Времена философов

Рассказ

В годы нашей безумной весны

Пролог.

Это случилось со мной во время вечерней прогулки по окрестностям заброшенного парка.

Из задумчивости, в коей я по обыкновению пребывал, меня внезапно вывел чей-то голос:

– Вил, вы в шаге от того, чтобы многое узнать.

Я настороженно поглядел по сторонам. Нигде не было ни души. Безмолвная аллея, холодный порывистый ветер, вздрагивающие деревья, небо, затянутое пеленой… А между тем тот, кто произнёс эти слова (очень тихо и спокойно), должен был находится в том же месте, где и я. Мне подумалось: «Если мой собственный внутренний голос зазвучал, как посторонний, то, вероятно, я схожу с ума».

– Вил, вы подошли достаточно близко…

Мой взгляд остановился на отрезке забора, освещаемом светом фонаря. Мысль о том, что кто-то вот-вот выйдет из темноты, как ни странно, не внушила мне страха.

– Подошёл к чему?.. – спросил я.

И тут увидел, что на территории парка, где-то рядом с футбольным полем, заросшим бурьяном, горит костёр или…

«Нет, это вовсе не костёр, – понял я, присмотревшись, – а как будто россыпь драгоценных камней…»

– Подошёл к чему?.. – повторил я вопрос, чувствуя, что ответ на него может быть очень важен для меня.

– К тому, чтобы понять, что происходит по ту сторону, – произнёс голос. А затем, словно озвучил мою мысль, добавил: – Всё, что вам нужно, это попасть внутрь.

– Но туда нет прохода, – сказал я, представляя бесконечный высокий забор парка и закрытые со всех сторон ворота…

В ответ прозвучало:

– Есть одно место. Вы можете найти его…

И мне не то вспомнилось, не то почудилось, что такое место и вправду существует. Я целеустремлённо двинулся вперёд.

Но как будто от этого… от чересчур громких моих шагов, натужного дыхания и судорожных мыслей – ветер стал ещё холоднее, надрывно зашумели деревья, заморосил дождь…

Я помню… как долго бежал – борясь с собой, со своими мыслями… Вы спросите, почему мне приходилось с ними бороться? Не каждый поймёт мой ответ, но… я чувствовал, что за мной гонится моя тень… Бежал, надеясь вновь услышать голос, который подскажет мне, как действовать. Действовать…

Изрядно вымокший под усилившимся дождём, изнурённый внутренней борьбой… в какой-то момент я остановился и назвал себя круглым идиотом. Было ясно, ничего другого мне не остаётся, кроме как идти домой.

Но потом поднял голову и увидел пожилого человека (сторожа) который закрывал ворота парка. И надежда (возможно, я смогу его уговорить) зажглась во мне снова.

– Эй парень, не поможешь? Чёртовы ворота совсем плохо стали закрываться.

– Постойте, подождите, вы не могли бы пока не закрывать?! Мне нужно попасть туда, очень нужно! Правда, у меня нет удостоверения…

– Даже если бы оно у тебя было, нет у меня времени ждать, – произнёс он, выпрямляясь. Присмотрелся ко мне и сердито добавил: да и не стал бы ради тебя мокнуть под дождём. Так что, ты либо мне поможешь, либо я справлюсь без тебя.

Перед внутренним взором засияли россыпи драгоценных камней, к которым, похоже, не суждено было приблизиться.

– Вы… – Меня буквально затрясло, и от этого я растерял слова. Что-то скомкано стал говорить. Затем нашёл в себе силы и заговорил членораздельно: вы не понимаете, это… это дело жизни и смерти, это действительно важно!

– О, я понимаю, – отвечал пожилой мужчина, продолжая бороться с воротами, – ты один из тех ненормальных молодчиков, которые вместо того, чтобы интересоваться девушками, приходят сюда, где им мерещится всякая всячина. Для таких, как ты, парень, здесь всегда будет висеть замок!

– Вы… – я схватился за голову, как если бы испытал приступ боли… и не придумал ничего лучше, чем броситься на закрывающиеся ворота.

Во мне мелькнула мысль, что сейчас этот мужчина схватит меня и отбросит в сторону. Но он напротив, отступил – не от внезапности, не от испуга, а потому что за мгновение до этого успел повернуть ключ в замке.

Не сказав мне больше ни слова (так как, наверняка, не видел в этом смысла), мужчина ушёл.

В отчаянии и с дурными мыслями я возвращался в тот вечер домой. Впрочем, ближе к концу пути я был уже совершенно спокоен. От усталости мне хотелось лишь как можно скорее оказаться в домашнем тепле и лечь спать.

На пороге я ненадолго задержался; глядя на проблеснувшую в небе звезду, спросил себя: возможно ли, чтобы такой человек, как я, который зачастую выглядит нелепо даже в собственных глазах, пролил свет на тайну Вильского парка – сделал то, что за столько лет не удалось никому?

Заброшенный Вильский парк привлекал к себе особое внимание знаменитого антрополога, профессора мистера Генриха Рольпера. Часто, проходя по его окрестностям, этот учёный делал остановку для того, чтобы понаблюдать (если представлялся случай) за чудесами, которые происходили в его пределах. Когда какое-нибудь чудо ускользало от наблюдения, либо становилось загадкой для профессора – как полагали, говоря об этом пожилом человеке с иронией (если не с насмешкой) – он становился чрезвычайно раздражительным и по малейшему поводу мог выйти из себя, что представляло определённую опасность для окружающих его людей. И те, кто хотя бы немного знал мистера Рольпера, в такое время, как правило, старались не контактировать с ним.

Не раз бывало так, что настроение, а, следовательно, и поведение профессора резко менялось во время лекции, в результате чего отдельные лица у всех на виду превращались, что называется, в мишени. Об одном таком (и, в то же время, совершенно уникальном) случае я и хочу рассказать.

Произошло это совсем недавно.

– Вот Вы, мистер Гальпурге! – обратился он вдруг ко мне с трибуны актового зала. – В который раз вы посещаете наши лекции?! Хотя, что я спрашиваю, ведь вы же не пропустили ни одной. Пожалуй, другого такого ученика в зале и не найти. Ну, и что же произнесли вы за всё это время?.. Решительно ничего! И правильно. Ибо стоит ли расходовать драгоценную энергию?! Я верно вас понимаю?! Вы приходите сюда, чтобы послушать и сделать какие-то свои выводы… Дамы и господа, леди и джентльмены, мы, к сожалению, не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем, какие выводы делает мистер Гальпурге, прослушав очередную лекцию!

В зале послышался смех.

– Но не будете ли вы вынуждены, жалкий ретроград, после всех ваших молчаливых прослушиваний и протестов, согласиться со мной?!..

Было ясно, профессор вовсе не собирался продолжать в шутливом тоне. Моё относительно спокойное эмоциональное состояние сменилось внушаемостью, подавленностью, боязнью. И по моему ощущению, все, кто находился в зале, об этом тут же догадались.

– В том, что нашему Вильскому парку недолго осталось быть заброшенным!.. В том, что у него, как и у нашего города в целом, скоро будут гости из самых разных стран, и не только стран… сюда будут прилетать с самого Далмака! В том, что наш парк – производитель непостижимых чудес!.. Невввввероятнейших чудес! Затмевающих собой даже волшебство Далмакских Аллей, эти художества в духе модернизма, интерес к которым, между прочим, уже начал ослабевать, – хотя – какой драматизм! – совсем ещё недавно в это никто бы не поверил!

Спокойное выражение лица профессора (и это притом, что только что он был чрезвычайно эмоционален), не обращённый ни на кого конкретно, сияющий минорным торжеством взгляд – в совокупности с пылкой речью вызвали у публики многочисленные возгласы одобрения.

«И даже случись чудо, для меня оно ничего уже не изменит» – прошло в моём затуманивающемся сознании.

Хотя, если задуматься, то, о чём сказал мистер Рольпер, в другой ситуации напротив, могло бы вызвать во мне столь долгожданное чувство оптимизма. Меньше всего на свете я ожидал услышать из его уст нечто подобное, поскольку – в отличие от большинства студентов – не относил профессора к числу страстных охотников за чудесами. По моему мнению, он напротив, искал доказательства того, что никаких чудес не существует, либо, если это ему не удавалось, пытался лишить их смысла. Почему я так считал? Подумайте сами: как может его пессимистическая теория уживаться с верой в чудеса? Для тех, кто незнаком с теорией, расскажу вкратце: она основывается на том, что разумная жизнь во Вселенной это, так сказать, на мгновение сфокусированный взгляд Бесконечности, некая схематичность, или определённость, возникшая в результате бесконечной хаотичной или вероятностной череды вселенских событий; а что касается вечной и светоносной души, то, будучи просто тончайшей нитью материи, она не разумна и беспамятна, и наши разум и чувства имеют к ней примерно такое же отношение, как картина, висящая на стене, к фундаменту дома. «Попробуйте напрячь взгляд, всмотреться во что-либо» – говорил на одной из лекций профессор Рольпер: «Вы очень скоро почувствуете, что ваши глаза устают, вам захочется расслабить их. Мгновение фокуса Бесконечности, мгновение разумной жизни в этом фокусе со всеми возможными иллюзиями, которые по праву возникают в результате Вероятностности самой природы… мгновение… а затем распад, постепенный, долговременный распад». По его мнению, человеческая жизнь имеет приблизительно тот же смысл, с которым мотыльки, бьются о светящийся фонарь. «Мы все рождены в этом случайно выстроенном фокусе Бесконечности» – говорил как-то он: «И мы бьёмся, чтобы просуществовать в нём как можно дольше. Преодолеваем невзгоды, взываем к разуму и чувствам, стремимся любить и созидать. И делая это, превращаем жизнь в искусство. Возможно – да, это не исключено, – что, благодаря любви, великому желанию быть душа дольше пробудет с нашим сердцем и разумом. Возможно, этот едва заметный в объективе Вселенной танец жизни таким образом продляет собственное существование». Вот только мистер Рольпер ничего не сказал о том, что жить, пребывая во тьме, проще, что можно просто наслаждаться – кто как умеет, – вместо того, чтобы тратить время на внутренний поиск, приносящий человеку порой больше страданий, нежели радости.

Обнаруженная профессором вера в чудеса могла быть на самом деле игрой, – такой, которую он вёл с целью покончить с историей заброшенного парка, или такой, которая в большей мере забавляла его, как ребёнка, тешила его самолюбие. Или, всё-таки, это была игра, которая поглощала его… не только как учёного, но и как человека искусства?

Должен признаться, все эти мысли пришли ко мне до, либо после описываемого действа, – поскольку во время его я был слишком скован, вернее даже подавлен для того, чтобы спокойно всё осмыслить. Причин тому было немало…

Люди, которые сидели со мной в первом ряду, повернулись ко мне в ожидании ответа. Чей-то взгляд словно добивался от меня признания вины, одному ему известно какой, чей-то выражал явное удовольствие – оттого ли, что я оказался в столь незавидном положении?.. По-моему, в нём угадывалось нечто большее: это был взгляд полоумного, коему явилось откровение природы. А кто-то, найдя во мне родственную душу, толкнул меня в бок и сказал:

– Забавная же у тебя фамилия, парень! Гальпурге… это, стало быть, что, галька и пурга?.. Жуть, как глупо и бессмысленно! Должно быть, и то, что ты делаешь, в большинстве своём выглядит так же! Ну, да что нам! Как говорится, дуракам море по колено! Пусть себе делают, что хотят, верно? А мы будем расслабляться, и получать от этого кайф!

После чего протянул мне руку и представился:

– Ален Хартер, искатель смысла в бессмыслице!

Я автоматически пожал ему руку. Расслабиться и получать кайф в подобной ситуации – это было точно не обо мне. Моё тело начало трясти, нервная судорога свела шею, так что я не мог повернуть голову.

– Жалкий ретроград!!! – раздался, вдобавок ко всему, отчего-то вдруг полный негодования (или, может быть, я не расслышал сожаления) возглас профессора.

И пока зал поддерживал его бурными овациями, я мысленно приближался к тому, чтобы тоже удостоится откровения природы и с величайшим чувством, отнюдь не восторженным, принять его.

Впал бы я в безумие или потерял сознание, или, может быть, умер… К счастью, я до сих пор не знаю, как такое возможно… как возможно, что люди выходят за грань разума. Ведь какая-то часть меня, чтобы не происходило, всё равно остаётся в стороне и безучастно наблюдает за чередою событий. Должно быть, я достиг своей крайней точки, после чего из роли жертвы стал возвращаться в роль наблюдателя.

Я попытался повернуть шею, но судорога всё ещё сводила её. Значит, мне было не всё равно, что происходит. С трудом поднял голову и посмотрел на профессора, которому, как отметил краем сознания, я уже перестал быть интересен. Не предав, однако, значения этому наблюдению, решился на рискованный шаг.

– На твоём месте я бы этого не делал, – по-дружески предостерёг меня Ален Хартер, который увлечённо рисовал что-то в своём планшете.

Но я уже встал. И просто сесть после этого, почему-то, посчитал невозможным. Вдобавок, своими действиями мне хотелось сказать Хартеру, что он ошибался насчёт меня… что я вовсе не дурак.

– Насколько мне известно, мистер Рольпер, вы ещё ни разу во время ваших лекций не упоминали Вильский парк. Как будто умышленно обходили эту тему стороной… И раз уж вы сейчас её затронули, мне бы хотелось задать вам вопрос, который, наверняка, волнует многих в этом зале: какова цель ваших наблюдений за таинственными явлениями? И… каково ваше истинное отношение к ним?

Я был почти доволен собой. Мне удалось преодолеть страх и неуверенность в себе, благодаря чему и речь получилась, хотя и краткой (по моему ощущению, конечно, совсем наоборот), но довольно стройной. На миг я почувствовал, что оказался на шаг впереди всех. Вот только профессор в это время вёл с кем-то разговор в стороне и, вероятно, не слышал того, что я говорил, а тишина, наступившая в зале за мгновение до моего встречного обращения к нему, явно затягивалась, – и уже дала мне новый повод для беспокойства. Если до сих пор загадочное поведение профессора и лиц, находящихся в зале, я принимал как должное, то теперь я точно проснулся: вокруг меня происходило что-то странное, нереальное.

– Вы хотели что-то сказать, мистер Гальпурге, но, пока волновались и думали, упустили момент? – раздался голос профессора – но не снаружи, а внутри меня, так как в ту минуту я мысленно перенёсся в иное место и время.

Это было в деканате. Мистер Рольпер неожиданно обратился ко мне, как к лицу безмолвно присутствующему при его разговоре с мистером Харрисом, нашим преподавателем астрофизики.

– И сейчас вы гадаете, стоит или не стоит сказать то, что вы хотели, ведь мы говорим уже о другом. Вы надломлены, Гальпурге! Надломлена ваша гордость! Ваше самолюбие никак не может получить свободу, вы привыкли затаптывать его. Всякий раз вы вынуждены говорить себе: внешний мир бежит гораздо быстрее такой черепахи, как вы. И, упуская возможность гордиться собой, вы спотыкаетесь о жалость к себе. В чём ваш страх? Боитесь показаться жалким, смешным? Поскольку патологически неспособны выражать свои мысли вслух также красиво, как иногда делаете это про себя. Увы, ваша персона, которая занимается здесь тем, что истязает себя попытками снискать учёную степень, обзавестись вожделенными и незнакомыми доселе уважением и гордостью, лишь напрасно растрачивает своё и чужое драгоценное время. Если хотите следовать мечте, профессия уборщика или подсобного рабочего вам подойдёт больше. Отдаваясь работе физически, вы сможете гораздо ближе подойти к себе, чем то жалкое существо, что домогается места в почётном обществе.

– Однако странно, что вы можете говорить, – вернул меня в настоящее всё тот же голос профессора, который на этот раз прозвучал в зале. – И очень жаль, что так поздно это выясняется, – потому как за долгие месяцы вашего молчания – замечу, между прочим, напряжённого молчания, которое вы сами жаждали прервать – за вами закрепилась довольно дурная репутация.

Чего больше вы хотите, получить ответы на волнующие вопросы, или изменить мнение окружающих о себе?

Что ж, это было не самое худшее из того, что я мог услышать. И, вероятно, ответь я адекватно профессору, всё бы закончилось. Туман иррациональности рассеялся бы, всё вернулось бы на свои места. Но… вот почему я пишу этот рассказ…

Только я встал, чтобы ответить, как в зале померк свет. На что публика отреагировала довольно неожиданно: всеобщее протяжное «У» явно выражало восторг. Бросив взгляд в окно, за которым сгущались сумерки, я увидел, что над залом медленно и в разных направлениях растягиваются тонкие серебристые струи некоего дыма. Вероятно, при включенном свете они не были заметны. Что же это могло быть? Ответ знал Ален Хартер…

– Одного верного шага, одной маленькой победы над собой недостаточно, приятель, когда вокруг тебя творится безумие. Вот разум загорелся, а вот «оп!», и он снова погас! – сказал он мне и, расплывшись в ухмылке, показал планшет. На нём был изображён туман, а сквозь него вырисовывалось жуткое паукообразное существо. – Однако, хочу между прочим заметить: он выбрал тебя!

– Что это значит? – спросил я, предвидя, впрочем, что искатель смысла в бессмыслице не ответит мне ничем другим, кроме как ухмылкой.

А тем временем в зале загорелся прожектор. И я буквально застыл, увидев в его свете мистера Рольпера, – он выглядел так, будто присутствовал на похоронах… Причину этой резкой перемены профессор тут же раскрыл:

– Можете ничего не отвечать – в этом, увы, нет смысла. Вы больны шизофренией, мистер Гальпурге, вы… глубоко больны.

Тихо прозвучавшие слова для меня были подобны грому. Скажу больше: я действительно услыхал гром, – только это были оглушительные ноты музыки, секундный фрагмент некой драматической симфонии. Прозвучав в моей голове, он словно ознаменовал переломный момент жизни. Ноги резко ослабли, и я упал в кресло, а из кресла – что явно выходило за грань реальности – некая сила стащила меня на пол…

– Крайне неуверенный в себе, нетемпераментный и нерешительный, к тому же и не выделяющийся каким-либо умением студент – переросток… Кто скажет, какие могут быть причины на то, чтобы в современном экстравертном обществе, где создаются все условия для развития здорового и целеустремлённого индивидуума, сформировалась такая чудовищно интровертная и заторможенная личность, как мистер Гальпурге?..

«…галька и пурга…» – отозвалось глубоким эхом.

– Или, кто знает, мои дорогие, быть может, природа этого молодого человека хранит в себе некую тайну?..

– Это сущая нелепость! Какая тайна?! Любой, даже самый совершенный конвейер выдаёт процент брака. Просто сей джентльмен увяз в своём внутреннем болоте, и не видит другой возможности, кроме как с опаской идти дальше через это болото. Печальный случай, профессор, – отчасти скептично, отчасти с юмором высказался кто-то.

«…Жуть, как глупо и бессмысленно…» – тонуло эхо во мне.

В зале наперебой зазвучали другие высказывания и смех.

– А между тем, мистер Гальпурге мнит себя писателем и начинающим учёным, – продолжал профессор. – Он по опыту знает, что такое творческий экстаз, – стоит, впрочем, заметить, это отнюдь не мешает ему заниматься самоудовлетворением, в том числе и после пребывания в подобном состоянии. Кому-то это покажется невероятным, но так действительно бывает: одухотворённая личность и законченный извращенец могут уживаться в одном человеке.

В зале послышался смех и крики ликования.

Но как раз в это время до меня дотянулись те тонкие серебристые струи дыма, о которых я сказал выше. Я увидел их перед собой, вдохнул их необычный, чуть сладковатый аромат… и моё падение во внутреннюю бездну прервалось. Мои мышцы начали расслабляться…

– Вопрос в другом: как они уживаются? Мирная ли это жизнь или бесконечные попытки выжить друг друга? Друзья мои, опуская знак вопроса, мы можем сказать, что в этом и кроется причина болезни.

Чувствуя в себе определённый потенциал, человек, как правило, стремится его раскрыть. Но как это сделать, если он находится в «дремучем лесу»? Что происходит, когда он зажигает свечу и видит это? В нём пробуждается тень, а, следовательно, и страх перед нею, начинается борьба. Наш молодой человек не желает находиться в дремучем лесу, или утопать в болоте (в своём сексуальном желании, не находящем истинной цели), как кто-то только что сказал, а дремучий лес, или что угодно иное, символизирующее внутреннюю тьму, не желает отпускать нашего молодого человека. Бессмысленно рубить ветви в надежде расчистить себе дорогу – ибо лес огромен, человеческой жизни недостаточно, чтобы через него пробраться. Столь же бессмысленна, дорогие мои, и борьба с тенью. Перед нами живой пример того, к чему она может привести. Отчаяние… а затем и безумие!

Мои мышцы были совершенно расслаблены, тело ощущалось, как грубая кора, которую и при очень большом желании я не смог бы привести в движение. Но такого желания или, вернее, потребности у меня не было. Мне было всё равно, что происходит с моим телом… Может быть, впервые в жизни мне было совершенно всё равно, что вокруг меня происходит и что обо мне говорят.

С глубоким расслаблением возникло чувство эйфории и дезориентации в пространстве (я перестал отчётливо сознавать не только где я, но и в какой позе нахожусь). В то же время внешний мир укрылся непроглядной серой пеленой, – что, впрочем, не вызывало у меня беспокойства.

Голос профессора я слышал по-прежнему отчётливо, только теперь как будто вдалеке.

– Разрываться внутренними противоречиями, отягощаться чувством собственной ущербности, вины, быть замкнутым, угрюмым, неловким, но при этом тайно состязаться с другими, считать себя избранным… Можно добавить к этому массу всего прочего. И это всё про вас, мистер Гальпурге! Вы глубоко больны и как таковой совершенно не интересны обществу, вас для него попросту не существует!

На фоне серой пелены бесшумно возникло то самое паукообразное существо, которое изобразил на своём планшете Ален Хартер. Только оно не выглядело таким уж жутким, – ведь что может быть ужаснее меня?..

– Наверное, ты и есть моя тень, воплощение того, что я хотел в себе уничтожить, – с чувством отрешённости обращался я к нему. – Профессор Рольпер прав: все мои усилия напрасны. За те годы, что я вёл борьбу, я нисколько не изменился, не стал лучше. Мне тебя не одолеть… и, возможно, в этом просто нет смысла… Я сдаюсь, можешь делать со мной, что хочешь, хоть забрать в ад, если он существует. В этом мире мне всё равно нет места.

– Что ж, это было небольшое отступление. А теперь, друзья мои, я предлагаю вернуться к сегодняшнему лекционному материалу, – звучал голос профессора Рольпера. – Гм… у меня есть для вас в некотором роде сюрприз. Хочу представить вам нашего сегодняшнего гостя, моего коллегу по работе профессора Лео Фицхельма.

Аплодисменты.

– Леди и джентльмены, дамы и господа, чрезвычайно рад видеть Вас в этом зале!

Как давно известно, всякое физическое тело, – а также и всякий орган его, если речь идёт о живом физическом теле, – имеет своё звучание. Сегодня я представлю Вам одну из последних научных разработок, устройство, которое раскроет перед нами звуковую карту вселенной человеческого тела и тем самым… тем самым, быть может, приблизит нас к ответу на один из важнейших вопросов, которые когда-либо вставали перед человечеством: что такое душа. Душа – это кит?.. или медуза?..

Для этого эксперимента у нас – так уж получилось, благодаря откровениям профессора Рольпера – есть пребывающее в глубоком покое тело молодого человека. Не беспокойтесь, эксперимент настолько тонок, что молодой человек ровным счётом ничего не почувствует.

Друзья мои, в ходе тысячелетий научных изысканий возникало множество идей и теорий, множество вопросов и ответов, причём ответы всегда порождали и, по всей вероятности, будут и далее порождать вопросы. Что говорит с одной стороны о неисчерпаемости источника, из которого все наши идеи и теории рождаются, а с другой стороны о неустанной, стимулируемой жаждой приблизиться к истине, наполнить свою жизнь определённостью, работе человеческой мысли. Тысячелетия философских и научных изысканий… а вместе с тем, разумеется, и противостояния идей и теорий. Безусловно человеческому разуму такое противостояние необходимо – благодаря ему он более функционален и продуктивен (как говорится, в споре рождается истина), и, в то же время, оно вполне может показаться наивным, поскольку бесконечность споров (возьмём к примеру несогласие друг с другом материализма и идеализма) явно говорит о наличии истины и с той, и с другой стороны.

Было время, когда учёному сообществу казалось, что идеалистические идеи и теории навсегда остались позади. Не правда ли, наивно было в это верить, ведь мы давно должны были привыкнуть к вечному перетягиванию каната (ударение на слове «вечном»)? Естественно, потом наступил период, когда всё тому же учёному сообществу стало казаться обратное. Опытное подтверждение феноменов экстрасенсорики, теории реинкарнации, и многого другого, наряду с развитием квантовой механики, теории струн, полностью изменили и продолжали изменять наши представления об устройстве Вселенной.