочувствие. В бане ничего не изменилось, всё осталось на местах. Баба Нюра внимательно рассматривала мою ладонь. Вся кисть была красная, словно кипятком ошпаренная или сгоревшая на солнце, кошачий след сверкал снежной белизной и, чудился, живым: как бы и не след вовсе, а пушистая настоящая кошачья лапка. Поверхность её пульсировала, буквально притягивала взгляд.

Баба Нюра… плакала.

– Что? Плохо… да?

Смотрела на меня широко открытыми восторженными глазами, слёзы обильно заливали её щёки, разглаживали морщины, осветляли бурые пигментные пятна – баба Нюра молодела! Бережно, – по – моему, слишком бережно, – опустила мою руку и… низко поклонилась:

– Приветствие Тебе, Ладанея Светозарная!

– Что… это значит?

С трудом, конечно, верилось, но, по словам бабы Нюры, во мне пробудилась Душа, Сущность – как хотите, назовите, – самой Ладанеи. С ходу я не запомнила всех имён, зацепилось следующее: Ладанея была получеловек-полубогиня; отец её один из верховных Сварожичей, мать-ворожея Светозара, в то время весьма влиятельная и могущественная. Ей покровительствовала сама Берегиня, Великая Богиня, породившая всё сущее. Когда случились раздоры между Тёмными и Светлыми, Светозара, естественно, активно защищала вторых. В одном из поединков Светозара почти одержала верх над Кощеем, но тому на помощь пришла Марена: она похитила малолетнюю Ладанею и грозилась убить. Кощей избежал смерти. Спустя некоторое время, оправившись, они с Мареной решили раз и навсегда покончить с ярой защитницей Светлых. Прямого поединка они бы не выдержали, по – этому надумали прибегнуть к коварству: вновь похитить Ладанею и тут же умертвить, что, буквально, подкосит её мать. Светозара понимала: враги не оставят попыток ударить в её уязвимое место, и, не теряя времени зря, передала часть своих Сил дочурке, а также обереги и защитные заклятья. Девочке в ту пору едва семь лет исполнилось, но по разумению Ладанея далеко опережала свой возраст.

В Последней Битве они были рядом, мать и дочь, плечом к плечу. Светозара погибла, а Ладушка, израненная, попала в руки Марены. Тщетно пытались уговорами, посулами и угрозами привлечь девчушку на свою сторону: осталась непреклонной. Обереги Светозары спасли Ладушку от верной смерти, но не спасли от чёрной волшбы – раны и потрясения ослабили. Обратила Марена непокорную девчонку в дикую кошку и забросила в топкие болота. Марена ликовала: с Ладанееи покончено, не будет второй Светозары! Ошиблась супружница Кощея: не ведала, что Богами Ладанея была предназначена сыну кузнеца белокурому Любомудру, и что от их соединения приобретут оба Дар бессмертия, а Силы Ладанеюшки утроятся. Прознав о том, Любомудр загорелся освободить от чёрных чар наречённую. Чтобы вернуть Ладанее человеческий облик, надобно выкупать кошку – Ладанею в крови самой Марены. И отважился Любомудр пробиться к Марене, да постигла его неудача: был схвачен верными слугами. Марена пребывала в благодушном расположении и спросила смелого юношу, как он хотел бы закончить свою жизнь. Любомудр пожелал обратить его в дикого кота и отправить в болота, где сгинула его наречённая.

Вскоре, сказывали, в тех местах появилось невиданное кошачье племя. И предводительствовала им белоснежная кошка. Ещё говорили, что ночами та кошка оборачивалась в девицу светозарную, лицом схожая и на Ладанею и на мать её Светозару. И всегда рядом писаный красавец Любомудр. По им лишь ведомым тропам выходили из гиблых топей, встречались с людьми, узнавали, что в миру делается, кому помощь оказать, кого за творимое зло примерно наказать.

Последний раз, говорят, видели Ладанею Светозарную в день, когда по зову Морока все зачарованные отправились в Тридевятое. Ладанея всё племя кошачье за собой повела. Говорят, чуяла подвох, хотела упредить беду, стать защитницей Перунице. Чем закончился тот поход, известно. Ладанея, суженный её Любомудр и всё кошачье племя остались там, в Тридевятом. Все ли сгинули, уцелел ли кто, – о том нет вестей. Зато доподлинно известно: раз в 99 лет проявляется Ладанея в здешней девице, наделяет силой чародейной, дабы та девица прошла через Проход в Тридевятое и помогла Избранной восстановить Лад и Правь…

В заключение, баба Нюра сказала, что за время, пока она служит Задвижкой, это второй случай, когда Ладанея проявляется именно в Избранной, а не в иной девице. По-всему, это благостный знак: сама Светозарная примет участие в походе. И обережёт, и подмогнёт, коль нужда в том будет.

– Детонька… это великая радость для меня! Скольких отправляла, ни один не возвернулся… Какая боль… Теперь верю: вернёшься! Обязательно вернётесь! И Зерно отыщете… Ладушка подсобит! Давай, золотце, мойся. Времени у нас с тобой осталось с гулькин нос. Как помоешься, ополоснись сперва с этого тазика, опосля с этого. А в последнем постой ножками, сосчитай до ста – и вылазь. Водицу плесни под полок.

Я особо размываться не собиралась, по – этому управилась быстро. Всё сделала, как просила баба Нюра. Плеснула последнюю воду под полок и…

– Поаккуратней можно? Ядрёно копыто головой в корыто! – раздался писклявый голосок и на мокрую лавку вылез крохотный старичок, облачённый в нечто пёстрое, лоскутное. Он был мокрый, как говорится, с головы до пят.

Я на мгновенье потеряла дар речи, лишь, машинально, прикрылась тазиком.

– Слышал, слышал, молодица. Больно хлипкая ты, худосочная… Ладанеюшка посправнее была, округлая. Сдобная, кровь с молоком. Как счас помню: глазоньки ясные, глянет, как медком мазнёт, засмеётся, что твои бубенцы…

– Вы что… видели её? – Я медленно приходила в себя. – Сколько же вам лет?

– Кто ж их, молодка, считал лета…  Нюрка против меня пелёношный младенец, а, поди, уж четвёртый век завершает. Ладанеюшку, знамо дело, видывал. Жаловала шибко наш народец. Последний разок лицезрел в аккурат, когда уходили в Тридевятое. Наши все подались следом, а я вот остался…  Молодой ещё был, глупый: лез во все щели, любопытством гонимый. Не углядел, как ноженьку занозил. Тут наши собираются в поход, а у меня ногу раздуло по самое коленце… Ты, молодка, гляжу, никуда не торопишься? Что ж слухаешь, ушки развесив? Я ведь могу трендеть бесперебойно, мне спешка без надобности. Ладно, не кукся, ступай тряпчёнки свои вздевать, а я тем временем к себе сбегаю: есть у меня тебе подарочки. – Дедулька прокатился по мокрой лавке до стены и мышкой скользнул под полок.

Я прошла в предбанник и, ещё не успела толком одеться, как услышала:

– Варуня, я ужо обернулся!

Дедуля сидел на полке, болтая ногами. В руках держал мешочек, похожий на старинный кисет.

– Нюрка признала в тебе явление Ладанеюшки, стало быть, так оно и есть. Тогда не смог оказать услугу Светозарной, теперча чем могу. Вот тебе, дорогуша, мой заветный мешочек, а в нём… – дедуля извлёк гребешок с тремя уцелевшими зубцами, древнее круглое зеркальце в узорчатой медной оправе, зелёная от времени, она местами обломана, местами смята, ручка, так же отломана, и, наконец, половинку грецкого ореха, – мои вам с Ладанеюшкой подарочки – подмоги. Смотри, не потеряй. Сховай подале, чтоб взять поближе. Запомни, Варуня: спользуй в крайней крайности, когда уж невмоготу с лихом управиться. Брось вещицу через левое плечо – левое! – молви: «Упади мягко, сделай гладко», – подмога и поспеет. Запомнила?

– Да. Упади мягко, сделай гладко. Бросать через левое плечо.

– Тогда, прощай. Скатертью дорожка, – дедуля вскочил, протягивая мне мешочек.

Я взяла. Дедуля метнулся к окну, где лежали в щербатой миске обмылки, схватил тот, что потолще:

– Это мыльце я возьму. А тряпицы у тебя нет?

– Можете полотенце забрать, – неожиданно для себя проявила царскую щедрость.

– Благодарствую, – забавно раскланялся дедулька и по-детски захлопал в ладошки.

Я сложила полотенце в несколько раз. Дедулька проворно взял его, нахлобучил на голову и заскользил по лавке к стене.

– Как вас зовут?

– Юриком кличут, – донеслось из-под полка.

Я вышла из бани и столкнулась с бабой Нюрой.

– Поторапливайся, девонька, нам пора. Замылась, аль замодела?

– Там этот… кажется, банник…

– Юрик, вот охальник! Как молодуха моется, тут как тут. При мне ни разу рожу свою бесстыжую не казал. Шебуршит из вредности, всякую гадость плескает на каменку. Выклянчил что?

– Полотенце отдала. Взамен подарочков, вот в мешочке.

– Это сурьёзно, дочка. Раз дал, береги: непременно сгодятся. Он хоть и охальник, но знающий толк в волшбе. В молодости у Ладанеюшки в любимчиках был, в её баньке обживался. Это уж опосля, как один остался, к нам перебрался, ближе к Проходу. Всё ждёт возвращения своих…

На крыльце стоял Вадик, курил. Закинув голову, увлечённо смотрел в небо. Я тоже глянула: вроде, ничего особенного – грязно-серые крошки-облака, звёзды, полная луна. И всё же, что-то было такое, что, невольно, цепляло взгляд: вон как Вадик всматривается. Через пару секунд и я увидела: облака вели себя странно – они не плыли в определённую сторону, а кружили вокруг луны, сливаясь, друг с другом и образуя широкий круг. С каждой секундой круг сужался внутри и расширялся на периферии, при этом вся площадь круга становилась темнее. Вскоре всё небо было затянуто чёрным пологом.

– Затменье? – наугад ляпнула я.

Баба Нюра не ответила: она как раз поравнялась с Вадиком, сухо бросила:

– Бросай, сынок, смалить. Времечко поджимает.

Димка сидел на скамейке и уплетал гренки, шумно запивая чаем. Интересно, сам сделал или баба Нюра постаралась?

– Всё, хлопчики, собираемся.

Баба Нюра принесла из сеней небольшой сундучок, покрытый пылью так, что казался обтянутым серым бархатом. Димке велела открыть подпол, откуда достала древний, похоже, одного возраста с хозяйкой, закопчённый ухват. Ручка кривая, сучковатая, с глубокими трещинами и пятнами ожогов. Следом за ухватом, появилась круглая деревянная крышка для бочки. Вся рассохшаяся, со следами задубевшей плесени и с неистребимым запахом квашеной капусты.

– Готовы? – Баба Нюра стояла посреди комнаты, суетливо осматривалась, точно боялась что-нибудь упустить, забыть. Но мне, почему-то, подумалось: у неё мандраж. Потому что похожее начиналось и у меня. Димка заметно нервничал, не знал, куда руки деть. Лишь Вадик был невозмутим: навалившись боком на косяк двери, скучающе смотрел на происходящее. Ни за что не поверю: как можно оставаться спокойным, когда истекают последние минутки здесь… идем, чёрт знает, куда….не ведаем, что ожидает…  и, вообще, вернёмся ли…?

Внезапно громыхнул гром, где-то над пашней, затем ещё несколько раз, похоже, по кругу вдоль деревни прошёлся. Ещё не стихло эхо последнего удара, как засверкали молнии. За окнами, словно зарево пожара. Дом, казалось, дрожал, как живое существо, неприятно звенели стёкла.

– Ишь, как бесится полоумная! Каждый раз бьётся лбом о стенку, бестолковая. Руки коротки, поганка!

– Вы о ком? – спросили мы с Димкой в один голос.

– Да есть тут одна прихвостня Морока… Злыдня. Уж сколь веков пытается отворить Проход. Дурёха, думает, что разрушит Оберег, меня полонит – и всё, Проход отворится….а вот кукиш! На мне где сядешь, там и слезешь.

– На нас с Зебриком напали летучие мыши. Это её работа?

– Её. Ещё одна дурость: захватить Избранную. Как сейчас говорят, заложницу. Меня особо-то не разжалобишь. Не для того сюда поставлена.

Баба Нюра откинула крышку сундучка, затем убрала лоскут домотканой холстины. Под ней оказались несколько деревянных бочонков размером со стакан, а рядом что-то завёрнутое в белую тряпицу, пухлое, точно батон колбасы. Баба Нюра взяла один бочонок и «батон», захлопнула сундучок.

– Всё, ничего не забыла? – спросила у самой себя и, помедлив, ответила: – Ничего. Чай не впервой сбираю, – Развернула тряпицу, и нашим глазам предстала… обыкновенная скалка, разве что древняя и на вид вроде не деревянная, а, возможно, костяная.

Бочонок, по сути, был шкатулкой: на дне покоился клубок шерстяных ниток. Невзрачный какой-то, болотного цвета и края, будто моль поела. Впечатление такое, что если встряхнуть клубок, то он рассыплется на мелкие обрывки ниток.

– Это, – баба Нюра бережно взяла в руки клубок, – ваш Проводник. Шерсть самой Земун – коровы. Вы не смотрите, что он ветхий такой, там клубочек будет как новенький. Только не сумлевайтесь, не перечьте ему – и приведёт куда надо. Значит так, ребятки, – внимательно осмотрела все извлечённые вещи, взяла скалку и крышку от бочки. – Это тебе Дмитрий.

Дима обалдело принял, растерянно глянул на меня. Но баба Нюра уже протягивала мою «порцию»: ухват…

– Это тебе, дочка, по значению. Ну, а тебе, Неулыба… счас… – глянула на Вадика и метнулась в другую комнату, пошуршала в шкафу и вернулась… с пяльцами, а в придачу подушечка, густо утыканная иголками.

Вадик оттолкнулся от косяка, взял пяльцы, подушечку, неопределённо хмыкнул:

– Я что… там бабой буду?

– Хлопцем будешь, хлопцем. По обличию. А вот станешь ли бабой – не ведаю. Да и бабы бабам рознь. Иная и ватагу мужиков за пояс заткнёт.

Баба Нюра ещё раз сходила в комнату и принесла три пухлых кожаных мешка с ремешками-лямками. Примитивные рюкзаки?

– Я вам тут собрала на первый лад. Далее, как сложится.

Вадик молча взял мешок и уже собрался переложить его содержимое в свою сумку, но баба Нюра остановила:

– Не советую, сынок. Твоя сумка, конечно, краше, може удобнее, но это не просто кусок кожи, раздражающий тебя видом и духом. Это старинные тороки русских богатырей. Заговорённые: в огне не горят, в воде не тонут, и ворам в руки не даются. Не обижайся, сынок, но напомню: не на пикник идёшь…

Вадик ничего не сказал, лишь кивнул: мол, всё ясно, нет проблем. И уже из своей сумки стал перекладывать в торок.

Мы с Димкой тоже поначалу негативно отнеслись к торокам: очень не хотелось даже прикасаться к ним, потёртым, пахнущим сырой кожей и ещё бог весь, чем… Димку даже перекосило всего от брезгливости. Думаю: у меня не лучшее было выражение лица. Однако, после слов бабы Нюры, мы укротили свою неприязнь.

Через пару минут мы были готовы. Баба Нюра в последний раз критически оглядела нас, напряжённо морща лоб.

– Подумайте: ничего не пропустили? Може, я в спешке, что упустила…  Рубашки надели?

– Да, – не сговариваясь, в один голос ответили.

– Тогда всё. Присядем на дорожку.

Присели. Возникшая пауза, гнетуще давила на психику: хотелось тут же взорвать её громким голосом, весёлым смехом.

– Тьфу, кулёма, старая! – вскочила, как ужаленная, баба Нюра. – Всё, всё… чую же, что-то пропустила! – Метнулась в комнату, вернулась, держа на ладонях сложенную конвертиком тряпицу, протянула мне.

– Соплевик? – удивилась я.

– Сама ты соплевик. Это последний лоскуток от скатерти– самобранки. Выдаёт скудный паёк, но с голоду не помрёте. Запасов-то у вас на два-три денька…

– Если Пузан будет жрать в меру, – сказал Вадик.

– Ты… опять, опять?! – взвился Димка.

– Брэк! – сунулась я между ними. – Хватит, а? Что вы как детсад ни ки…

– Всё! – жёстко поставила точку баба Нюра. – Выходим.

Она шагнула к порогу, и тут меня как током шарахнуло: Зебрик! Я затараторила, как пулемёт:

– Я возьму ещё Зебрика, он снился мне, помогал, трижды от смерти спас…  может, ТАМ помогут ему.

– Бери, тебе нести.

Потянулась за Зебриком, оступилась неловко и локтем задела чучело удода. Он качнулся и стал падать на меня. Оставив кота, поймала чучело, обхватив ладонями. В следующее мгновение меня действительно прошило током, больно кольнув в сердце. Чучело дрогнуло в руках, и… на меня глянул живой птичий глаз.

– Он живой! – заорала, как резанная.

– Конечно, живой, – просто сказала баба Нюра. – Он просто спит. С тех пор как объявился, так и спит.

– Откуда появился?

– Оттуда. Был сигнал, я решила: мои посланцы возвращаются. Открыла Проход, ан эта пичуга упала в ноги, и заснула… Лет тридцать, поди, прошло…

– Его я тоже беру! – решительно передала удода Димке, сама взяла Зебрика.

– Мы идём или зверинец будем собирать? – с веранды недовольно крикнул Вадик.

Грохотало беспрестанно – похоже на канонаду из военных фильмов. Широкие изогнутые лезвия молний ежесекундно вонзались в землю по окружности, в центре которой деревня Яблоницы. Казалось, ещё немного и земля не выдержит, лопнет, как стекло. Глазам было больно от вспышек, уши закладывало и ломило в висках.

Мы идём гуськом за бабой Нюрой. Мимо палисадника, мимо колодца в глубь сада, в сплошную стену кустарника. Если не ошибаюсь, это крыжовник. По едва заметной тропке углубились в заросли.

– Пришли, – наконец, остановилась баба Нюра.

Мы разошлись веером. Перед нами площадка, заросшая травой. Местами из неё выглядывали фрагменты каменной кладки. Камни неотёсанные, поросшие мхом, частично потрескались и осыпались от времени.

Баба Нюра встала перед проёмом – возможно, здесь когда-то была дверь, – подняла руки вверх и, точно камень, швырнула в проём непонятное слово, описала в воздухе замкнутый круг, затем поделила его на две половинки, сцепила руки в замок и резко разорвала его. На мгновенье мир вокруг будто замер. Блестящая змейка искринок обрисовала две половинки круга и с лёгким щелчком испарилась. Запахло свежеиспечённым хлебом.

– Пошли! – скомандовала баба Нюра.

Вадик и Димка приблизились к ней, и она порывисто обняла их, троекратно поцеловав, сказала, не сдерживая слёз:

– Заклинаю вас, сынки: не ссорьтесь, не гневите, друг дружку – погубите по глупости! И берегите Вареньку: она – голова и сердце, вы – руки и ноги. Всё, ступайте, – показала на проём.

Первым шагнул Вадик. Его тотчас окутало розоватое облачко, качнулось в глубь кладки и растаяло. Вадик исчез.

– Эх, мать моя женщина! – хорохорясь, вскрикнул Дима. – До свидания! Я ещё вернусь!

Через секунду облачко унесло и его.

– Варенька, доченька, много хотелось сказать… – Баба Нюра, плача, обняла меня. – Береги себя, мальчишек держи в строгости, не допущай разлада…  иначе погубите себя. Возвращайся, девонька, заклинаю!

– Я вернусь… Обязательно.

– Ступай.

Прижимая к груди тёплое вздрагивающее тело удода – Зебрика забрал Димка, – я шагнула к проёму боком, не выпуская из виду бабу Нюру. Заплаканная, поникшая, она махала рукой, вызвав во мне прилив жгучей жалости.

Холодное, пронизывающее до костей облачко поглотило меня: баба Нюра исчезла. Последнее, что я услышала, был удаляющийся крик петуха…  И, будто из глубины колодца, истеричный выкрик бабы Нюры:

– Ты что творишь, окаянный?!

Часть вторая. Зазирка

Глава 6

Я шагнула… и провалилась по колени в снег. Он был всюду, вернее, кроме снега здесь ничего не было. Снежная пустыня, белое безмолвье.

Мальчишки вытаптывали площадку.

– Вы слышали?

– Что?

– Баба Нюра кому-то кричала… – Я не успела закончить фразу: меня ниже спины что-то толкнуло. Резко обернулась: на снегу лежало скомканное полотенце. То самое, что я подарила баннику. Полотенце зашевелилось, и из него вылез Юрик.

– Привет, ребят… – Наст под ним провалился, и банник ушёл с головой в снег.

Димка поспешил ему на помощь, пробороздив траншею. Извлечённый из снега, Юрик смешно плевался и чихал.

– Вы почему здесь?

– Ну, ево! Надоело коптиться в нюркиной бане, нюхать веники, да каждую субботу глазеть на Нюрку. Тоска-матушка утомила. Я с вами. Все мои здесь, что я там один… Я не буду обузой, при случае подмогну. Да, разрешите представиться: меня Юриком величают.

– Дима, Дмитрий.

– А это Вадик, – кивнула я на стоящего в стороне Вадима. Он задумчиво грыз снежок и смотрел куда-то вдаль.

– Вадик? Это от какого? – Юрик подтянул полотенце, быстро завернулся в него на манер римского патриция.

– Вадим.

– О, Вадим! Знавал я одного, в Великом Новгороде. Даже подмог в роковой час. Замуровали сердешного в баньке и подпалили. Сгорел бы, как лучинушка. Тут я и проявился. Закуток у меня был под банькой, просторный. В нём и сховал бедолагу, как в материнской утробе, калачиком. Банька сгорела, супостаты порешили: с Вадимом покончено! и отправились бражничать…