Вкус жизни

– Какую гарантию даете после операции? – Это спрашивает муж той больной, которую только что увезли. Он суетится, забегает вперед, перекрывая путь доктора в ординаторскую.

– У нас больница, а не мастерская по ремонту телевизоров, – устало отвечает доктор. – Простите, у меня сегодня еще три операции.

Мужчина, неудовлетворенный ответом, сердито, но смущенно отскакивает к стене. «Обоих понять можно», – думаю я машинально.

…И до меня очередь дошла. От страха, что сердце не выдержит операции, окостенела. Тогда я не представляла, что бывают вещи похуже операции. «На столе хоть ничего не почувствуешь, и если вдруг… не будешь знать, что уже переступила черту». Ничем не снять жар мечущейся однообразной мысли: обречена, обречена, обречена… Как молотком по темечку… Есть время подумать о многом, но оно тратится на ужас перед возможной, а может, и неизбежной смертью. Гороскоп показал, что если родилась утром – выживу, а если… Страх погружает в агонию, в бездну небытия. Черные волны захлестывают. Сжимаются, стискиваются ребра, цепенеет сознание. Вот она, необоримая сила страха смерти… Боже мой, как трудно осознавать, что через несколько минут можешь умереть!.. Как больно расставаться с жизнью!.. Сынок… Нет, превозмочь! Противодействовать!.. Занемевшие руки не слушаются и делают неловкие непривычные движения. Ноги, налитые свинцом, прирастают к полу, но надо двигаться, двигаться, двигаться… иначе можно сойти с ума… Пока в сознании, мучаешься, борешься со страхом, минуты считаешь – вот когда по-настоящему тяжко.

…И все же, как нас губит, уничтожает волнение! Обессиливает собственное воображение. И ведь не избавишься от него. Для человека страх смерти – нормальная реакция организма. Я обречена испытать весь его спектр, все вариации. Какие сухие слова!.. Нестерпимый страх давит на виски, притупляя сознание, сковывает тело, мысли, но не чувства… Руки вросли в деревянную спинку кровати. Опять цепенеют и костенеют конечности, но тело дрожит так, что вибрация и скрип расшатанной койки слышны в палате всем. Оторвала руки от кровати, сцепила до боли пальцы. Не помогает. Страх во всем теле: в желудке, в голове, в ногах. Ходить, ходить, ходить… Ужас затапливает мозг… Господи, помоги…

Повели в операционную. Я чувствую, как болезненно растягивается и сжимается каждый нерв, каждый задубевший кровеносный сосуд… Вот она, трагическая неотвратимость судьбы!.. Старшая медсестра никак не может распрямить мои скрюченные руки, чтобы привязать их. Мне неловко. Я пытаюсь расслабиться. Молоденькая медсестра раздраженно бьет меня по предплечью и говорит что-то презрительно-оскорбительное. Но я уже под наркозом и плохо понимаю ее слова. Улавливаю только интонацию… Страшная черная пустота, пожирающая всё и вся… Сынок… Андрюшенька…

Операция прошла благополучно. Повезли в палату. Как бы издалека слышу голоса нянечек: «Помогай, помогай ногами, упирайся, тяжелая ты». Я напрягаю все свои слабые силенки, но мне кажется, я болтаю ногами в воздухе. Они ватные, чужие и не слушаются меня. И снова провал… Потом слышу приглушенные голоса доктора, медсестер, все тревожно снуют, суетятся возле меня. Опять провал памяти. Через сутки полностью ощущаю себя. Обнаруживаю трубку с гофрированной коробочкой и понимаю: все как у всех. Слава Богу! Смерть не решилась приблизиться ко мне, а была на расстоянии вытянутой руки. Еще рано было мне уходить?.. Спасибо доктору… Остальное – перевязки, уколы – ерунда на постном масле. Так говаривали в детстве. Операция забрала много сил, но сохранила жизнь. Это главное. Силы постепенно восстановятся.

…Все это так, если бы не десять жутких дней ожидания результатов анализа. У всех в палате глаза сочатся слабым тревожным светом надежды и страха. К концу этого срока страх становится невыносимым.

– Не ты первая, не ты и последняя, – успокаиваю я соседку слева, которая сидит на койке, обхватив плечи сомкнутыми в полукольцо руками. Ее черные глаза охвачены тлеющим страхом отчаянья.

– Это далеко не одно и то же – себя успокаивать или другого, – вздыхает пожилая учительница и нервно поеживается, облокотившись на колени. – Знаете, иногда мозг помогает человеку смириться с болезнью, и тогда тот неотвратимо гибнет. Эту матрицу в мозгу врачи обязательно должны обнаружить, уничтожить и заставить организм бороться.

– А мне мозг долгое время подсказывал про мою болезнь, но я не верила, и тогда организм сработал иначе – «выдал» опухоль наружу. Тут уж я за голову схватилась и бегом в больницу, – говорит бледненькая малорослая Ася.

Худенькая черноглазая девушка – ее Полиной зовут – со свойственными ей нетерпением и молодой неуемной жаждой жизни горячится. Она еще не знает, чего ждать. Ее пока на обследование положили. В ее пока еще безмятежных голубых глазах детское бесстрашие. Она звонко и громко проповедует:

– Не стоит заранее убиваться, думать о последствиях, пугаться. Успею настрадаться, если не повезет. Меня бабушка в детстве учила, что если не допускать плохих мыслей, не говорить плохих слов и не совершать дурных поступков, то жизнь не затянет в дурной омут. Когда я пресыщалась безобразиями окружающей жизни, она читала мне библию.

Ася взглянула на нее с мучительной укоризной.

Полина было сунулась со своим оптимизмом к жене редактора местной газеты, но встретила такой холодный отсутствующий взгляд, увидела такой горький, обжигающе-леденящий страх близкого конца, что опешила и замолкла. Девушка еще не догадывалась о том, о чем и без врача наверняка знала эта больная…

И мне приходили, болезненно протискиваясь и всверливаясь в мозг, такие же простые и страшные мысли. И я тоже минутами представляла, что это действительно возможно и меня тоже задавит недобрая тяжесть жизни, мысленно прощалась,… но тут же, заливаясь слезами злости, мысленно орала на себя: «Нет! Нет!! Нет!!!»

Я лежала на койке с продавленным матрасом, откинувшись на плоскую жесткую подушку, сцепив ладони за головой, и думала: «Не ахти как много смелости во мне оказалось. Боюсь завязнуть в собственных страхах… Может, не называть вещи своими именами? Поля не называет. Ей легче… Можно, конечно, подловить ее на слове, да не сто́ит. Пусть живет с верой и радостью в душе. Во всяком случае, мне кажется, что вряд ли за ее симптомами прячется недоброкачественная опухоль. Ах, какими мы все тут стали провидцами чужого счастья! Жизнь еще успеет ее обломать. А может, так и пройдет без потерь, если окажется из разряда счастливчиков. Мой отчим всю войну прошел – и ни одной царапины».

Опершись на локоть, задумчиво смотрит на дятлов за окном Нина, самая молодая из нас. Она тихо бормочет, никого не замечая:

– Все прежние ссоры-раздоры не стоят и ломаного гроша, а казались главными проблемами жизни… Забудутся все неприятности под скальпелем врача. Только бы выжить… Нет, нельзя безнаказанно долго натягивать до предела нервы человеку… щадить, жалеть его надо…. Кто бы раньше посоветовал душу облегчать откровениями, может, и не было этой проклятой болезни… Девочки, смерть не может быть обыденной… И залилась слезами.

Рядом с Ниной пристроилась Анна Ивановна, учительница, обняла ее за плечи и сочувственно рассказывает о ком-то: «…Извелась, изревелась, бедная. Оказалась загнанной в угол неожиданно свалившейся на нее болезнью. Ухондокала она ее. Третий раз оперируют. Горя отмерил ей Господь щедрой рукой. Есть за что сетовать на судьбу. Все надежды прахом пошли. Девчонки из палаты пытались поддержать ее, а она ничьим словам не внимает, наглухо затворила свое сердце для людей. Может, батюшку к ней вызвать? Я ее уговариваю: «Не пеняй на судьбу, нехорошо это». А она мне: «Это не судьба, а горнило адовой плавильной печи… обсели меня беды со всех сторон… говорят, обычно горе сближает супругов, а мой… И за что судьба постаралась так жестоко изгадить мою жизнь? Лучше бы уж сразу… Жизнь наложила на меня свою тяжелую лапу, может… там всё будет иначе…» Что я могла ей ответить? Не могла же я ей напоминать: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Это все равно, что человеку с четвертой степенью онкологии советовать таскать кирпичи, когда он, бедный, уже конечностями чуть только шевелит, себя еле-еле с места на место переносит. Здесь этот пафос не проходит. Человеку посочувствовать надо с любовью. Одна больная про Яну странную фразу сказала: «Она – ангел, взявший на себя зло мира». Не понимаю… И все же была в ней упрямая злая надежда выжить. Вот и выжила». Может, так успокаивала, веру вселяла. Педагог ведь. Кто же знает, что было дальше на самом деле?..

Нина по-прежнему смотрит в окно затуманенным взором, ища успокоения в беззаботно порхавших с ветки на ветку птицах. Она никому не рассказывает о том, какое бесконечное горе она увидела в глазах одной молодой женщины в последние минуты ее пребывания в больнице. Лицо стало изможденным, безжизненным. Она исступленно запивала лекарства ледяной водой, охлаждая тело и огнем обиды горевшую душу, и ценой неимоверных усилий пыталась улыбаться. Получалась напряженная, вымученная, страшная гримаса…

– …Услышала исповедь музыканта, сравнила с судьбой матери, со своей, дочери, и меня словно пронизало – и у нее рак!.. Отец мой гулял, муж гулял, и у дочери такой же… никому такого не пожелаю. И результат у всех один. Брат мой в нашу породу – порядочный, и в семье все здоровы и счастливы… Раньше в селе, если жених из семьи пьяницы или гулёны – не отдавали ему дочку, жалели… Некогда нам задуматься над своей жизнью. Все дела-заботы… Музыканта того жена и мама выходили. А кто нас, женщин, при таких мужьях спасет? Сами… если сил хватит…

«Если человек легко вступает в разговоры и много рассказывает о себе, значит, он глубоко одинок и откровениями спасается от депрессии», – автоматически анализировала я поведение подруг по несчастью. – А эти женщины о чем-то другом беседуют, – подумала я, прислушиваясь к их разговору.

– …Представляешь, кандидат каких-то там наук, а как дремучий мужик требовал от жены родить ему сына. Еще в старину старики шутили, что посеешь, то и пожинай.

– …Слабая у нас, женщин, психика. Рожала в соседней с моей палатой девчушка. И вдруг узнаю, умом тронулась: разрешившись дочкой, отказывается от ребенка. Оказывается, глупый молоденький муж закидал ее письмами, мол, надо мной в армии смеяться будут, что бракодел, если девчонку родишь… Меня рядом не было. Я бы ему, дурню, быстро мозги вправила!

– Бедная, все девять месяцев не о том думала. Ведь это и на ребенке могло сказаться, – испуганно предположила собеседница.

– Молодая мамочка в психушке, доченька ее через год от рака умерла…

– Господи!..

– У моей подруги муж был нерусский. Все грозился убить, если опять девчонка будет. Наследника ему подавай! Так родила она… сына и дочь в одном ребенке. Видно, зачата была девочка, а волей страха матери дитя перепрограммировалось в мальчика.

– Это научно доказано?

– Не знаю, так говорят.

– …В больнице есть время о жизни подумать. «Что было хорошего? Много ли?.. Сынок родился – счастье, на ножки встал – счастье. Выздоровел – опять счастье превеликое. Муж работу хорошую нашел – здорово! Сколько всего доброго наберется за всю жизнь? Ой, как много!.. Всю жизнь больше о других переживала. До себя руки не доходили. А тут дошло… в больнице… Книжки и раньше читала только в больнице. Хорошо в них уходить от тусклой реальности. От них так сладостно стучит в голове. Да какое там теперь чтение – то боль, то страхи, то тошнота… Природу только из больничных окон успевала разглядеть. Вон снег на ветвях тополя ровной опушкой висит… Не радует. Вспомнила, что виноград в саду не успела накрыть. Все бегом и бегом… Нашла, о чем думать…

Не умеем мы радостно жить. Мама, будучи на пенсии, как-то в сердцах воскликнула: «Проклятое хозяйство! Ни на день его не бросишь. Как хочется уехать на озеро, полежать на берегу, вдыхая запах травы – как в детстве – и смотреть в небо долго-долго… И в детстве нечасто смотрела. Лет с восьми уже впряглась». Не довелось ей отдохнуть, в небо посмотреть… Сгорела… Упокоилась… Да и бабушка всегда говорила: отдыхать на кладбище будем… А ведь кто-то легко живет…

А у меня и в городе вертеп… Выживу, по-другому жить стану. Буду радоваться тому, что есть. Не буду строить далеко идущих планов… Как же…. Если вернусь, так же крутиться буду. На кого перекину свои заботы, на мужика своего, что ли? Ему не понять моей боли. Он здесь не был. Мне же и впрягаться. А он только погонять будет да ругаться».

В углу палаты две больные шепчутся:

– … Вот так и сложились вместе – моя мягкость, податливость и его грубоватая напористость. Совсем разные, а сомкнулись плотно в одну картинку из кубиков или паззл. Надолго ли скрепились?.. Все время не покидало ощущение, что постоянно чувствую давление, в котором гасли мои желания и силы… Мама говорила моему брату: «Не обижай жену, она же не у себя дома. Ты теперь ее защитник…» Моя свекровь такого не скажет. Она другой закваски, другого посола…

На соседней койке тоже грустный разговор.

– Раньше у нас в деревне все больше естественной смертью умирали, а теперь то рак, то инсульт. Разве это не повод задуматься об экологии окружающей среды?

– И об экологии человеческих отношений. Это куда важней. Мои старики ушли из жизни в девяносто, родители – в восемьдесят, а родня из моего поколения не переступает границы семидесяти лет. Что ждет наших детей и внуков в таком моральном климате?.. Что же мы делаем… съедаем друг друга, будто нелюди…

«Счастливые, наверное, сюда не попадают», – подумала я.

– Мы не знаем, насколько велики наши силы. Иногда мы, женщины, думаем, что все можем преодолеть, но природа сама ограничивает нас. Вот и ты сочла, что одна вынесешь беду. Духом ты сильна, да организм не выдержал, сломался. У него тоже пределы есть. Недаром Бог создал каждой твари по паре: чтобы тяготы жизни вместе делили, в одной упряжке ходили, вместе воз забот тащили… А раз хорошего мужика не досталось, приходится терпеть болячки, коль не сумела от него вовремя уйти. Доктор говорил, что унижения и неудовлетворенность у женщин ведет к онкологии или шизофрении. Или к тому и другому, вместе взятым. А у мужчин – к инфарктам или к алкоголизму.

Маленькая сухонькая женщина, зашедшая к нам из соседней палаты, обреченно заговорила:

– Бабушка моя от рака умерла – муж погиб в гражданскую, оставив ее с четырьмя детьми, мать моя на почве загулов супруга заработала шизофрению, я лежу в онкологии по причине постоянных обид, дочь моя рассталась с мужем, жутко нервная… Страшно подумать, что ждет мою внучку?.. Где выход?

«Ну, прямо-таки династии несчастливых», – разволновалась я, продолжая вслушиваться в разговоры.

– Где выход? Не выходить замуж.

– Шутишь?

– Сомнительная шутка…

– Почему люди не берегут друг друга?!

– …Облучение не назначили? – спрашивает у кого-то Анна Ивановна.

– Как же, читала, – тут же отвечает она другой больной. – Я люблю его злую хлесткую иронию. Мужчина должен уметь достойно осадить противника. Автор хорош в политических дебатах. Но когда он начинает восторженно заливаться соловьем, наивно расхваливая своего главного героя – врача широкого профиля, мое мнение о нем падает. «Самоуверенный фантазер, – думаю я о нем. Стоило бы получше изучить предмет своих разглагольствований. И всего-то надо было на часок заглянуть в нашу больницу».

Анна Ивановна – бывшая учительница литературы, может, поэтому общительна и говорлива.

– Ох! О чем я только что говорила? – вдруг судорожно заметалась она в мучительном напряжении, стремясь поймать мысль, уже вырвавшуюся из головы или отыскать другую, застрявшую там. – После второй серии химий совсем плохо с памятью стало, все трудней вспоминать имена, недавние события, и прошлые как в тумане. Память, раскручиваясь и уплывая в прошлое, застревает на каком-то незначительном моменте и уводит в сторону от основного события… Но ведь живу. После третьей серии химий доктор обещает еще пять лет жизни. Я ему верю. Десять лет он мне уже подарил. Может, Бог даст, внучку успею доучить и замуж выдать. Большего счастья мне не надо.

– А врачи говорят, что проблемы с памятью начинаются именно тогда, когда человек хочет что-то забыть. Вот моя тетя очень хотела забыть о настырной любовнице своего мужа, она даже проводила ритуал сожжения нити, соединяющей их. Так ведь и правда у нее плохо с памятью стало, – заторопилась Галина выставить напоказ свои бытовые познания. – Тёте соседка доложила про ее мужа. Узнав такое, женщина или прозревает или погибает. Тетя заболела.

У некоторых людей болезни, старея вместе с ними, тоже дряхлеют, прекращают развиваться и даже каким-то образом консервируются. Вот и моя тетя выздоровела. А у соседки, напротив, болезнь активизировалась. Вот и пойми, почему такое случается? Может, Бог так решил. А у вас, Анна Ивановна, бывает неожиданное утреннее чудо хорошего настроения, когда ничего не болит, не тревожат беспокойные мысли, когда, как ребенку, хочется улыбаться, петь, ликовать, глупо восторгаться? – спросила Нина.

– Подставлять голову под дождь, скакать на одной ноге в классики? – усмехнулась та и будто застыла в оцепенении утраты всех своих сил.

А через минуту сказала:

– Думала, что бородавка под коленкой – мелочь, ерунда… То ли ослабление иммунитета вызвало появление бородавки, то ли появление бородавки явилось причиной ослабления организма…

Потом о другом заговорила:

– Первую ночь после химии я на всю жизнь запомнила. Мучительно долго тянулась. Не чаяла, как ее скоротать. Глаз ни на минуту не смогла сомкнуть. Химия для меня страшнее операции во сто крат оказалась… Я здесь пять лет назад уже лечилась, не удалось без операции обойтись. Зря тянула. Боялась. Надо было сразу решиться, а я, глупая, доктора не послушала… Ну, так вот всю ночь тоска и страх перед непонятным паутину боли в сердце вили. Кто бы предсказал, как мой организм отреагирует на лекарство?..

Лежу, ловлю изменчивые мгновения, томительно прислушиваюсь к малейшим отклонениям в себе, боясь подтверждений страшным догадкам. В голове причудливые сюжеты роятся. Больше всего боялась трансформации личности, раздвоенности сознания или еще какой пакости вроде временного помутнения рассудка, а может, даже и постоянного. При мне было тут у двух… Уж лучше тупое равнодушие, чем излишняя чувствительность. Страшилась поднять завесу, скрывающую тайну завтрашнего дня. Будет ли он для меня? В смятении встречала каждую неожидаемую реакцию организма. Как оказалось, они во благо были.

Труднее всего было, когда ощущения вошли в застойную монотонную фазу. Проходил час, другой, пятый, десятый… Мне казалось, что я медленно умираю и тому умиранию не видно конца. Болела и страдала каждая клеточка моего тела, сопротивляясь действию лекарства, которое должно было убить раковые клетки и дать жизнь всему организму в целом. Мне представлялось, я чувствую гибель каждой из них, они дрожали, извивались от боли, медленно угасая. Все мое тело гудело, мелко вибрировало, жутко болело. Я не знала, насколько хватит у меня сил терпеть адское наказание, смогу ли дотянуть до утра и не свихнуться.

Почему-то в первую очередь эти ощущения чувствовали руки по локоть. Потом все тело выводилось из нормального состояния. Сначала горела кожа, следом губительное воздействие проникало вглубь до костей. Странное сочетание всепроникающего холода и одновременно охватывающего всю тебя огня. Это не укладывалось в голове. Такое невозможно описать.

Вот так и шли один за другим дни, проживаемые в тягостной тоске, в борьбе с собой и болезнью, перемежаемые депрессией и тошнотой… Но ведь что-то заставляло надеяться и терпеть эту борьбу жизни и смерти, оставляющую малый процент надежды выжить? Может, внучка?

– …Правду говорят, что есть такое лекарство, чтобы после химии сильно не колбасило? Я бы заранее купила, – прерывает ее Ася.

– Есть. Немного облегчает состояние. Утром доктор двумя таблетками из личных запасов вызволил одну больную из ада и еще на две ближайшие ночи дал спасительного препарата. Сказал, что не ожидал от нее подобной патологической чувствительности. На вид она – железная женщина. (Значит, железной была только ее сила воли.) Потом пошутил: «Меньше знаешь – лучше спишь. Вон деревенской бабусе семьдесят четыре года, а она после очередной химии помолится и спит себе. Ни на секунду не допускает мысли, что Бог покинет ее в трудный час. Тебе бы так.

А ты вся исполнена глубокого трагического чувства. Соприкоснулась с болью соседки по койке, совершенно очевидно, что вобрала в себя всю ее горечь, на себя примерила и не оставила себе никаких оснований сомневаться в том, что и тебе так же плохо будет. Таков был твой вердикт? А ведь мы все разные. Может статься, у тебя все иначе пошло бы, не накрути ты себя до истерического состояния. Выбрось из головы предвзятое мнение. Рассей свои сомнения и страхи. Верь в свою звезду».

А я днем замечала горюющие глаза и скорбно поджатые губы у этой старушки. Не так все просто, как говорил доктор, успокаивая ту больную. Видно, здоровье у деревенской бабушки было еще крепкое.

– Может, и прав юморист Жванецкий, когда шутил, что не обремененные знаниями страдают меньше? – влезает со своим мнением Полина.

– Глупости. Переносимость лекарств зависит от исходного физического состояния организма на тот момент.

– И морального. Я одноклассницу Лариску вспомнила. Она рассказывала, что их в детдоме не запугивали и она выросла бесшабашно храброй, – вздохнула Нина и продолжила рассказывать о своих подругах по несчастью.

– …Я доктору говорила, что мысли мои неподвластны моей воле, что мгновенно погружаюсь в пучину отчаяния. Жизнь дала трещину, и я сразу потеряла надежду. Моя сила оказалась мыльным пузырем. В повседневной жизни я редко задумывалась о смерти, а тут… сюда бы того, по чьей вине я здесь маюсь… зараза чертов, – снова жалуется Ася.

– Ради всего святого, прекрати! Изводят такие разговоры, – не выдерживает Анна Ивановна.

Смотрю, в палату энергично и шумно входит красивая измученная женщина.

– На какой почве спор вышел? Побойтесь Бога, девочки, – громогласно заявляет она, – будете скулить, вся жизнь рухнет, как карточный домик. Как бы ни повернулась судьба, надо до конца жить весело. Мне тоже раньше чужой смех ухо резал. Но завидовать чужому счастью не в моих правилах. Так уж жизнь устроена: на Земле грехи не наказываются, добродетель не вознаграждается. Не пойми что творится. На том свете каждый за свои грехи будет расплачиваться. Не стану я брать на себя бремя чужих, а за свои отвечу. И вам того желаю. Кому слишком плохо, пойдемте в нашу палату. У нас весело: вино, карты, анекдоты, песни.

Запомните, бабоньки – вредно держать в себе обиды, расслабляться надо, сбрасывать эмоции. Все болячки не от жратвы, а от нервов. В концлагерях люди погибали с голода, а в их кровеносных сосудах обнаруживали бляшки, какие теперь находят при ожирении. При спокойной жизни организм сам справляется с проблемами, созданными небольшим перееданием, но стоит распсиховаться – вся стабильность катится к чертям собачьим. Это я вам как медик говорю.

Она обвела затуманенным взглядом слушательниц и вдруг осеклась. Будто в чувство пришла… Лихо поправила соскользнувший на лоб парик и, вскинув голову, разухабистой походкой направилась к выходу.

Ее развязность и странная веселость сейчас были не ко двору. Все женщины вздрогнули, пораженные неадекватностью ее поведения. Нас испугал ее странный оптимизм. Я знала, чего стоила ей эта легкость в общении с нами. Не далее как вчера она жаловалась кому-то в туалете:

– Чувствую, не предотвратить мне гибель семьи. Такая в душе глухая обида поднимается! Мама, папа, теперь вот я. Что сына ждет? Ему, как, впрочем, и всем нам…

Она говорила так, словно призывала кого-то очень доброго и надежного в свидетели своих несчастий. Хотелось ее если не утешить, то хотя бы ободрить. И вдруг она залилась слезами. Я не выдержала и выскользнула плакать в глухую часть коридора, в «аппендикс», как в шутку называют его нянечки…

…– Но я никогда не видела, чтобы женщины злились, кричали на родственников, когда они встречались в приемном покое. Даже на мужей, которые, как я уже знала, могли быть виновниками их мучений. Только тоска в глазах. И слезы прячут. А с мужчинами случалось всякое, – донеслось из коридора.

В назначенное время пришел врач. Выдвинул стул, сел. Мертвея от ужаса, боясь окончательно потерять самообладание, присаживаюсь на койку. Руки конвульсивно сжимаются и разжимаются. Спина деревенеет. У подруг по несчастью в глазах напряженная молчаливая мука, в стиснутых губах молитва… Я знаю: у многих дома маленькие дети. Это и определяет степень их отчаяния. И мой внутренний голос молчит, ничего не подсказывает. Очевидной катастрофы я не чувствовала. Не говорило сердце ничего определенного, будто на грани колебалось решение моей судьбы. Но, что хуже всего, мое слишком образное воображение все равно беспрерывно порождало страшные фантомы. «Может, мне тоже на Бога уповать, как многие здесь, чтобы успокоиться?» – думала я.