Полная версия
Клуб «КЛУБ»
Посланцы судьбы пришли в дом Филатовой без стука в половине девятого. Это был старший прораб на нашей стройке и его приятель, как позже выяснилось, комсомольский начальник районного уровня. Он, кстати, сейчас сенатор. Член Совета Федерации от Тьмутораканской области. Были они в костюмах и белых рубашках, такие крупные мужики не первой свежести, со съехавшими набок галстуками и шестью бутылками грузинского пятизвездочного коньяка. Они прошли на третий этаж, в прорабскую, а я убрал кипятильник и достал Солженицына.
Еще через полчаса прораб спустился ко мне, на второй этаж, держа правую руку с сигаретой так, как это делают циркачи, когда гуляют по проволоке. Только им на проволоке требуются две руки и/или шест, а прорабу на лестнице понадобилась только одна рука и сигарета. Обнаружил меня он не сразу, а когда повернулся в правильную сторону и увидел рассыпанные листки, произнес: «Хватит читать эту хрень. Пойдем, выпьешь».
Что ж, приказы начальства не обсуждаются. Я пошел. В прорабской обнаружились: комсомольский работник, именуемый в дальнейшем Гера, четыре бутылки конька на столе и две из-под конька под столом. Кроме того, на столе, а точнее на газете «Комсомольская правда», лежали бутерброды с загибающимся сыром и пучок зеленого лука. Три пластиковых белых стакана дополняли натюрморт.
Старший прораб, усадил меня на стул, строго напротив Геры, налил полный стакан коньяку, придвинул его ко мне, сел сам и сказал: «Вот».
Натянувшуюся, было, ткань беседы перехватил Гера. Он быстро выяснил, как меня зовут, представился сам и назвал имя прораба (Вася. А вы что подумали?).
Пока шла церемония представления, я обнаружил, что мой стакан – с трещиной, коньяк из него медленно вытекает, расплываясь по столу темной лужицей, так что пить за знакомство пришлось все и сразу. После этого инициатива окончательно перешла к Гере, сообщившему, что он со школы пишет стихи. Тут до меня дошло, какова моя роль, и я хватанул зеленого лука для блеска в глазах.
Гера начал читать. И сразу, видимо, поэму, потому что чтение длилось восемнадцать минут. Не могу похвастаться тем, что я запомнил все перипетии сюжета, более того, я бы вообще ничего не запомнил, потому что примерно минуте на пятнадцатой прораб Вася, готовясь к финалу, наполнил все пластиковые стаканчики до самого верха, и я волей-неволей наблюдал, как уровень моего стаканчика понижается, а лужа на столе растет. Но первые две строки этой поэмы настолько поразили мое неокрепшее к тому времени литературное чувство, что их я запомнил на всю жизнь. Коньяк у всех в бокалах? Готовы? Вот эти строки:
Я снова просыпаюсь по частям:
Желудок, сердце, печень, позвоночник…
Теперь вы примерно представляете, о чем я думал до того, как в мой стакан вновь полился коньяк. Да, да вот об этом: мне, студенту филфака, очевидный графоман читает, как петух свое кукареку, дилетантские стишки, от которых тошнит уже со второй секунды. И прошло уже три, нет четыре, нет пять. А рядом сидит, тупо уставившись в пол пусть не прямой, но начальник, специально меня для этого доставивший. Я уже выпил почти целый стакан их коньяка, и, видимо, придется пить еще, а, точно, вот он уже наливает. Лужа на столе все больше. И если я скажу, что все плохо, то окажусь неблагодарной свиньей, испортившей двум друзьям встречу, а если похвалю, то плюну на всю русскую поэзию. Кой черт я остался один в этом здании, где мой напарник, он бы выкрутился, ну почему я все время попадаю в это…
Дальше думать времени не оставалось, Срочно надо было лицемерить, потому что Гера взял свой стаканчик, задрал голову, показав острый кадык, и прозвучали завершающие поэму стихи. Я не их помню, осталось лишь общее впечатление, которое лучше всего передать так:
Кука́реку, кука́реку, кука́р! Кука́ре, кукареку, кукареку!!
– Вот, – сказал Вася, старший прораб.
Я не дал паузе разрастись. Я тоже поднял свой стаканчик, стараясь держать его над столом, а не над джинсами, набрал воздуха в легкие, с чувством выдохнул: «Хорошо!» – и выпил все до дна, после чего закашлялся. На глазах выступили слезы. Видимо, что-то попало не туда.
На этом программа вечера с моим участием закончилась. Видимо, поэма у Геры была только одна, а на лирику он решил сегодня не размениваться. Мне налили доверху все тот же протекающий стакан, вручили бутерброд с мертвым сыром и отправили восвояси.
Я дошел до лестницы, оставляя за собой крупные пятна коньяка на полу, и имел глупость выпить залпом и третий стакан. Ну, или то, что в нем осталось. В нашу комнату сторожей-пожарников я спуститься сумел. Ноги отказали уже на топчане. Я еще подумал, что надо бы сделать обход здания… Нет, правда.
* * *Разбудил меня звонок телефона, явно не первый. И не пятый, как выяснилось позже, а примерно девятый-десятый. Мой напарник, пропустив почти всю смену, следуя джентльменскому кодексу поведения, приехал ее сдавать. Не достучавшись в дверь, он оккупировал телефонную будку напротив дома Филатовой, набирал номер сторожки, дожидался двадцатого гудка, давал отбой и набирал снова.
Я снял трубку, выслушал все, что было сказано, спустился со второго этажа на первый, сдвинул задвижку на двери, впустил сменщика и понял, что пьян сильнее, чем мог себе когда-либо представить. Церемонию сдачи-принятия смены, видимо, пришлось сократить до минимума. Я прав? Спасибо.
Как я добрался до дома, не помню. И не потому, что много лет прошло. Я этого не помнил никогда. Но, судя по тому, что сменился я в половине восьмого, а до «Сокола» добрался в половине первого, дорога была непростой. Родители еще с вечера уехали на дачу, квартира была в моем распоряжении, но мне нужен был лишь диван.
* * *Разбудил меня в пять минут седьмого звонок телефона, явно не первый. Звонила моя однокурсница. Вы все с ней знакомы, так что я не буду называть ее имени. Или так: ее звали А. Мы с ней перезванивались время от времени, причем инициатива всегда исходила от А. И я не считал это каким-то знаком. Звонила – и звонила. Мы что-то обсуждали, много шутили. Или, так скажем, я старался шутить. Теперь-то я не уверен, что шутки были смешные. Она как-то назвала меня язвой. Но звонить не перестала.
Да. Так вот, я снял трубку, что-то ответил, обнаружил, что могу воспринимать окружающее, стоять, говорить, ориентироваться в пространстве и вообще почти трезв. Даже захотелось что-нибудь съесть. Кофе выпить. Позавтракать. Но опять не судьба.
А. говорила странно, очень серьезно, очень непохоже на наше с ней обычное общение. Слов я, конечно, не помню, той выразительности во фразе, что поразила меня в стихах накануне, А. не достигла. Но общий смысл меня поразил. Она сказала, что один из тех, кто входил в нашу компанию, сейчас переживает трудное время. Что он может… потерять себя? Или наоборот, не может найти себя? Или не хочет искать? Или хочет, но ему что-то мешает. Ну, как это обычно говорят женщины, пойди их пойми. В общем, трудно ему сейчас. И как я понял, сейчас, это именно сейчас, в субботу, четырнадцатого июня, тысяча девятьсот восьмидесятого года, в шесть ноль пять, нет, уже в шесть ноль девять, после полудня. И я должен поехать сейчас на Арбат, в дом Филатовой, чтобы его поддержать, подставить ему все то, что обычно подставляют друзья… Нет, коленка и подножка в том разговоре не упоминались. И я сразу поехал, не спорить же с красивой девушкой. Кофе только выпил с бутербродом с колбасой, что полноценным завтраком назвать, конечно, нельзя. Еще душ принял и рубашку сменил, в которой спал на работе и дома. А джинсы менять не стал, не было у меня вторых джинсов.
Ничего никому подставить я в этот день, точнее уже вечер, не сумел, потому что на Арбате я был в семь часов с минутами, у дома Филатовой уже стояли пожарные машины, зеваки и милиция. Пожар тушили в доме…
К чему я стал это рассказывать. Ни в тот день, ни после меня в этой истории ничего не беспокоило. Так, смешной эпизод. С мелким враньем и парой провалов в памяти. Но значительно позже одна мысль поселилась в мозгу и все не дает покоя. Я выключился на диванчике в комнате-сторожке на втором этаже в то время, когда на третьем этаже два начальника допивали пятую бутылку из шести. Утром на третьем этаже никого не было, да и не остались бы они на ночь. Но кто же тогда закрыл дверь на задвижку? Я сам не мог, поскольку после девяти (если не больше) часов сна с трудом стоял на ногах. Мой напарник до работы в ту ночь не доехал, он разбудил меня утром телефонным звонком. Никого из вас, как я понимаю, в ту ночь в здании не было. Так как же задвижка оказалась задвинутой?
Общим решением присутствующих мораль к этой истории не прилагается.
Заседание шестое
Это рассказ о людях, живущих двойной жизнью. Они не шпионы, не преступники, не революционеры. Они – городские партизаны.
Название басни:
Городские партизаны
рассказчик:
Владимир Порошин
Он
Он – отставной военный, подполковник, работает охранником в банке. Предлагали пойти в личные телохранители, но жена была против: могут убить вместе с хозяином, а у них дети: мальчик (постарше) и девочка (помладше). Его друзья любят пиво, охоту и разговоры о джипах.
Его легенда на эту ночь: денег банк платит мало, нужны подработки. В галерее «Подвалъ» ночная вечеринка, презентация новой коллекции Йоджи Ямамото. Заплатят, как за неделю. Товарищ обещал, майор-десантник. Бывший, конечно.
ОнаОна – студентка третьего курса «Высшей школы управления», папа выдает лицензии, у мамы – антикварный салон. Ее подруги пьют «Мохито», любят «Moschino» и лимузины.
Ее легенда: у подруги день рождения, а это серьезно. Это на всю ночь. Как минимум. Сначала клуб «Опера», потом «Fabrique», следом «Фьюжесть». А там уж как пойдет.
ОниОни встречаются в полночь, в старой коммунальной квартире на Сретенке, добираясь до нее на метро с пересадками и проверяя, нет ли хвоста.
Войдя в квартиру, она сразу сбросила туфельки на высоких каблуках. Он лишь слегка повел плечом: инструктаж уже шел. На кухне у веселого толстяка с бородкой дьякона они получили по две бутылки с «коктейлем Молотова». Она сложила свои в холщовую сумку, вынув оттуда кеды. Он поместил свои в специальные карманы, пришитые к подкладке темной куртки.
Их цель на сегодня – Старосадский переулок, точнее – машины, стоящие на тротуаре. Ведь они – «двойка» – звено боевой группы партизан-пешеходов, борющихся с оккупацией их города автомобилями.
Выйдя в заданный штабом район, они разместили свои заряды под четырьмя машинами, занявшими тротуар в Старосадском: вольво, маздой, «восьмеркой» и фордом. Он достал «Зиппо», подаренную сослуживцами при увольнении из армии, она – золотую зажигалку от Prada.
ОнаВдруг она жестом попросила его подождать. Затем, снова жест: ей понадобился нож. У него всегда с собой – охотничий, с рукояткой из оленьего рога, подаренный сослуживцами на юбилей. Вынув бутылку из-под «восьмерки», она скользнула на несколько метров вверх по переулку и нырнула под грузовой ЗИЛ, занявший весь тротуар. Из-под ЗИЛа вниз по мостовой побежал ручеек, обтекая шины стоящих на тротуаре машин.
Она вылезла из-под грузовика, подняла над головой зажженную зажигалку и сразу погасила. Он тут же начал поджигать тряпки, торчащие из горлышек бутылок. Из-под ЗИЛа прыснула струйка огня.
Последняя фаза операции – отход. Она бежала легко и невесомо. Он старался, но отставал. Когда грохнуло, они были уже почти на Котельнической набережной.
ОнОна вернула ему нож, он молча похлопал ее по плечу. Вот за что он ценил ее – за креативность. Вот уже больше года он не соглашался взять себе другого напарника, а она – перейти на работу в городской штаб.
До галереи «Подвалъ» он добрался на метро. Быстро переоделся, поблагодарил товарища, который прикрыл его на время отлучки. «Она хоть стоит того?» – только и спросил товарищ. Он молча кивнул и встал на фэйс-контроль.
ОниПод утро к воротам галереи, в которой проходила вечеринка, подкатил белый лимузин, из которого со смехом и визгом вывалились четыре молодые дурочки и два сонных толстяка. Когда они, выкурив по сигарете, прошли в галерею, ОНА на него даже не взглянула. А ОН ее просто не узнал.
Отсюда мораль: Ну вот, я так и думал, что фейс-контроль – это полная лажа.
Intersaison. Сергей Фабр. Африка
Рассуждение о публицистике Захара Прилепина, подготовленное для книги «Сто нелепостей современной литературы»
Оговоримся сразу – не обо всей публицистике, а о тех ее фрагментах, что печатались журнале со странным таким названием… Написал бы – дурацким, но, если вдуматься, все названия дурацкие, в том числе и название этой статьи.
Почему Африка? В рассказе «Чувство долга» есть такие слова: «Какой бы топор подложить под компас, чтоб наш корабль, идущий самым верным курсом, все стороны света перепутал, поплыл отсюда, куда глаза глядят…» Без всякого сомнения, автор вспоминает фильм моего (а уж его – тем более) детства «Пятнадцатилетний капитан». Там на китобойном судне, направляющемся в Америку («идущем самым правильным курсом»), случайно взятый в команду повар Негоро (а на самом деле – работорговец Перейра) подложил под компас топор, в результате чего корабль прибыл не в Америку, а в Африку.
Не могу сказать с полной уверенностью, ассоциирует ли автор себя с работорговцем, пиратом и беглым каторжником (как это недавно произошло с одним милиционером, представившимся демонстрантам цитатой из того же фильма: «Я Себастьян Перейра»), но, видимо, стабильный курс на Америку ему совсем не нравится. В том понимании Америки – «огромной туши США, застящей белый свет» (рассказ «Фидель: левый марш»), – которое сложилось у него в голове. Африка – лучше.
Из другого рассказа: «Поедем на авто, несогласный» – читатель может узнать, что мы, возможно, уже в Африке: «В общем, у меня возникает ощущение, что я живу в какой-то африканской стране».
Еще раз отметим, нам представляется, что автор – не Себастьян Перейра, более того, он относится к таким перейрам с нескрываемой брезгливостью, что видно уже по рассказу «Камуфлированные будни эпохи перемен»: «Еще в бытность работы в ОМОНе мне и моим однополчанам приходилось подрабатывать охранниками. …Мы охраняли – назовем вещи своими именами – воров из числа новых знакомых нашего командира, тоже начинавшего осваивать великий и ничтожный русский бизнес». (Мельком отметим, что «великий и ничтожный» – явная отсылка к «великому и ужасному» обманщику Гудвину из книги Александра Волкова «Волшебник изумрудного города». Тяготение к детским впечатлениям для брутального «я» рассказчика – как щербинка на гладком лезвии ножа.)
Кто же он тогда в Африке, этот рассказчик, биографически совпадающий с автором? Что он там (здесь) делает? Ну, наверное, он некий сторонний наблюдатель, которого случайно занесло в Африку. Ничего он не делает. И от нечего делать он наблюдает и комментирует местные нравы. Так, по крайней мере, следует из рассказа «Камуфлированные будни эпохи перемен»:
«Занятная примета времени: многие представители нового поколения российских писателей начинали свой творческий путь именно в охранном бизнесе».
«Манеры звезд не принципиально отличались от повадок прежних наших клиентов, но первое время на певчих птиц было хотя бы любопытно смотреть».
В общем: «В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие злые крокодилы будут вас кусать, бить и обижать». Но рассказчику не страшно, скорее – ЗАНЯТНО и ЛЮБОПЫТНО. Согласитесь, оба использованных слова свидетельствуют о его ЛЕГКОМ интересе к тому, что происходит и о некоторой ОТСТРАНЕННОСТИ от событий, хотя события эти происходят именно с ним. А наблюдает он за нравами немного со стороны, скорее всего, потому, что настоящим африканцем себя не чувствует. Давайте попробуем посмотреть с ним в одну сторону, чтобы разглядеть, что же его интересует.
Рассказчику не хватает денег для покупки автомобиля («Чувство долга»), он пытается взять кредит в банке:
«Они говорят: вот договор займа на три года, вот на два.
– Не-на-до, – отвечаю, – мне ни на три года, ни на два. Дайте мне на месяц.
– Нет, на месяц нельзя.
– А на два месяца?
– Ни на два месяца нет, ни на три. Только на год.
Дальше – смешнее».
Конструкция диалога, заметим, совершенно «довлатовская», им, Довлатовым, сооруженная, крепко сбитая, наждачной бумагой зашкуренная, лаком покрытая, – бери да пользуйся. Но есть одно отличие. Довлатов в этом мире был – естествоиспытатель. Он людей изучал, он любовался ими и, в конечном счете, он их понимал. А Прилепин – наблюдатель. Ему изучать и понимать неинтересно, потому что он уже знает, как должно быть устроено. Его задача: фиксировать и сравнивать. Вот так должно быть (кредит – на два месяца, охрана – достойным людям т. п.), а вот так – есть: смешно и любопытно, но нелепо, неправильно, гадко, грязно. Поэтому у Довлатова мы никогда не найдем фраз подобных, например, этой: «Оставьте нам хоть что-нибудь, хотя бы одно крепкое место в этом болоте, где мы удержимся на одной ноге, вторую поджав, что твоя цапля – с неизменной лягушкой в клюве» (рассказ «Слишком много правых»).
(Ну никуда не деться от детских впечатлений. Болотная метафора – из «Журавля и цапли», разумеется, русской народной сказки).
Выбирая для характеристики условного рассказчика у Довлатова термин «естествоиспытатель», я сделал это сознательно. Мне нравится то, как тот «испытывает» людей: на прочность, на чувство юмора, на искренность, дружбу, любовь. «Наблюдатель» Прилепин не таков. Он либо судит своих персонажей, либо любуется ими.
Вот он судит: «Мы и так в последние времена оказались почти что в пустоте: с тысячелетним рабством внутри, с историей Родины как сменой методов палачества…» («Слишком много правых». И обратите внимание: «последние времена» – это лексикон пророков и юродивых, из словаря не судьи, но судии). Вот опять судит: «Что же такое случилось с нами, как же все это снова началось? Или еще не началось. Или не кончалось никогда?» («Поедем на авто, несогласный»).
А вот любуется: «Он по-прежнему полон достоинства, и в отличие от большинства государственных правителей минувшего столетия, известных мне (уж российских-то наверняка), не делает вид, что собирается жить вечно» («Фидель: левый марш»). Вот снова любуется: «Мы рассматриваем фотографии Всеволода Емелина, и невооруженным взглядом видно, что в подавляющем большинстве случаев поэт несколько или глубоко пьян» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).
С тем, что он осуждает, более или менее понятно – то самое африканское болото, в котором аборигены (они же цапли) торчат по колено в жиже, воображая, что они не в Африке никакой, а в самой настоящей Америке. А чем он любуется? Героями, конечно. Их у него немного, но они есть. Вот Фидель: «Он сделал из маленького народа народ великий, упрямый, несломленный и гордый. Единственное социалистическое государство в Западном полушарии!» («Фидель: левый марш»). Вот Емелин: «Сначала Емелин устроился сторожем. Потом плотником в церковь… Там и работает до сих пор» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).
Почему гордо строить социализм с восклицательным знаком – это хорошо, а работать в банке по правилам этого банка – плохо? Это знает сам Прилепин, мне понять, видимо, не дано. Но это не единственный вопрос, возникший у меня по прочтении тоненькой книжечки прилепинской публицистики. Вот еще один, что лучше: гордо строить социализм или много пить, работая плотником в церкви и сочиняя матерные стихи? Нет, правда, что лучше? Потому что мне показалось, что и то и другое нравится Прилепину в равной степени. Но разве можно одновременно гордиться продолжительностью жизни для мужчин на Кубе в 77 лет и пребывать в состоянии постоянного алкогольного опьянения, что неизбежно подталкивает героического поэта-плотника к ответу на вопрос, сколько ему лет: «Сорок восемь. Помирать пора»? А, впрочем, почему бы и нет. Оба молодцы, один на Кубе (столь же ирреальной, что и Америка), другой в нашей родной достоевской Африке, где если уж довелось вылезти из болота, то лишь для того, чтобы смиренно брести то ли в «Бесах», то ли посередь «Униженных и оскорбленных» («Поедем на авто, несогласный?»).
Если читать тексты Прилепина не от случая к случаю, не регулярно даже (по мере их появления), а сразу и залпом, то становится очень даже заметно, что в тех случаях, когда он «судит», всегда или почти всегда попадает в нерв, делая больно и еще больнее. Когда же он «любуется», то пишет благоглупости, вроде вот этой: «Русский человек – не православный, не голубоглазый, не русый, нет. Это пьющий человек, отягощенный семьей и заботами. Но при этом: последний кусок не берет, пустую бутылку на стол не ставит, начальству вслух о любви не говорит» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).
«Мы не лекарство, мы – боль», – написал как-то Герцен о людях пишущих, о ЛИТЕРА-торах. Прилепин, как мне кажется, хочет быть и болью, и лекарством одновременно. «Так не бывает», – написал я было, а потом вспомнил, что нет – бывает. Бывает: когда одной болью пытаются «заслонить» другую – кошмарную.
Сезон второй
Заседание первое
Это рассказ о Воине, сумевшем вырваться за пределы реальности.
Название басни:
Битва
рассказчик:
Антон Бухаров
Герой рассказа, назовем его Т., жил по привычкам.
Нет, не по привычке, что значит: привык жить и живет себе. Он жил ПО ПРИВЫЧКАМ, переходя от одной привычки к другой по мере необходимости.
Следование привычкам, если заняться этим всерьез, очень полезно. Оно не оставляет места для волнений и переживаний, а значит, способствует успехам в работе, освобождает от лишних друзей и не дает развиваться болезням.
Например.
В будние дни Т. просыпался в 7.30 утра, делал пятьдесят приседаний, принимал душ, съедал на завтрак два яйца всмятку (варить две с половиной минуты), бутерброд с сыром, пил кофе (варить в турке, с солью) с сахаром (полторы ложки на стеклянную чашку из ИКЕИ) и отправлялся на работу (спортивный костюм, кроссовки, верхняя одежда – по сезону), выходя за дверь в 8.35. Семь минут до станции метро «Речной вокзал» одним и тем же маршрутом, покупка газеты («Комсомольская правда»), вход в метро через крайнюю левую дверь и крайний левый турникет (проездной билет на год), далее – эскалатор вниз, четвертый вагон от конца поезда (последняя дверь, направо, сиденье у задней стенки вагона). В 8.44 поезд отправляется, в 8.52 Т. проходит через крайний правый турникет на станции метро «Сокол», чтобы выйти на улицу и через три минуты оказаться в школе №***, где работает учителем физкультуры.
Тем, кто еще не включил телевизор и все еще следит за судьбой Т., я хотел бы напомнить, что многие умные люди считали привычку единственным наглядным доказательством того факта, что смысл жизни существует. Т, надо сказать, так не думал. Он вообще не думал в таких категориях. Честно говоря, он и в каких-либо еще категориях (кроме: «выше, быстрее, сильнее», разумеется) думал нечасто, что служит еще одним доказательством пользы привычек.
Т. прожил 44 года по привычкам, не догадываясь, что он Воин. Герой. И вполне мог бы не догадаться, если бы на станции метро «Сокол» не сменили турникеты на новые – те, что с пластиковыми дверями, которые должны открываться при приближении любого человека, желающего выйти из метро. Для тех, кто не понял, ключевые слова: «новые», «должны», «любого».
Стать Воином Т. заставила битва между ним и турникетом. Не удивляйтесь. В жизни всякое бывает.
Не то что вне жизни.
Битва началась в 8.42 14 марта 2008 года, в пятницу. Крайний правый турникет, до сих пор покорно пропускавший всех подряд, не открыл свои пластиковые двери перед Т. Не открыл, и все. Он ведь – турникет и не обязан отчитываться в своих действиях ни перед кем. Тем более перед учителем физкультуры.
Далее события развивались примерно так:
8.43. Т. стоит перед турникетом. Двери закрыты.
8.44. Т. стоит перед турникетом. Двери закрыты.
8.45. Т. пинает двери турникета ногой. Двери закрыты все равно.
8.46. Т. проходит сквозь соседний турникет.
8.47. День Т. погиб, похоронен и отпет.
Более того, погибли еще два выходных дня, поскольку Т. не мог ни о чем думать, кроме как о том, что произошло в пятницу (его унизили) и неизбежно произойдет в понедельник (его унизят опять). Можете не верить, но мысль о том, чтобы выйти из метро через другой турникет, пришла ему в голову еще в пятницу в 23.45 и была с негодованием отвергнута. Человеку не пристало отступать перед высокомерной железякой. Что-то вроде этого он мог бы сказать в 23.46, если бы мог думать в таких категориях. Но он ничего не сказал. Во-первых, чтобы не будить жену. А во-вторых, не сказал, и все. Две ночи почти не спал: с пятницы на субботу и с воскресенья на понедельник.
Вы еще здесь? История длинная и развивается неспешно. В понедельник в 8.43 крайний правый турникет спокойно пропустил Т. наружу. И во вторник. И в среду. А в четверг, раскрыв, было, двери, он внезапно их захлопнул, больно ударив Т. по ребрам. Битва продолжалась.