Воздух Атлантиды

помогают лишь стены.

Дом крепостью стал

невозвратно и неисправимо.

Говорят, что у вируса запаха нет,

отчего же у нас в легких гарь, кольца дыма?

Оседают ошметки кровавых кассет,

шар земной, как сплошной, запасной лазарет

между летних полей и озимых!

Мы теперь разделились на лагерь из тех,

кто не выжил, из тех, кто мечтает «дожить бы»

до микстуры,

таблетки,

лекарства, до вех,

ну, хотя бы до лета. Спасибо, спасибо,

что ещё не убил мужа, сына и дочь,

вирус, с пастями злобных мандибул

и с присосками, как у ракушек точь-в-точь.

Умоляю помилуй, спаси и отсрочь!

Всем нельзя погибать – приварились к нам скрипки!

И звучат. И звучат! Целый день, утро, ночь,

так от слёз я промокла до нитки.

Из какого ты лагеря? Выживших ли?

Как узнать мне тебя под очками и маской?

Не поможет сейчас нож из стали дамасской!

Не помогут ракеты смертельной оснасткой!

А поможет лишь музыка.

Скрипка Дали!

Притча. ГРЕЧКА

Двадцать шестого июня день Акулины-гречишницы,

эта святая считалась матушкой сладкой крупы.

Если беда вдруг однажды злыми ветрами накличется,

иерихонские звуки враз начинают трубить.

– Матушка, о, челобитчица, кукла моя ты, тряпичница,

гречка, гречиха, наполнены горла тобою, зобы!

С детства учили: копи! Если вдруг время приспичит

соль, крупы, сахар и спички. А небеса – голубы!

…На сковородку с шипящим маслом, скворчащей яичницы,

пара котлет, пара луковиц, красный кладу помидор.

Вшиты в меня сто инстинктов на выживанье отличницы

крепкою нитью уральскою скал неприступных, озёр!

А в магазине дилеммою сделать-не сделать мне схрон?

Ибо, я помню, советское время: к талону талон.

Голод двадцатых, тридцатых ли, бабушкин помню рассказ.

(Пара мешков вермишели, двадцать тушёнки и пять

пачек перчаток и масок мне, не купить ли сейчас?)

О, неужель эти руки могут лишь брать и хватать?

Где альтруизм и девиз где – брату, сестру, а не мне,

где же граница разумного? Подвига?

…На целине

гречка, гречиха, гречишные в поле цветы, что янтарь!

Розовые есть в Башкирии, возле Челябинска есть,

о, как цветут, надрываются в жаркую, тёплую ярь.

А предо мною дилемма, как сохранить свою честь,

как стать добрее, мудрее, жертвеннее, как болезнь

остановить?

«Не имамы, Господи, о, пожалей!»

Храмы закрыты, сельмаги, рынки. Не надо дверей

в смерть! И в безмерное горе! Снова шепчу: «Не имам!»

Всем, кто на русском, иврите, всем, кто не выжил, простите.

Всем. И всем нам. Пополам.

Двадцать шестого июня день Акулины-гречишницы,

в землю, что так разжирела, взмокла и паром рябит,

зёрна кидай эти рыжие, розовые и зычные,

всем вопреки – моры, гибели

или же метеорит!

***

Как лучик солнца в ледяной воде,

Как передышка на пути к Голгофе…

Олег Русских

-–

Вот теперь посиди немножечко, посиди, отдохни,

запекаются раны, иссушены губы. Не надо

харкать кровью, выкашливать лёгкие и то, что в них –

эти комья, что колются, вируса полураспады.

Вот теперь понимай, что такое народ, что такое толпа

через стёкла, экран и сквозь космосы интернета.

Что там? Дождик ли, снег, режущая скорлупа?

И обесценен твой крик, шёпот, любая планета.

Можно совсем не смотреть, нового, что по ТВ?

лучше вглядеться в века. Питер, где был, Брейгель старший.

Выцеловал он твой путь весь по шершавой траве,

сбитые видел ступни, жарче кровавого фарша.

Строятся стены, холмы, башни, больницы, психушки

видно, беда не одна: ветры, торнадо, метель,

тонущие города. Разве придумаешь лучше

нежели место в тени. Нежели эта постель?

Плотно прикрытая дверь, так отдыхают миряне,

выдернуть как нам голгоф ком леденящий любви?

Лишь смс написать, как это водится, маме:

«Нос промывай, руки и, видишь, ветвятся ручьи?»

Вот теперь посиди немножечко, посиди, отдохни,

можно привести в порядок шкафы, полки, мысли.

Вот теперь, когда передышка, когда сто метров осталось пути,

ты – частица земли, куда зерна кладут тельцем лисьим,

набухающим, рыхлым, весною чтоб произрасти –

распускаться бутонами, что там в тебе перечисли;

завтрак, обед свой и ужин, кофе, чеснок да имбирь,

припадая, впадая во сны,

припадая, впадая в их числа,

ничего-то не сказано, хоть обкричись вглубь и вширь.

О, как мало мы прожили, сгибших мы цивилизаций

оправдать не сумели, их жёлто древесную плоть!

Как слабы, как конечны – поддаться, проникнуть, ввязаться,

но никак не отринуть, отторгнуть и не отколоть.

На Голгофу, как вброд! Так ещё не взбирались поштучно

и так слепо, беззвучно, без воздуха, без ничего.

Так неси этот крест, как Венера безруко, беззручно,

где святая безвестность и небо, что бездна, над рвом!

***

Там в старом буфете ещё сохранились скульптуры

зверюшки, одна танцовщица, две белые цапли.

Был век самый лучший. Был век сбора макулатуры

и металлолома: кастрюль, железячек, не так ли?

Был век – мы цеплялись за Марсы, держались за небо,

и дети рождались с участием космоса – в космос.

И лишь пуповина – страховочный трос веткой вербы

тянулся от матери нежно, берёзово, росно.

О, дети, что не из пробирки, из звёздного чрева,

таких бы вынашивать! О, я отдам своё тело,

Мария бездонная, о, непорочная дева,

как ты отдала! Если воздуха много, всецело!

Как ты отдала безвозмездно, геройски. Но люди

слабы оказались…им ближе рубаха, власть, деньги,

они пуповины рассекли, порвали сосуды

и память распяли: взасос поцелуй был Иудин.

О, нет, не родить! На перине, на простынях в неге.

( Я еду в Москву по делам. В голове моей мысли:

зверюшки, одна танцовщица, две белые цапли,

скульптурки в буфете. Их лаковые коромысла…)

Ничто не вернуть! Целиком, даже капли.

Наш век виртуален, мы чьи-то подсчёты и лайки,

мы чьи-то расчёты, участки, наделы и ульи.

Мы всё проморгали, проспали, проели, продули.

И ветер вокруг – этот ветер уже не унять нам,

леса задувает, корёжит и жаром пугает,

бросает налево в Европу и вправо в объятья

всполоснутой Азии (в Азии всё – непонятно!),

а Русь – это колокол. Свет. Слово вещее. Братья.

И участь иная. И поступь, и правда другая.

И вера – не смена листвы и не смена погоды.

…Я тело своё отдаю, чтобы выносить Сына

такого, как Данко, как Карбышев ягодой плода

для Крёстного хода, для помощи, для Русь-народа

пока я жива. И вовеки. И присно и ныне.