Жутко громко и запредельно близко

СООБЩЕНИЕ ПЯТОЕ.

10:04. ЭТО ПА Й ПАПА. ЧЕР Й ПАПА. ЗНАЮ

СЛЫШ ЛИ ЧТО-ЛИ ЭТО Я АЛЛО?

СЛЫШИШЬ МЕНЯ? МЫ НА КРЫШУ ВСЁ

ОК ПОРЯДОК СКОРО ПРОСТИ

СЛЫШИШЬ МЕНЯ ОЧЕНЬ СЛУЧИЛОСЬ,

ПОМНИ –

Запись обрывалась, голос у тебя был совсем спокойный, перед смертью так не звучат, жаль, что нам уже не посидеть за столом напротив друг друга, часами разговаривая о пустяках, жаль, что больше нельзя терять время, мне нужна нескончаемая чистая тетрадь и вечность. Я сказал Оскару, что лучше не говорить бабушке про нашу встречу, он не спросил, почему, интересно, что он подумал, я сказал, чтобы он бросил камушек в окно гостевой спальни, если захочет со мной поговорить, я спущусь и буду ждать его на углу, я боялся, что никогда больше его не увижу, не растаю под его взглядом, в ту ночь мы с твоей матерью занимались любовью первый раз после моего возвращения и последний раз в жизни, я не думал, что это последний, я поцеловал Анну в последний раз, увидел родителей в последний раз, говорил в последний раз, почему же я так и не научился жить, как в последний раз, почему я так верил в будущее, она сказала: «Я хочу тебе что-то показать», она повела меня во вторую спальню, ее рука сжимала мое ДА, она распахнула дверь и указала на кровать: «Здесь он спал», я потрогал простыни, опустился на пол и втянул запах твоей подушки, я хотел втянуть все, твою пыль, она сказала: «Много-много лет назад. Тридцать лет». Я лег на кровать, я хотел знать, что ты чувствовал, хотел все тебе рассказать, она легла рядом, она спросила: «Ты веришь в рай и ад?» Я приподнял правую ладонь, «И я нет, – сказала она. – По-моему, после смерти – это как до рождения», ее ладонь была раскрыта, я вложил в нее свое ДА, наши пальцы сплелись, она сказала: «Подумай, сколько всего еще не родилось. Сколько разных детишек. А некоторым так и не суждено родиться. Грустно, да?» Я не знал, грустно ли это, родители, которые так и не найдут друг друга, аборты, я закрыл глаза, она сказала: «Незадолго до бомбежек отец отвел меня в сарай. Дал попробовать виски, разрешил затянуться трубкой. Я себя почувствовала такой взрослой, такой особенной. Он спросил, что я знаю про секс. Я закашлялась. Он засмеялся, а потом стал серьезным. Он спросил, сумею ли уложить чемодан, знаю ли, что нельзя соглашаться на первое предложение, смогу ли развести огонь, если придется. Я так любила отца. Я страстно его любила. Но я не знала, как ему об этом сказать». Я повернул голову и припал к ее плечу, она положила руку на мою щеку, совсем как моя мама когда-то, что бы она ни делала, мне это кого-то напоминало, «Жаль, – сказала она, – что жизнь так бесценна», я повернулся набок и обнял ее, бумага кончается, я закрыл глаза и поцеловал ее в губы, в губы моей матери, в губы Анны, в твои губы, я не умел быть с ней и больше ни с кем. «Сколько нервов из-за нее тратим», – сказала она, расстегивая свою рубашку, я расстегнул свою, она сняла свои брюки, я снял свои, «Столько нервов», я коснулся ее и коснулся всех, «Одна нервотрепка», это был наш последний раз, я был с ней и я был со всеми, когда она встала, чтобы сходить в ванную, на простынях была кровь, спать я ушел в гостевую спальню, как же еще много всего осталось, о чем тебе уже никогда не узнать. Утром я проснулся от стука в окно, я сказал твоей матери, что иду гулять, она ни о чем не спросила, что она знала, почему позволила мне уйти? Оскар стоял под фонарем, он сказал: «Я хочу раскопать его могилу». В эти два последних месяца мы с ним виделись ежедневно, мы разрабатывали наш план во всех подробностях, мы пробовали копать в Центральном парке, подробности напомнили мне наши правила, я не могу есть

Простое решение неразрешимой задачи

На следующий день после того, как мы с жильцом раскопали папину могилу, я пошел к мистеру Блэку. Я считал, что ему следует об этом знать, хоть он и завязал. Но когда я постучал, открыл мне не мистер Блэк. «Слушаю тебя», – сказала женщина. Ее очки болтались на цепочке вокруг шеи, и она держала папку, из которой торчало много бумаг. «Вы не мистер Блэк». – «Кто?» – «Мистер Блэк, который тут живет. Где он?» – «К сожалению, не знаю». – «С ним все в порядке?» – «Очевидно. Я не знаю». – «Вы кто?» – «Риелтор». – «Что это?» – «Я продаю эту квартиру». – «Почему?» – «Очевидно потому, что владелец решил ее продать. Я только выручаю коллегу». – «Выручаете коллегу?» – «Риелтор этой квартиры заболел». – «Вы не знаете, как мне найти владельца?» – «Боюсь, что нет». – «Это мой друг».

Она сказала: «Они еще утром должны были приехать и все отсюда забрать». – «Кто?» – «Они. Я не знаю. Подрядчики. Мусорщики.

Они». – «Может, грузчики?» – «Я не знаю». – «Его вещи выкинут?» – «Или продадут». Будь у меня запредельно много денег, я бы купил все и отвез в хранилище. Я сказал: «Я оставил там одну вещь. Она моя, поэтому ее нельзя ни продать, ни выкинуть. Мне надо ее забрать. Разрешите».

Я пошел к биографическому индексу. Само собой, я не мог спасти его целиком, но хотел кое-что сделать. Я выдвинул ящичек «Б» и перелистал карточки. Я нашел карточку на мистера Блэка. Я знал, что поступаю правильно, поэтому достал ее и спрятал в нагрудный карман комбинезона.

Потом уже без всякой цели я подошел к ящичку «Ш». Айрис Шармель, Джек Уорнер Шейфер, Барри Шек, Жан де Шеландр… И вдруг: Шелл.

Сначала я обрадовался, поняв, что мои усилия не пропали зря, потому что теперь папа был Выдающимся и биографически значимым, и его не забудут. Но потом я присмотрелся и увидел, что карточка не на папу.

ОСКАР ШЕЛЛ: СЫН

Жаль, я не знал, что больше не увижу мистера Блэка, когда мы пожимали друг другу руки. Я бы его руку не выпустил. Или настоял бы, чтобы он продолжал искать вместе со мной. Или рассказал бы ему, как не ответил на папин звонок. Но я не знал, как не знал этого и про папу, когда он в последний раз укладывал меня спать, потому что этого никогда не знаешь. Поэтому когда он сказал: «Я завязываю. Надеюсь, ты понимаешь», я сказал: «Понимаю», хотя и не понимал. А на смотровую площадку Эмпайр Стейт Билдинг я к нему не пошел, потому что верить, что он там, было лучше, чем знать.

Я продолжал искать замок и после того, как он сказал, что завязывает, но это было уже не то.

Я сходил в Фар Рокавей, и в Бойрум Хилл, и в Лонг Айленд Сити.

Я сходил в Дамбо, и в Испанский гарлем, и в Митпэкинг дистрикт.

Я сходил во Флэтбуш, и Тюдор-сити, и в Литл Итали.

Я сходил в Бедфорд-Стайвесант, и Инвуд, и Ред Хук[75].

Не знаю, почему – потому ли, что рядом не было мистера Блэка, потому ли, что стал обсуждать с жильцом, как мы раскопаем папину могилу, потому ли, что так долго не было результата, – но я больше не чувствовал, что поиск приближает меня к папе. Кажется, я и в замок-то перестал верить.

Моим последним Блэком был Питер. Он жил в районе Шугар Хилл, который находится в Гамильтон Хайтс, а это в Гарлеме. Когда я подошел к дому, на ступеньке крыльца сидел человек. На коленях у него была малышка, и он с ней беседовал, хотя малыши, само собой, не понимают слов. «Вы Питер Блэк?» – «А ты кто?» – «Оскар Шелл». Он похлопал рукой по ступеньке, приглашая меня сесть рядом, если я хочу, что мне понравилось, хотя я предпочел стоять. «Ваша малышка?» – «Малыш». – «Ваш малыш?» – «Да». – «Можно его погладить?» – «Конечно», – сказал он. Я не ожидал, что у малыша окажется такая нежная головка, такие крохотные глазки и пальчики. «Он совсем беззащитный», – сказал я. «Да, – сказал Питер, – но с нами ему нечего бояться». – «Он уже ест еду?» – «Еще нет. Только пьет молочко». – «Он часто плачет?» – «Как сказать. По мне, так даже слишком». – «Но это не потому, что ему грустно, да? Просто от голода или типа того». – «Кто это знает». Мне понравилось, как малыш сжимал кулачки. Я задумался, есть ли у него мысли или он больше как детеныш животного. «Хочешь его подержать?» – «Не думаю, что это хорошая мысль» – «Почему нет?» – «Я не умею держать малышей». – «Если хочешь, я тебя научу. Это нетрудно». – «О’кей». – «Тогда садись, – сказал он. – Ну, вот. Одну руку подложи вот сюда. Совершенно верно. Хорошо. А второй придерживай ему головку. Правильно. Теперь легонько прижми к груди. Правильно. Так-так. А говоришь, не умеешь. Смотри, как ему нравится». – «Нормально?» – «Отлично». – «Как его зовут?» – «Питер». – «Я думал, Питер – это вы». – «Мы оба Питеры». Тут я впервые задумался, почему меня не зовут, как папу, хотя я не задумался, почему жильца зовут Томас. Я сказал: «Эй, Питер. Я тебя защищу».

Вернувшись в тот день домой (через восемь месяцев после начала поиска), я был измотан, раздражен и подавлен, а мне хотелось радоваться.

Я пошел в свою лабораторию, но экспериментировать было неохота. Неохота было ни играть на тамбурине, ни кормить конфетами Бакминстера, ни раскладывать по альбомам марки, ни листать «Всякую всячину, которая со мной приключилась».

Мама и Рон по-семейному сидели в столовой, хотя он не был членом нашей семьи. Я пошел на кухню взять сухого мороженого. Я посмотрел на телефон. Новый телефон. Он посмотрел на меня. Когда он звонил, я кричал: «Телефон!», потому что не хотел до него дотрагиваться. Мне было неприятно даже находиться с ним в одной комнате.

Я нажал на кнопку «Прослушать сообщения», чего не делал с наихудшего дня, когда еще был старый телефон.

Сообщение первое. Суббота, 11:52.Добрый день, сообщение для Оскара Шелла. Оскар, это Абби Блэк. Ты только что был у меня и интересовался ключом. Я сказала неправду и, наверное, могла бы тебе помочь. Позвони, пожа

Здесь запись обрывалась.

Абби была моим вторым Блэком, я заходил к ней восемь месяцев назад. Она жила в самом узком доме Нью-Йорка. Я ей сказал, что она зыкинская. Она раскололась. Я ей сказал, что она зыкинская. Она назвала меня сладким. Она заплакала, когда я сказал, что у слонов нет Э.С.В. Я спросил, можно ли нам поцеловаться. Она не сказала нет. Ее сообщение ждало меня восемь месяцев.

«Мам?» – «Да?» – «Я пошел по делам». – «Хорошо». – «Буду позже». – «Хорошо». – «Когда – не знаю. Может, жутко поздно». – «Хорошо». Почему она ни о чем не спросила? Почему не остановила меня, не бросилась защищать?

Поскольку уже темнело и на улице все куда-то неслись, я столкнулся с гуголплексом людей. Кто они? Куда идут? Что ищут? Я хотел слышать их сердцебиение и хотел, чтобы они услышали мое.

Остановка метро была всего в двух кварталах от ее дома, и когда я пришел, дверь была чуточку приоткрыта, как если бы она знала, что я приду, хотя, само собой, откуда ей было знать. Тогда почему дверь была приоткрыта?

«Здрасьте? Кто-нибудь дома? Это Оскар Шелл».

Она подошла к двери.

У меня отлегло от сердца, а то я боялся, что вдруг ее изобрел.

«Вы меня помните?» – «Конечно, Оскар. Ты вырос». – «Правда?» – «Значительно. Сантиметров на пять». – «Я был так занят поиском, что давно себя не измерял». – «Проходи, – сказала она. – Я уже не ждала, что ты появишься. Сколько времени прошло». Я сказал: «Я боюсь телефона».

Она сказала: «Я много про тебя думала». Я сказал: «В том сообщении». – «Давнем?» – «Про какую вы говорите неправду?» – «Я сказала, что ничего не знаю про ключ». – «Хотя знали?» – «Да. То есть, нет. Не я. Мой муж». – «Почему же вы не сказали?» – «Не могла». – «Почему не могли?» – «Не почему, просто». – «Это не ответ». – «Мы поругались». – «Я же про папу спрашивал!» – «А я с мужем поругалась». – «Его убили!»

«Я это сделала ему назло». – «Почему?» – «В отместку». – «Почему?» – «Потому что люди делают друг другу больно. Мы так устроены». – «Я не так устроен». – «Я знаю». – «Я восемь месяцев потратил на то, что мог узнать за восемь секунд!» – «Я тебе сразу же позвонила. Как только ты ушел». – «Вы мне сделали больно!» – «Ну, прости меня».

«Вы это, –сказал я. – Не договорили про мужа». Она сказала: «Он тебя разыскивает». – «Он – меня?» – «Да». – «А я его!» – «Он все тебе объяснит. Позвони ему». – «Я сержусь, что вы мне сказали неправду». – «Я знаю». – «Вы чуть не загубили мне жизнь».

Она была запредельно близко.

Я чувствовал запах ее дыхания.

Она сказала: «Если хочешь меня поцеловать, я разрешаю». – «Что?» – «В тот раз ты спрашивал, можем ли мы поцеловаться. Я не разрешила, а теперь разрешаю». – «Мне совестно за тот раз». – «Ну и напрасно». – «Я не хочу, чтобы вы разрешали из жалости». – «Ты меня поцелуешь, – сказала она. – А я тебя». Я спросил: «Может, лучше обнимемся?»

Она прижала меня к себе.

Я заплакал и стиснул ее изо всех сил. У нее намокло плечо, и я подумал:Может, правда, что можно выплакать все слезы. Может, бабушка права. Это было бы кстати, потому что я хотел, чтобы нечему стало течь.

И потом внезапно мне было озарение, и пол куда-то ушел, и я, типа, повис.

Я отпрянул.

«Почему у вашего сообщения нет конца?» – «Я не понимаю». – «Вы мне оставили сообщение. Оно обрывается посредине». – «Наверное, потому что твоя мама подняла трубку».

«Моя мама подняла трубку?» – «Да». – «И дальше?» – «В каком смысле?» – «Вы поговорили?» – «Недолго». – «Что вы ей сказали?» – «Я не помню». – «Но сказали, что я к вам приходил?» – «Конечно. Зря?»

Я не знал, зря или не зря. Я не понимал, почему мама ничего не сказала мне про этот разговор или хотя бы про сообщение.

«А ключ? Вы про ключ ей сказали?» – «Я думала, она знает». – «И про поиск?»

Я ничего не понимал.

Почему мама ничего не сказала?

Не помогала мне?

Не волновалась за меня?

И вдруг мне все стало ясно.

Вдруг я понял, почему, когда мама спрашивала, куда я иду, и я отвечал «По делам», она ничего не уточняла. Зачем уточнять, если она и так знала.

Так вот почему Ада знала, что я живу в Верхнем Вест-сайде, а Кэрол испекла печенье к моему приходу, а [e-mail] сказал «Удачи, Оскар», когда мы попрощались, хотя я на девяносто девять процентов уверен, что не говорил ему, как меня зовут.

Они меня ждали.

Мама всех их предупредила.

Даже мистера Блэка. Конечно же, он знал, что я к нему приду, потому что она ему сказала. Возможно, она же и попросила его всюду ходить со мной, чтобы мне было веселее, а ей – спокойнее. Может, я вообще ему не нравился? Может, все его крутейшие истории выдуманные? А слуховой аппарат? А кровать с притяжением? Может, пули и розы вовсе не пули и розы?

С первого дня.

Все.

Всё.

Наверное, бабушка тоже знала.

Наверное, даже жилец.

Может, и жилец не жилец?

Поиск был пьесой, которую сочинила мама, и она знала финал, когда я был еще в самом начале.

Я спросил у Абби: «Ваша дверь была приоткрыта, потому что вы меня ждали?» Несколько секунд она ничего не говорила. Потом она сказала: «Да».

«Где ваш муж?» – «Он больше не мой муж». – «Я. Ничего. Не. ПОНИМАЮ!» – «Он мой бывший муж». – «Где он?» – «На работе». – «В воскресенье вечером?» Она сказала: «Он занимается внешними рынками». – «Что?» – «В Японии уже утро понедельника».

«Вас хочет видеть молодой человек», – сказала женщина за столом в телефон, и было странно представлять его на другом конце, тем более что я совсем запутался, кто «он». «Да, – сказала она, – очень молодой человек». Потом она сказала: «Нет». Потом она сказала: «Оскар Шелл». Потом она сказала: «Да. Он говорит, что хочет вас видеть».

«Простите, вы по какому вопросу?» – спросила она меня. «Он говорит, по папиному», – сказала она в телефон. Потом она сказала: «Так он сказал». Потом она сказала: «Поняла». Потом она сказала: «Пройдите по коридору. Третья дверь налево».

На стенах висели картины, видимо, знаменитые. За окнами были запредельно красивые виды, папа бы заценил. Но я ничего не рассматривал и не щелкал фотиком. Я сосредоточился по максимуму, потому что замок был совсем рядом. Я постучал в третью дверь слева, на которой была табличка УИЛЬЯМ БЛЭК. Изнутри сказали: «Войдите».

«Так в чем, собственно, дело?» – сказал мужчина за рабочим столом. Ему было столько же лет, сколько могло быть папе, а может, и было, если покойники взрослеют. У него были пепельно-коричневые волосы, бородка и круглые коричневые очки. Он казался знакомым, и сначала я подумал, что видел его в бинокль со смотровой площадки Эмпайр Стейт Билдинг. Но потом понял, что это невозможно, потому что мы были на Пятьдесят седьмой улице, а это, само собой, севернее. На его столе было несколько фоток. Первым делом я посмотрел на них, чтобы узнать, нет ли там папы.

Я спросил: «Вы знали моего папу?» Он откинулся на стуле и сказал: «Возможно. Как его звали?» – «Томас Шелл». Он задумался. Мне не понравилось, что ему пришлось задуматься. «Нет, – сказал он. – Шеллов среди моих знакомых нет». – «Не было». – «То есть?» – «Он умер, так что уже и не будет». – «Мои соболезнования». – «Но вы не могли его не знать». – «Нет. Я абсолютно уверен». – «Вы егознали».

Я сказал: «Я нашел конверт с вашим именем и думал, что, может, он вашей жены, то есть бывшей жены, но она сказала, что нет, а вас зовут Уильям, а до «у» я бы еще долго не дошел…» – «Жены?» – «Я был у нее, и она мне про вас сказала». – «Где был?» – «В самом узком доме Нью-Йорка». – «Как она?» – «В каком смысле?» – «Вообще». – «Грустила». – «Почему ты решил?» – «Она была грустной». – «Что она делала?» – «Ничего. Уговаривала меня поесть, хотя я сказал, что не голоден. Там еще кто-то был в другой комнате, когда мы разговаривали». – «Мужчина?» – «Ага». – «Ты его видел?» – «Один раз он прошел мимо двери, а так, в основном, кричал». «Кричал?» – «Жутко громко». – «Что кричал?» – «Я не вслушивался». – «Что-нибудь угрожающее?» – «Это как?» – «Пугающее?» – «Я хочу знать про папу». – «Когда это было?» – «Восемь месяцев назад». – «Восемь месяцев назад?» – «Семь месяцев и двадцать восемь дней». Он улыбнулся. «Почему вы улыбаетесь?» Он уткнулся в ладони, как будто хотел заплакать, но не заплакал. Он поднял на меня глаза и сказал: «Этим мужчиной был я».

«Вы?» – «Восемь месяцев назад. Да. Я думал, ты говоришь про только что». – «Но у него не было бороды». – «Он отрастил бороду». – «И очков». Он снял очки и сказал: «Он изменился». Я подумал про пиксели и падающее тело, и как чем оно к тебе ближе, тем труднее его разглядеть. «Почему вы кричали?» – «Долгая история». – «Я могу долго слушать», – сказал я, потому что хотел знать все, что приближало меня к папе, даже то, что могло причинить боль. «Очень долгая». – «Пожалуйста». Он закрыл блокнот, лежавший у него на столе, и сказал: «Долгая-предолгая».

Я сказал: «Правда, странно, как восемь месяцев назад мы были в одной квартире, а теперь мы в этом офисе?»

Он кивнул.

«Странно, – сказал я. – Мы были запредельно близко».

Он сказал: «Так что там за история с конвертом?» – «Не с конвертом, а с тем, что быловнутри…» – «Что же там было?» – «Вот что». Я потянул за веревочку у себя на шее и передвинул ключ от нашей квартиры за спину, а папин ключ – на карман комбинезона с биографией мистера Блэка над пластырем и над сердцем. «Можно посмотреть?» – спросил он. Я снял веревочку с шеи и отдал ему. Он повертел ключ и спросил: «На конверте было что-нибудь написано?» – «Только «Black»». Он поднял на меня глаза. «Ты его нашел в синей вазе?» – «Бабай!»

Он сказал: «Невероятно». – «Что невероятно?» – «Такого просто не бывает». – «Какого?» – «Я уже два года пытаюсь найти этот ключ». – «А я уже восемь месяцев пытаюсь найти замок». – «Значит, мы два года ищем друг друга». Наконец-то я мог задать мой самый главный вопрос: «От чего он?»

«От сейфа в банке». – «А папа при чем?» – «Папа?» – «В этом же вседело: я нашел ключ в папиной кладовке, но папа умер, и не у кого было спросить, от чего он, вот я и начал искать». – «Ключ был в кладовке?» – «Да». – «В высокой синей вазе?» Я кивнул. «С этикеткой на донышке?» – «Я не знаю. Этикетки я не заметил. Не помню». Будь я один, я бы себе наставил огромный синяк. Во все тело.

«Почти два года назад у меня умер отец, – сказал он. – Пошел на медицинский осмотр, и врач сказал, что ему осталось два месяца. Через два месяца он умер». Я не хотел слышать про смерть. Все только о ней и говорили, даже когда говорили не о ней. «Надо было что-то делать с его вещами. Книгами, мебелью, одеждой». – «Разве вам не хотелось все сохранить?» – «Мне хотелось от всего избавиться». Я подумал, что это странно – мне, кроме папиных вещей, ничего в жизни не хотелось. «Короче говоря…» – «Не надо говорить короче». – «Я устроил распродажу. И зачем-то на ней остался. Надо было нанять продавца. Или раздать все бесплатно. А так пришлось самому говорить, что по дешевке его вещи не уступлю. Ни его свадебный костюм. Ни его темные очки. Это был один из худших дней моей жизни. Может быть, наихудший».

«Вы в порядке?» – «Совершенно. Хотя два этих года мне дались нелегко. Я не был близок с отцом». – «Вас не обнять?» – «Ну, вот еще». – «Почему нет?» – «Что почему нет?» – «Почему вы не были близки с вашим папой?» Он сказал: «Долгая история». – «Расскажите уже, пожалуйста, про моего папу».

«Отец стал писать письма, когда ему сказали про рак. Раньше он их нечасто писал. Может, вообще никогда. Но два последних месяца писал как одержимый. Каждую свободную минуту». Я спросил, почему, хотя вообще-то хотел спросить, почему я тоже стал писать письма, когда папа умер. «Он прощался. Написал даже случайным знакомым. Как будто заболел не раком, а письмами. На днях у меня была деловая встреча с одним человеком, и вдруг посреди разговора он спросил, не прихожусь ли я родственником Эдмунду Блэку. Я сказал, да, это был мой отец. Он сказал: «Мы с вашим отцом оканчивали одну школу. Незадолго до смерти он мне прислал удивительное письмо. На десяти страницах. Я и тогда-то едва его знал. А потом пятьдесят лет мы вообще не общались. Но ничего подобного я в своей жизни не читал». Я спросил, можно ли мне посмотреть. Он сказал:

«Оно очень личное». Я сказал, что мне это важно. Он сказал: «Там есть и о вас». Я сказал, что понимаю.

«Я взял отцовский «Ролодекс»[76]…» – «Что это?» – «Телефонная книжка. Я позвонил всем. Его двоюродным братьям, партнерам по бизнесу, людям, о которых даже не слышал. Он написал каждому. Всем до одного. Кто-то соглашался показать мне его письмо. Кто-то – нет».

«Что же вы обнаружили?»

«Самое короткое уместилось в одно предложение. Самое длинное – на двух десятках страниц. Были письма почти как пьесы. И были с вопросами к тем, кому он писал». – «Какого типа вопросами?» – «Знала ли ты, что я любил тебя в то лето в Норфолке?», «Удержат ли с них налог, если я им завещаю вещи, допустим, пианино?», «Почему горят лампочки?». – «Это я мог бы ему объяснить». – «Можно ли по правде умереть во сне?»

Были смешные письма. То есть по-настоящему остроумные. Я не знал, что он умел так острить. Были философские. Он писал о том, как радовался и как грустил, о вещах, которые хотел сделать, но не сделал, и о вещах, которые сделал, но не хотел».

«А вам он разве не написал?» – «Написал». – «О чем?» – «Я не мог заставить себя прочесть. Несколько недель не мог». – «Почему не могли?» – «Было слишком больно». – «Мне было бы жутко интересно». – «Моя жена, бывшая жена, сказала, что я просто болван». – «Вместо сочувствия?» – «Но она была права. Это был каприз. Блажь. А я ведь уже не ребенок». – «Да, но вы его ребенок».

«Но я его ребенок. Правда. О чем я? Короче говоря…» – «Не говорите короче», – сказал я, потому что хоть мне и хотелось, чтобы он рассказывал о моем папе, а не о своем, мне так же хотелось, чтобы его рассказ длился как можно дольше, потому что я боялся конца. Он сказал: «Я его прочел. Наверное, я ждал каких-то откровений. Не знаю. Сердитых слов или извинений. Чтобы все вдруг увидеть по-новому. Но оно было скупым. Просто инструкция, а не письмо, если ты меня понимаешь». – «Ну, типа». – «Не знаю. Может, и глупо, но я ждал, что он попросит прощения, скажет, что любит меня. Последнее прощай. А там ничего. Даже «Я люблю тебя» нет. Завещание, страховой полис – все эти отвратительные канцелярские подробности, о которых и вспоминать-то не хочется, когда кто-нибудь умирает».

«Вы расстроились?» – «Я рассердился». – «Обидно все-таки». – «Нет. Ничего обидного. Я много про это думал. Постоянно. Отец ввел меня в курс своих дел и кое-что поручил закончить. Он был ответственным. Хорошим. Дать волю эмоциям легко. Всегда можно устроить сцену. Вспомни меня восемь месяцев назад? Это было легко». – «Судя по крику, не очень». – «Элементарно. Подъемы и спады – это снаружи, не так важно». – «А что же важно?» – «Быть ответственным важно. Быть хорошим».