Другая дверь

И вот тут-то недоумения, которые уже успели у нас возникнуть, сменяются одним конкретным вопросом:

А что делать в Новой Зеландии явно небедной русской семье?

Да, в это время туда направлялся поток иммигрантов, которых с охотой принимали местные власти. Но ехали-то на этот (возможно самый отдаленный) клочок земли в основном две категории населения: землепашцы (особенно приветствовались властями этой английской колонии) и проходимцы, в надежде поживиться плодами золотой лихорадки, совсем недавно посетившей эту страну, но уже несколько лет, как закончившейся в связи с почти полным исчерпанием предмета лихорадочного вожделения.

Ни к той, ни к другой категории наше семейство явно не относилось.

Тогда зачем?

Возможно, что-то прояснит диалог, который можно было бы подслушать, если неотступно и внимательно следовать за главой семейства. В какой-то момент на одной из палуб парохода его поймал некий русский, который, услышав родную речь, а отец семейства только что обсудил с супругой планы и воспитательные программы для детей на ближайший день, решил, что раз русские, значит, свои, а раз свои – какие могут быть церемонии?

Он, видимо, ощущая себя опытным путешественником (трущобы Калькутты, притоны Шанхая, забегаловки Марселя) подошёл к нашему герою и, почти не поздоровавшись и уж точно не представившись, спросил:

– В Австралию или Индию изволите следовать?

– В Новую Зеландию… – вежливо, но с явным неудовольствием по поводу непрошенного вмешательства ответил отец семейства.

Визитёр посмотрел с недоумением. Он явно собирался продать свои знания (уверен, судя по человеческому типу персонажа, весьма поверхностные и недостаточные) тех далёких краев и навязаться богатым русским в качестве чичероне.

Но, похоже, так далеко его знания далеких стран не распространялись. Однако своих попыток он не оставил, а придумал новый вопрос или, как ему казалось, зашёл с другой стороны:

– А почему ж не в Австралию?

Отец семейства, вообще-то довольно мизантропически настроенный человек, вдруг перестал злиться на нудного кандидата в приживалы. Ему внезапно стало смешно и он, хотя только что собирался уйти, спросил:

– А почему в Австралию?

– Ну, там русских много… – удивлённо ответил новоявленный кандидат в гиды и попутчики.

– Вот поэтому… – слегка усмехнулся наш герой (а скрывать не будем, именно этому человеку и посвящена наша книга) и повернулся, чтобы уйти, и даже пару шагов сделал, когда в спину его догнал новый вопрос:

– Вы так не любите русских? – неприязненно, то ли от большой любви к соотечественникам, то ли от осознания, что добыча, медленно, но верно уплывает, спросил бывалый путешественник.

– Скорее, они меня… – ответил отец семейства, на этот раз ставя уже окончательную точку в разговоре…»

5

Тросточка в руках, ридер во внутреннем кармане куртки, на языке ругань, а в голове сумбур – в таком состоянии Прохоров после прочтения первой главы романа двинулся из гостиницы куда-нибудь подальше.

Но если тросточка (смотри третью главу нашего сочинения) и ридер понятны, то ругань, сумбур и направление движения нужно всё же объяснить. И сильные выражения, и хаос в голове были вызваны фактически одним предметом просто с разных сторон – только что прочитанной главой. Но если сумбур касался содержания её, то ругань – немецких, а так же всех прочих европейских гостиниц.

Потому что, как обнаружил сегодня Слава, заведения эти не были приспособлены для такого простого занятия, как чтение.

Для сна – да, для смотрения телевизора – пожалуйста, даже для секса – всё в порядке. Но попробуйте хоть сколько-нибудь долго почитать, сидя в кресле и вывернувшись так, чтобы на страницу книги падал свет торшера. Почему вывернуться? Потому что и торшер, и кресло – тяжёлые, двигать их трудно и громко, а расположены они так, что свет на странице нужно именно ловить, как в том анекдоте, где пара, пришедшая к врачу-сексологу, жалуется на то, что у них ничего не получается. Врач расспрашивает их о том, как у них всё происходит, а потом, чтобы разобраться, просит показать сам процесс и подготовку к нему. И тут парочка заплетается в какую-то настолько заковыристую позу, что все «Кама сутры» мира на всех полках магазинов и спален аннигилируют от зависти. Обалдевший врач спрашивает:

– А почему именно в такой позе?

На что получает вполне резонный ответ:

– Мы долго искали и нашли единственный вариант, при котором мы оба можем во время этого занятия смотреть телевизор…

Вот и здесь, в добропорядочном отеле, сидя в кресле, свет надо ловить, как этой замечательной паре, что без телевизора никак, а от такого положения очень быстро устаёт спина и отваливаются ноги.

– Сиди на стуле… – скажете вы.

И опять будете неправы. Потому что стул стоит у стола, на правую сторону которого светит маленькая настольная лампа на коротком шнуре, на левую – всё тот же торшер, а на середину – ничего.

– Подвинь стул к тому или другому.

А вот фигушки вам – тумбы стола расположены так, что близко к краям придвинуться нет никакой возможности, а если не близко, а посредине – свет не добивает.

– Включи люстру…

А нет её, только в коридоре, но сидеть в коридоре, впрочем, как и в туалете, где тоже светло, как-то западло. Чувствуешь себя даже не пассажиром на вокзале, которого вот-вот погонит проходящая мимо уборщица, а просто кучкой мусора на пыльном асфальте.

– Ну а всё-таки туалет? Любимое место отдыха читающих россиян…

Ну да, десять минут, ну двадцать, но куда больше? Да и одно дело – читать, потому что сидишь на горшке. А совсем другое сидеть на горшке, потому что хочется почитать… Как-то одно – правильно, а другое – нет…

– Хорошо, но почему тогда не лечь на постель и не читать лёжа? – скажет очередной умник. – Там же есть ночники с двух сторон, если постель двуспальная, или два у разных кроватей…

Но тогда поза для чтения – в основном – на животе или на спине. А если конструкция твоего малость не нового тела такова, что лежать ты можешь только на боку, да и то не очень долго. Ты и спишь так: двадцать минут на левом, двадцать минут на правом, а дальше всё то же самое много раз. А когда лежишь на боку, то свет падает либо на обложку книги, либо тебе на спину, только никак не на текст. Да и о том свете слова доброго сказать никак нельзя – экономные немцы вкручивают во все патроны номера лампочки ватт по двадцать. Разглядеть, где у тебя рука, где нога можно, но вот детали помельче различаешь с трудом.

– Стоп… Так у тебя же ридер, зачем тебе вообще свет?

А ты пробовал читать на ридере в полной темноте? Через сколько минут начинают слезиться глаза? Вот то-то…

А если ещё и машинка эта для тебя внове и пальцы ещё не привыкли, что вот тут кнопка «Следующая страница», попадают то на «Закрыть», то на «Список закачанного». И ты встаёшь, идёшь в коридор и, матерясь, вспоминаешь инструкцию, куда и при каких случаях надо тыкать. А вспоминаешь потому, что саму бумажку ты выбросил ещё по дороге, потому что аппарат с коробкой не входил в карман куртки и ты швырнул её в первую попавшуюся урну. Вместе с инструкцией, которая показалась тебе элементарной, как газета «Правда» при большевиках.

В общем, Слава продержался в гостинице только одну главу, а потом выскочил на улицу, искать, «где оскорбленному есть чувству уголок». Этим и объясняется то, что он не имел ни малейшего представления, куда идёт, просто двинулся в сторону вокзала с экзотически названием «ЗОО», который для Прохорова олицетворял самый центр Берлина.

На перекрёстке попался ему давешний «ботаник» из ресторана, где Слава обедал полтора часа назад. Длинный очкарик стоял под светофором и, держа в руках карту и указывая самому себе направление руками, пытался понять, где у него север, а где юг, где восток с западом и куда ему вообще идти. Стоял он, видимо, так не пять минут, потому что было в его позе что-то обречённое, пока Прохоров шел, помавания рукой повторились раза два, но ни к чему не привели, понять что-то в проклятой схеме «ботанику», похоже, было не дано.

Слава даже хотел остановиться и помочь несчастному, но потом сообразил, что знания местного, как, впрочем, и английского языка, да и топографии столицы Германии ему скорей всего не хватит для такой помощи.

Поэтому он просто прошествовал мимо, ободряюще улыбнувшись «студенту» (так он окрестил для себя «ботана»). Но тот, похоже, ничего не заметил, то ли по близорукости, то ли по наступающей темноте, то ли по причине сверхзанятости и продолжал растерянно смотреть по сторонам, изучая географию, которую вообще-то должен был бы знать просто потому, что подобные ему персонажи всегда все науки знают и всякую чушь из них помнят.

А Прохоров прошел мимо, почти тут же, забыв о «студенте»…

6

Наше обещание в начале прошлой главы объяснить три вещи: ругань, сумбур и маршрут – оказалось выполнено только на две трети. Ругань понятно, маршрут – куда глаза глядят, нужно теперь поговорить и о сумбуре.

Бешенство, вызванное гостиничным номером, после встречи с «ботаном» у Славы почти прошло, и он решил, что в состоянии теперь спокойно (более-менее, конечно) заняться анализом – а что его так напрягло и смутило в романе зятя.

Он сел на скамейку, поставил трость между ног, оказывается, это очень удобно, уставился в какую-то невидимую точку и начал раскладывать свои ощущения по полочкам.

Во-первых, конечно, перевод.

(Должен признаться, что, вставляя в нашу писанину главу из сочинения Владимира Горностаева, мы её отредактировали и исправили множество скорее грамматических, чем стилистических ошибок переводчика, чтобы читать было непротивно и даже можно было получать удовольствие, что при знакомстве с самим оригиналом было бы весьма непросто).

Джон явно пользовался помощью компьютера, получая сразу подстрочник. Против такого использования Прохоров ничего не имел, но по пятиминутном размышлении сформулировал два условия, которые были, с его точки зрения просто необходимы при таком способе работы.

Как минимум, необходимо было отличное знание языка, чтобы верно свести все эти прилагательные, причастия и существительные и поставить их в правильные отношения, не запутавшись в окончаниях. А второе необходимое условие – внимательность и трудолюбие. Потому что при миллионе описанных выше промахов компьютерного переводчика нужно иметь чертовскую наблюдательность, чтобы заметить их все, и ангельское терпение, чтобы исправить.

И с этой задачей Джон не справился, поэтому Прохоров периодически спотыкался о «был содержание их Багаж» или «пароход шёл все эти годы, от Европы до Южной Америки».

Ещё одной важной особенностью Володиного текста был его своеобразный, несколько витиеватый, но вполне и даже с удовольствием читаемый стиль. И тут, как ни странно, у Джона получилось лучше. Те страницы, что прочитал наш герой, довольно сильно отличались от книг других авторов, и Прохоров (мы не можем, правда, сказать, что эксперт в этой области) готов был поклясться, что ничего подобного раньше не встречал.

И это пока всё, что касалось самого произведения, самого текста. Остальной душевный разброд, как понял наш герой после внимательного анализа собственных ощущений, касался уже не самих слов и предложений, а его ожиданий.

Во-первых, в нём сейчас, по прочтении первой главы, боролись два чувства.

С одной стороны, ему хотелось проглотить всю книгу разом, чтобы узнать, как всё было. Как Володя объяснил в романе то, что с ними со всеми произошло? Как они устроились в своей новой жизни? Как прижились? Нашла ли себе там место Маринка? Как дети вписались в чужой мир? Как удалось самому Володе устроить кафедру славистики в том уголке мира, где о существовании славян знали из местного населения человек двадцать от силы – сто?

И, может быть, самое главное, что искал в книге Прохоров: как зять написал и написал ли вообще о Надежде? Несколько поутихшая в момент появления Надин боль от потери любимой женщины, в Берлине вернулась снова и мучила Славу, сильнее, чем раньше. И здесь, читая, он хотел, как ни странно, этой какой-то даже блаженной болью насладиться, и важно было, что перед ним уже не его воспоминания, а взгляд постороннего и, несомненно, умеющего держать в руках перо (конечно, правильно попадать по нужным клавишам) человека.

И значит, новая информация о предмете любви и боли.

И эти два фактора: желание узнать о них и о ней – несомненно, говорили в пользу «глотания» книги. Слава уже прикидывал, где он может опуститься, в какой угол забиться, чтобы никто не мешал?

Какое-нибудь кафе? Вряд ли найдётся такое, что работает всю ночь, здесь вам не Москва. Вестибюль гостиницы? Могут вызвать полицию, потому что для добропорядочных немцев представить себе, что человек, имея номер для житья, несколько ночных часов читает, сидя в холле – это нонсенс.

Может быть, вокзал?

Но к этим размышлениям добавлялось одно существенное возражение против «глотания». Получив это довольно большое сочинение, Прохоров тайно возрадовался. Потому что это означало при медленном чтении несколько занятых вечеров. И не один или два, а неделю, а если удастся растянуть, то и дней десять не пустых часов перед почти бессонной ночью, не бессмысленную сто сорок седьмую прогулку по улицам Берлина, не тупое сидение перед телевизором или компом, а вполне имеющее толк и даже весьма приятное занятие.

И не очень волновало Славу, что, рассуждая и предвкушая таким образом, он тем самым уподобляет себя тому самому советскому человеку, которого он так не любил и на которого, надеялся, походил очень немного. Потому что тот человек не жил (ну, не было у него такой возможности при большевиках), а читал о жизни (а почитать что-то о том, как живут люди, трудно, но можно всё-таки было достать). И тот персонаж жадно глотал истории о том, как кто-то любит, кто-то борется, кто-то надеется и отчаивается…

Чем и собирался заняться Прохоров в ближайшее время, если выберет вариант медленного вкушения.

Хотя из этой дилеммы наш герой нашёл выход быстро: что ему мешает сначала проглотить, а потом вкушать? Тем более что непростая Володина манера письма давала возможность поплавать не только в фактах, но и в стиле.

Слава, уже слегка подзамёрзший (октябрь все-таки, хоть и самое начало), встал со скамейки и двинулся к ближайшему кафе, огни которого светились неподалеку. Решение было такое: сидеть до закрытия, посмотрев предварительно на входе время окончания работы, а то ведь немцы могли и терпеливо, но, проклиная в душе, ждать его ухода. А потом, когда заведение закроется, искать себе нового прибежища – идея с вокзалом, например, показалась нашему герою вполне осмысленной.

Единственной нерешённой проблемой в такой ситуации оказывалась одна: что заказать?

Спиртное Слава не пил уже давно, да и какой смысл портить один кайф (от чтения) другим (от градусов)? Кофе на ночь – для него вообще безумие – не уснёшь по меньшей мере до семи, а он понимал, что текста ему хватит часов до четырёх, и что делать три оставшихся часа? Чай в последнее время производил на него то же самое воздействие, что кофе, соки и компоты, – не принимал желудок. Но и сидеть весь вечер в кафе, ничего не заказав, он себе позволить не мог.

Самым нормальным для него в такое время было бы выпить стакан молока, но заказывать в ресторане такой напиток безо всего (утром к яичнице и сосискам ещё можно) Прохоров считал неприличным. Все равно, что зайти в кафе при детском центре и попросить себе стакан портвейна.

Но и эту сложность удалось преодолеть: Слава решил заказать какао (совершенно не подумав о том, что оно вот уже двести лет используется не только в качестве подкрепляющего, но и тонизирующего) и погрузиться в вожделенное чтение..

7

«Однако, кажется, настала пора «разоблачить Изиду», по выспреннему выражению, «сорвать маски» и открыть, кто же были эти путешественники, о которых мы столько говорили и недоумевали в первой главе. И пусть это признание зачтётся нам, как добровольное.

Придется рассказать, что человек этот, отец семейства – я, автор книги, которая сейчас перед вами, Владимир Горностаев, жену мою зовут Марина, а детей – Андрей и Анечка. И на этом знакомство с членами моей семьи, как кажется, можно закончить…

Я бы и этого писать не стал, никому не интересна, что вполне закономерно, моя личная жизнь, но, поскольку пытаюсь сочинить роман о том, как люди разных цивилизаций ищут и находят что-то общее:

как вживаются в непривычные условия люди с далёкого севера на не менее отдаленном юге,

как находят себя славяне в англосаксонской культуре, да ещё и прилично разбавленной к этому времени местной, маорийской,

как выживают изнеженные, городские жители в практически деревенской жизни,

как люди одного времени пытаются найти себя в другом,

– то без представления главных героев обойтись не получится, поэтому ещё несколько слов о нас.

Все мы четверо из России, я по профессии филолог, точнее историк литературы. Волею совершенно невероятного случая (подробности в одной из следующих глав) мы оказались в Москве середины тысяча девятьсот тринадцатого года. И зная о том, что произойдет вскоре (война, революция, большевики) приняли решение отправиться как можно дальше от уже взрывоопасной к тому времени Европы, но при этом место должно было быть (у нас всё-таки двое детей, которым мы должны были обеспечить нормальное воспитание и образование) максимально цивилизованным. Таким образом, отпали вся Африка, Азия (ни о каких мало-мальски культурных азиатских странах в тот момент никто ещё даже не помышлял) и Латинская Америка.

Остались всего две точки, если огромные и не очень огромные страны можно назвать точками – Америка и Австралия. Но тут кто-то в разговоре упомянул Новую Зеландию, и это всё решило. Америка не подходила нам, как одно из мест, где к тому времени уже существовала обильная русская эмиграция, а, хотя я пока не успел об этом написать, нежелание общаться с большой частью наших соплеменников во многом двигало нас к «перемене мест».

Австралия в свою очередь также пугала населением: представление о том, что тебя окружают почти исключительно потомки каторжников и иных не менее приятных представителей уголовного мира, никакого энтузиазма в нас не вызывало.

Поэтому идея с Новой Зеландией показалась решающей все проблемы. В одной из книг, посвященных этой стране, я прочитал, что за семнадцать лет на рубеже девятнадцатого и двадцатого века там подали прошение об английском подданстве всего сто тридцать девять русских. И это, как легко понять, вычеркнуло Америку из списка предполагаемых мест нашей передислокации.

Нет, понятно, что в США есть не только Нью-Йорк, но и какой-нибудь Спрингфилд, штат Огайо, где, скорее всего, о русских никто в то время даже не слышал, но ведь ничего не мешает предположить, что именно там обосновалось какое-нибудь существо, подобное тому, что описано в первой главе нашего сочинения. Как избавиться от общения с таким «чичероне», если на много миль вокруг вы и он единственные соплеменники? Конечно, с подобной ситуацией можно столкнуться и в Новой Зеландии, но где выше шанс встречи с медведем – в лесу под Москвой или в зоопарке?

И сравнение с Австралией по злободневному для нас поводу было в пользу Новой Зеландии. Туда никогда не ссылали преступников, все жители этих островов, кроме аборигенов, приехали на острова сами и были добропорядочными бюргерами (если так можно назвать представителей английского среднего класса, но уж больно подходит это слово для описания тех персонажей, что мы имели возможность вскоре созерцать – крупные, краснолицые мужчины с трубками в зубах и в неизменных шляпах) или их потомками. Да, знали мы и о «золотой лихорадке», охватившей эту страну недавно, знали, что туда хлынули всевозможные авантюристы со всего мира. Но из тех же книг, а прочесть (и еще больше проглядеть) их пришлось немало ещё до отъезда, мы также знали, что болезнь эта фактически побеждена. Причем хиной для неё послужило то, что (как часто в жизни бывает) её и породило. А именно само золото, точнее его отсутствие, оно просто кончилось, и поток «чичероне» развернул свое движение в противоположную сторону, искать ещё «не излечённых» от этой болезни земель. Понятно, что кто-то из них остался и на месте, но малосимпатичные люди есть везде, не повод же это для того, чтобы затвориться в скиту или спрятать себя навечно в таёжной заимке.

Наверное, в жизни всё-таки в подобной ситуации и при решении похожей проблемы важнее частота феномена, чем простое его наличие.

Конечно, внимательное чтение дало и некоторые отрицательные сведения об этой стране. Мне, например, не пришлось по вкусу, что в Веллингтоне каждый месяц происходят несильные, но землетрясения.

Да и кому это понравится?

Только, кто сказал, что мы непременно должны жить в столице? Надо просто выбрать крупный город, находящийся не в столь сейсмически опасной зоне. Решать мы собирались на месте, и, исходя из прочитанного, колебались между Оклендом и Крайстчерчем.

Хуже оказалось другое: в одной из книг попалась фраза – «потребление пшеничного хлеба на душу населения такое-то (а никакого другого жители Новой Зеландии не едят)». Вот тут я по-настоящему расстроился, потому что очень люблю именно ржаной хлеб.

Но с другой стороны – надо же чем-то жертвовать? Идеальных ситуаций не существует, а если бы существовали и были достижимы, мы бы давно выродились и вымерли. Должно же быть и на этой сверкающей картине хотя бы одно тёмное пятно…

Потому что во всём остальном, если судить по книгам, Новая Зеландия представала, как страна, в которой всем, скажем так, не хорошо, а лучше всех в сегодняшнем мире. Первое на белом свете всеобщее избирательное право, включая женщин и аборигенов, первое в мире обязательное начальное образование, а также пенсионное обеспечение поголовно для всех жителей, четыре университета и двести газет и журналов.

Ну, последнее меня несколько напрягло, зачем населению чуть меньше миллиона столько газет? «Уж лучше на погост, – чем в гнойный лазарет чесателей корост, читателей газет!»

– Но зато погода прекрасная, – утешал я себя – на Северном острове среднегодовая температура плюс восемнадцать, да ещё и вечный бриз, который не даёт жаре душить вас.

В общем, все книги, которые я прочел, представляли Новую Зеландию как настоящий земной рай, поэтому, сходя на берег, я имел отвратительное настроение и самые дурные предчувствия».

Слава дочитал до этого места, поднял голову, чтобы обдумать прочитанное и размять затёкшую шею и увидел прямо напротив себя «ботана», «студента», в общем, того самого персонажа, который за последние часы уже дважды встречался ему. Персонаж сидел неподалёку, пил молоко (молочный коктейль?) и посматривал на него.

8

Это уже становилось интересным…

Слава родился, вырос и жил в стране, в которой, чтобы выжить, особенно с профессией, запрещённой в течение большого куска его жизни, нужно было постоянно сканировать окружающее на предмет опасности. А когда опасность от ментов миновала и объявили всеобщую свободу, жизненно необходимым сканирование осталось, только теперь смотреть надо было не ментов, а бандитов. Потом бандиты почти все исчезли, которые ушли в депутаты, которые легли на кладбища, которые подались в менты или под ментов, но старая привычка была всё ещё в большом спросе – только теперь бдеть приходилось и тех, и других, да и не всегда получалось их различать. В общем, довольно большой, во всяком случае по протяжённости, опыт в деле сканирования окружающего пространства у Прохорова был.

И по этому опыту встретить незнакомого человека три раза подряд в течение пары часов ничего хорошего не сулило. Ну, кроме тупых вариантов замкнутого пространства – театр, вагон поезда, кабак, в который не пообедать заскочил, а сидишь отмечаешь чей-то день рождения.

Ни того, ни другого в наличии не имелось – кабаки (первый и третий случай) были разные, а перекрёсток можно считать замкнутым пространством разве что в какой-нибудь компьютерной игре, да и то очень древней.

По законам Славиной жизни, если ты несколько раз встретил человека вот так, неординарно, значит, человек этот с девяностопятипроцентной вероятностью имеет к тебе что-то. И хорошо, если дело. Скорей всего, тебя пасут, а вот кто и зачем – догадайся, мол, сама…

Прохоров ещё раз взглянул на «студента». Тот, почти не скрываясь, опять посмотрел на нашего героя, потом перевёл взгляд на стоявший на столе нетбук, опять уставился на Славу.

Что за притча?

Опасности от человека не исходило, не тот тип, да и кто и зачем мог Прохорова сегодня преследовать или искать? Никаких хвостов за ним не числилось, дела с Горохом он разрулил, человека для описания библиотеки нашел, грёбаный «бизнесмен» сам подтвердил, что никаких претензий к Славе не имеет.

Единственно, кого сегодня мог заинтересовать наш герой, так это каких-то бандюков, откуда-то прознавших про немалую сумму наличными, которая образовалась у него после продажи Володиного имущества. Потомки, получив огромный куш официального наследства и страшно боясь наличных, не взяли у него ничего, так что денег оказалось весьма немало.