Комната на семнадцатом этаже

Он немного улыбнулся, чувствуя, как уши начинают гореть от стыда. Ему было совестно за те времена. Он сидел на этих ступеньках и обнимал девчонок, которые неумело, но вызывающе красились, от них был слишком сильным запах туалетной воды, и они жались к нему грудью, но та ещё не выросла до желанных размеров и они напихивали в лифчики то ли носки, то ли трусы.

Виталик потер лицо раскрытой ладонью, не прекращая улыбаться, остановившись. Было и стыдно и приятно вспомнить те времена, сейчас было смешно от своего поведения.

Отец, в то время, часто его лупил. Разумеется, за дело. А он потом уходил в свою комнату громко топая и всем своим видом показывая бунт, хлопал дверью и валился на кровать. Женька мышкой проскальзывал в его комнату, чтобы обнять и успокоить. Но Виталик каждый раз на него шипел и отталкивал, ведь он был слишком крутым, чтобы поддаться этим телячьим нежностям.

Он продолжал дразнить своего брала за покладистый характер, а ещё он по подростковому ревновал и сердился из-з того, что Жене от отца совсем не достаётся. Он даже подзатыльники Жене не отвешивал. В то время Виталик был убеждён, что отец любит младшего больше, но потом, конечно же, он понял. На Женю такой воспитательный метод не подействовал бы, тем более на него попросту не могла подняться рука, так сильно он моментами напоминал мать. А его большие ангельские глаза, казалось светились чем-то внеземным и волшебным. Женька часто помогал матери на кухне, пока Виталик развлекался с друзьями, а отец даже не пытался приобщить младшего к «мужским» обязанностям.

Казалось, с тех пор прошло так много и одновременно так мало времени. Теперь Виталик совсем другой. Некоторые его друзья, со времен бурной юности, последовали по похожему пути. Тоже нашли работу, тоже стали полностью самостоятельными. Некоторые продолжали изображать из себя крутых парней, считая, что Виталик и ему подобные просто поддались обществу и предали их верную дружбу. Дружбу, которая носит прайс «бутылка водки».

Виталий остановился возле знакомой двери. Металлической, внизу несколько темных полос, уже порядком обшарпанная, но все такая же надежная. Он нажал на кнопку звонка, слыша такую знакомую мелодию. Он помнит, как раньше всегда Женька шел открывать, бурча себе под нос. Мама суетилась, накрывая на стол, а отец гордо восседал или на диване, или во главе стола.

Женька распахивал дверь, слегка щурясь. У него было отличное зрение, потому никто понять не мог, откуда взялась такая привычка. На нем, обычно, была свободная футболка, русые волосы были растрёпанными, а на прямом носу все ещё виднелись милые веснушки. Виталик просто обожал эти веснушки и часто щелкал брата по носу, тот хватался за поврежденное место, скорее от неожиданности, и возмущался.

Дверь распахнула улыбающаяся мать, в теплом халате с закатанными рукавам и в пушистых тапочках. Воспоминания были такими яркими и такими живыми, что Виталику казалось, что он видел Женьку воочию и на секунду стало все неправильно. Уже не было как раньше, но это чувство смылось волной радости от встречи с матерью. Он втянул её в свои объятия, а мама забавно запричитала, что нужно хоть в дом зайти.

Виталик вырос и теперь мама над ним не возвышалась, а была ниже едва ли не на две головы. Ростом и телосложением он пошел в отца от того он часто возвышался над людьми. Мама же была хрупкой и невысокой. В Женьке явно больше её генов. Он постоянно надувался, становясь похожим на хомяка, когда Виталик называл на него мелким, но поспорить не мог. Ещё шесть лет назад, когда Виталику было только двадцать, а Жене семнадцать он возвышался над ним на целую голову.

Виталий зашел в дом и за ним захлопнулась дверь, та всегда была жутко громкой. Навстречу вышел отец. Он все так же ярко улыбался, но лицо покрылось усталыми морщинками. Щетина приобрела проседь, как и коротко стриженые волосы. Отец уже не был таким мощным, каким его помнил Виталик, он немного сутулился, а кожа стала дряблой. Мышцы уже не бугрились.

Отец похлопал его по плечу, по-доброму улыбаясь.

– Ах, какой красавец, – говорила мать, поворачивая Виталика то в одну сторону, то в другую.

Молодой мужчина громко рассмеялся, смех у него был, как и у отца в молодости, – раскатистый и громкий.

– Только посмотрите на него, – щебетала женщина, – вылитый папа в молодости.

– Мать, что ты его на пороге держишь, – мужчина приобнял свою жену за плечи, – проходи. Мать уже на стол накрыла.

– Какое хорошее, – продолжила щебетать мать, пока мужчины её семьи глядели на неё, улыбались. Она стащила с сына пальто и принялась его разглядывать и щупать, перед тем как повесить на вешалку, – дорогое, наверное.

– Та нет, не особо, – заверил мать Виталик, наклонившись, расстёгивая ботинки.

Наконец-то он снял ботинки и родители повили его в квартиру. Мать сказала, чтобы он шел мыть руки, а она пока в тарелки все насыплет и подпихнула его вперед по коридору. Виталик немного улыбнулся, качнув головой, делая шаг вперед, а потом глянул назад, бросив взгляд на убегающую мать. Пусть отец и сказал, что на стол уже накрыто, наверняка ещё минут пятнадцать мать будет суетиться. То салфетки принесет, то тарелки решит другие поставит, то выставит какие-то сладости, то уберет их. Отец же будет сидеть во главе стола, дожидаясь пока все наконец-то сядут, негромко вздыхать.

Так происходит каждый раз и такие моменты превращаются в теплые и светлые воспоминания. Именно за таким скучаешь особенно сильно. Он услышал, как отец начал ворчать, говоря, что не к чему все это, и пошел вперед.

Ванная комната была в самом конце ярко освещенного коридора. Справа расположились две плотно закрытые двери. Одна в его комнату, другая в Женину, а в самом конце, возле ванной, комната родителей. На стене висели фотографии – их мать когда-то мечтала стать фотографом, а также она ужасно сентиментальна. Она любила рассказывать истории с их детства и до сих пор хранила их детскую одежду, в некоторую она их одевала, когда они были ещё младенцами. Эта одежда лежала в отдельной коробке и иногда мама её доставала и с умиленной улыбкой разглядывала крошечные носочки и чепчики.

Виталик приостановился, глядя на стену. На первой фотографии ему было лет пять. Они всей семье собрались на старом диване, а на стене висел ковер. У мамы была прическа в стиле девяностых, а папа ещё по-юношески задорно улыбался. Виталик сидел между ними, на диване, Женя сидел на коленях матери и не смотрел в объектив. Его полностью увлекла прядь волос мамы, и он сжимал её в маленьком кулачке, внимательно разглядывая.

На второй Виталику было десять или девять. Он уже начал вытягиваться и был жутко нескладным. Большая голова, тонкая шея и торчащий нос. Он стоял с Женей по пояс в снегу, и брат вцепился в его руку.

Тринадцать, а потом пятнадцать. Он помнит, как не хотел фотографироваться. Жене, наоборот, нравилось и он пытался уговорить брата. В конечном итоге они сфотографировались, но Виталик выглядел недовольным, а родителей это только смешило.

Семнадцать. На этой фотографии болезненно сжалось сердце. Это был его выпускной, Виталик наконец-то закончил школу и теперь перед ним открывался совершенно другой мир. Семнадцать. В семнадцать он начал жить по-другому.

На фотографии он радостно улыбался, а вечером этого дня он напился так, как не напивался до этого ни разу. Он едва смог приползти домой. Родители, к удивлению, его не ругали, вздыхали лишь и следили, чтобы ему не стало плохо.

Он был тогда ещё совсем ребенком, почти совершеннолетний, но он не понимал, как самостоятельно принимать решения и отвечать за них. Он только начинал понимать себя.

Он бросил быстрый взгляд вперед и в горле встал ком. Осталось совсем немного до пустой стены, где нет больше фотографий.

На следующей ему было восемнадцать. Они всей семьей поехали на море и сделали эту фотографию. Папа сгорел на солнце и его плечи были ярко красными, мама аккуратно завернулась в, ядовитой расцветки, парео. Виталик был ещё мокрый, он не успел просохнуть после моря. Он практически целый день не вылезал из воды и ради этой фотографии его едва ли не за шиворот вытащили с воды. Женька накинул на плечи полотенце, он вышел с воды немного раньше Виталика, и каким-то образом умудрился замерзнуть. Они стояли на фоне моря, а по бокам немного влезали в кадр люди.

Фотография, на которой ему было двадцать. Он обнимал Женю за плечи на фоне все той же школы. Теперь это был выпускной его брата и тот улыбался, немного щурясь, потому что солнце светило ему прямо в глаза. Рубашка немного перекрутилась из-за хватки Виталика на плече, а волосы растрепались и топорщились.

Виталик остановился. Он был на этой фотографии ещё таким юный. Не было морщинки между бровей и одной глубокой, что пролегла у него горизонтально посреди лба. Он по-детски широко улыбался.

Женя был такой нелепый, худой и с шаловливой улыбкой. Он помнит, как светились его карие глаза на солнце – они казались золотистыми. Он мечтательно говорил, что поступит в лучший университет, а потом смеялся и говорил, что не зря же он столько учил. Из-за солнца, что падало на лицо Жени, его веснушки казались особенно яркими. Если при обычной освещении они были почти незаметны, то на этой фотографии они были ярко рыжими пятнышками.

Виталик сделал один шаг. Последняя фотография. Ему на ней двадцать четыре. Он сидит между родителями на диване, совсем как на самой первой фотографии, только на фоне нет ковра. И Жени нет. Он обнимает родителей за плечи и они улыбаются в камеру.

Он повзрослел и его улыбка не такая как прежде. Появилась морщинка между бровей, она не пропадает даже, когда он улыбается. Отец постарел, как и мать.

Мужчина резко выдохнул, отворачиваясь и пошел в ванную мыть руки. Все было таким родным и одновременно чужим. Нереальным. Как будто он очередная игрушка, какой-то избалованной девочки и она нашла его среди кучи других игрушек и решила поиграть, поместив в новый кукольный домик.

Вода зашумела в трубах, а потом с напором полилась с крана. Виталик задумался, совершенно не следя за своими действиями, так много раз он это делал. Он так погрузился в себя, что даже не был уверен мыл ли он руки с мылом или нет и мыл ли вообще.

Опершись на раковину руками, он сделал несколько глубоких вдохов, прикрыв глаза.

«Ты чего? Есть пошли!»

Виталик не любил ездить домой. Как бы его не мучала совесть за это, он должен признать, он не любил встречаться с родителями. Этот дом и они были живыми напоминаниями о Жене. Все было таким знакомым, что он знал, чтобы тот сказал, но было таким чужим из-за того, что эти слова звучат только в его голове.

Он смотрел на отца и думал, что точно такого цвета глаза у Жени. Ему хотелось спросить, где тот пропадает и когда уже выйдет к своему любимому старшому брату. Он смотрел на мать и видел те же суетливые движения. Он смотрел на эти стены, они совсем не поменялись. Он смотрел на стол, еду, ковер. Все было тем же. По этому ковру ходил его брат, за этим столом они ели. Эта квартира была как точка в пространстве, которая зависла в прошлом и существовала бесконечным воспоминанием. Она не давала ему жить дальше. И его ужасало то, как живут его родители. Как они могут каждый день проходить мимо его комнаты? Как могут садиться за этот стол и не спрашивать: «чего это он так долго не выходит?».

Виталик бы не выдержал.

Он жил в другом районе, общался с другими людьми и его мир изменился до неузнаваемости. Но когда он возвращался в этот подъезд, в эту квартиру, то не мог увидеть эти изменения. Это место осталось прежним, а весь мир продолжает двигаться в своем ритме.

Виталик громко вдохнул, пытаясь успокоиться, и судорожно выдохнул. Так и должно быть. Чтобы с нами не случилось, мир не меняется. Меняемся мы и теперь мы видим его по-другому. Когда-то для него эта квартира было светлым местом, теперь это кукольный домик. Теперь этот маленький уютный домик не приносить ничего кроме болезненных воспоминаний.

Он вышел к столу как раз вовремя. Отец наконец-то убедил мать, что все нормально и ничего больше не нужно приносить, а если кому-то что-то и нужно тот сам сходит. Разумеется, она возмущалась, говоря, как так, если она хозяйка, но за стол села.

– Котлетку будешь? – заботливо спросила мама, когда Виталик сел. – А салатик? Мясо хорошо, но зелень тоже нужно. Давай я тебе картошки наложу.

– Мам…

– Отстань от сына, – засунув в рот половину картошки, сказал отец, – он сам разберется, что хочет. Себе наложи.

Они в традициях обычных семей наложили себе полные тарелки и за едой вели веселые разговоры. Вилка Виталика неприятно заскрежетала о дно тарелки, но на этого не было слышно, поскольку отец громок рассмеялся с очередной истории с его работы.

– А девочку нашел? – хитро прищурившись, спросила мама.

– Мам! – весело, с напускным возмущением, воскликнул Виталик, а отец в очередной раз засмеялся.

«Мам, ну какая ему девочка? Ты посмотри на него! Кто ж на такого поведется?»

– А правильно, – закивал отец, – мать дело говорит. Когда женишься, оболтус?

«Я быстрее женюсь, чем он»

– Все работа, – Виталик натянул улыбку и сглотнул ком, – некогда даже, чтобы знакомиться.

– А ты найди время, – сказал отец, запихнув в рот салат, – я же время нашел. Хотя тоже работал.

– У тети…

– Мам! – на этот раз устало воскликнул Виталик, – Никаких дочек твоих подружек.

– А почему нет? – искренне удивилась женщина.

«А правда, чего нет? Это твой последний шанс, страшила»

– Ну мам, – протянул страдальчески Виталик и женщина рассмеялась, спрашивая не доложить ли ему картошки.

В дверь позвонили и они все замерли. Казалось, они даже перестали дышать. Виталик с горечью подумал, что ведь они все думают об одном и замирают ли его родители точно так же каждый раз. Каждый раз рождается что-то глубоко в душе, а сердце болезненно замирает? Или это только у него? Не могут же они каждый раз рождаться и умирать в течении шести лет с каждым звонком в дверь. Это невозможно.

– Пойду открою, – бросила женщина, тут же убегая к двери.

Отец и сын замерли, вслушиваясь в торопливые женские шаги. В то как щелкнул дверной замок и голоса. Это длилось вечность, а потом мать вернулась натянуто радостно сказав, что соседка заходила.

А внутри Виталика что-то оборвалось. Они чувствуют это каждый раз?

– Чего хотела? – спросил отец, уткнувшись взглядом в тарелку.

– Предупреждала, что штормовое предупреждение. Дождь вот-вот начнется и до самого утра будет лить как из ведра.

– Сына, тебе, похоже, придется остаться у нас на ночь, – бросил отец, одним махом выпивая рюмку.

– Я могу такси вызвать, – предложил Виталик и последовал примеру отца, выпивая рюмку и тут же скривился.

– Ну какое такси? – как-то устало возмутилась мать, – Побудешь у нас одну ночь, а утром уже к себе поедешь. Ты к нам целый год не приезжал, так что даже не думай, что сможешь сейчас уехать, молодой человек.

Дальше разговор был ленивым и размеренным. Казалось, этот звонок в дверь вытянул из них все силы. Потому родители довольно быстро измотавшись поторопились ложиться спать. Виталик, несмотря на усталость, ложиться не хотел. Казалось, когда он говорит с родителями, когда горит свет, он ещё может сопротивляться чувствам, но, когда этого не станет не станет его тоже.

Но родителей он останавливать не хотел, те были измождёнными и обессиленными настолько, что даже согласились на то, что он уберет со стола и помоет посуду. Хотя прежде никогда ему не разрешали, после того, как он начал жить отдельно.

Когда Виталик закончил свет горел только на кухне. Родители уже отправились спать, а за окном стемнело. По стеклу били крупные дождевые капли и иногда черное небо расчерчивала кривая вспышка молнии.

Он помыл руки и вытер их полотенцем, краем глаза замечая ярко зеленые яблоки на столе в небольшой корзинке. Такие любил Женя.

«Ты чего ещё не спишь? – зевнул, а потом громко откусил от яблока. – Поздно уже»

Виталик развернулся, пытаясь не смотреть на яблоки и не включая света, чтобы не мешать родителям, и пошел по коридору. Шаги замедлялись, а возле знакомой двери и вовсе он остановился. Не мог заставить себя сделать ни шагу. Осторожно, как будто боясь чего-то, он толкнул дверь и та приоткрылась. Окно выходила на улицу, где ярко светил фонарь, и Виталик мог разглядеть очертания предметов. Он неуверенно зашел и закрыл за собой дверь. Он всматривался в тени и глубоко вдохнул запах нежилой комнаты. Он нерешительно нажал на выключатель.

Свет был слишком ярким и он, как будто, прогнал наваждение. Вот кровать, на которой лежит плед. Видно коробку, что под кроватью, там Женя хранил разные мелочи. Фотографии, блокноты, памятные вещи, ракушки. Шкаф немного приоткрыт и можно заметить криво висящую футболку. На столе полу-списанная ручка, а на темной столешнице не до конца выведенное пятно.

Когда-то у Жени за этим самым столом потекла ручка. Он помнит, как тот вышел из комнаты с удивленно-испуганными глазами, и руками перепачканными синей пастой. В пасте была половин лица и даже язык, а ведь ему постоянно говорили, чтобы он не грыз ручку.

Виталик неуверенно подошел к столу и прикоснулся к пятну, немного поскреб его ногтем, но то въелось в древесину. Это единственное доказательство той истории. Пятно и его память.

Так странно, подумал Виталик, что в конечном итоге оказывается, что человек живет только в твоих воспоминаниях. Что он существует только там и больше нигде. Больше такого нет и никогда не будет.

Мужчина устало сел на кровать, склонив голову. Дверь тихо скрипнула и Виталик немного поднял голову, как будто та весила тонну.

В дверях стояла мать. И в этот момент Виталик понял, что она чувствует тоже самое. Что квартира и весь мир стали чужими. Она прикрыла за собой дверь и, потушив свет, осторожно села рядом, но кровать все равно скрипнула.

– Здесь все так же… – тихо сказал Виталик.

– Я не могу, – она сделала глубокий вдох, – что-то изменить. Мне кажется, что он вот-вот придёт.

Казалось, с темнотой они могли говорить откровенно, как будто та сохранит их секреты.

– Прошло шесть лет, – это не было порицание.

– Но ведь его не нашли.

«Ты хотела сказать тело, – с горечью подумал Виталик, – Ты хотела сказать, что не нашли тело.»

– Люди ведь не могут просто раствориться, как будто их никогда и не было в этом мире.

«Оказывается, могут.»

От колыбели до могилы

Алина смотрела в потолок вслушиваясь в размеренное посапывание рядом спящего мужа. Потолок казался сероватым и на нем причудливо вырисовывались тени от веток рядом растущего дерева.

Часы показывали без пяти шесть – ей пора было вставать. Было слишком много запланированных дел. Они повторялись изо дня в день, стали неотъемлемой частью её быта. Ей не приходилось составлять ежедневники или списки дел. Алине иногда казалось, что она живет в Дне Сурка.

Она повернула голову и посмотрела на Максима. Солнце ещё не встало и в полумраке, когда не понятно вечер сейчас или же утро, ей приходилось щуриться, чтобы рассмотреть его лицо.

Она всматривалась в лицо мужа, и оно казалось ей чужим. Как будто она не видела его так давно, что оно начало стираться из памяти. Или же, что она студентка, которая после бурной вечеринки проснулась с кем-то смутно знакомым.

Они видят друг друга каждый день, но все равно Алину молчаливо преследует чувство, что у них чудовищно не хватает времени друг на друга. Алина, едва прикасаясь, провела пальцем по щеке мужа. Та немного кололась от отросшей за ночь щетины.

Но когда Максим выйдет к завтраку его лицо будет гладким, правда, будут выделяться несколько красноватых порезов. Они всегда с левой стороны, практически возле подбородка, а иногда бывает, с той же левой стороны, но у крыла носа.

Он всегда бреется перед завтраком, чтобы не доставлять неудобства ей, когда привычно чмокнет в щеку, и Наде. Он обнимает её каждое утро и прижимается щекой к щеке. Это их негласная приветственная традиция. Наде только шесть и у нее по-детски чувствительная и нежная кожа, а Максим заботливый отец.

Алина немного улыбнулась. Когда она смотрела на такого своего мужа: сонного и домашнего, где-то в груди теплело. Прошло уже много лет, которые для неё были мгновением, а она все так же безумно влюблена в Максима.

Они познакомились летом, после школы и были уверенны, что они отличные друзья. Теперь у них по обручальному кольцу и Надя.

Алина опустила взгляд на руку своего мужа, на поблескивающее золотое обручальное кольцо. Иногда, оно немного сползало и можно было разглядеть светлую полосу кожи под ним.

Алина уверенна, Максиму никогда не приходили в голову мысли об измене. И даже если бы он снял кольцо, белая полоса кожи светилась бы упреком. Но Максим был слишком идеальным для измены и иногда, несмотря на всю свою любовь к нему, Алина чувствовала себя рядом с ним отвратительно. Он был таким совершенным, недостижимым. Ей казалось, что она оскверняет его своими приземленными страстями и недостатками.

Она боялась, что кто-то разоблачит её.

Взгляд зацепился за черное пятно таймера на запястье мужа. Такой есть у каждого, цифры на нем бесконечно сменяют друг друга, пока в один день не загорится череда нулей. Каждый раз, когда она смотрела на время отведенное Максиму, она хотела спрятать свой таймер, как доказательство своей лживости.

Его время сократилось на десять лет после рождения Надежды, стронно-иронично противореча данному имени. Врач сказал, что такое часто бывает. Переутомление и недосып урезают отведенный срок.

Максима как будто это вовсе не тревожило. Он всегда мечтал о детях и продолжает мечтать. Он часто заявляет, что хочет пятерых.

Когда родилась Надя он работал, чтобы обеспечить свою дочурку всем необходимым. Он брал дополнительные смены и подработки и казалось получает от работы удовольствие из-за осознания, что это ради Нади.

Он приходил измотанным, едва волоча ноги, часто не успев даже пообедать, а было уже не меньше десяти вечера и, поцеловав жену, шел к Наде и, казалось все его силы возвращались. Он играл с ней, укладывал спать, баюкал и кормил, позабыв о себе.

Максиму отводилось ещё тридцать два года. Он занимался спортом, пытался правильно питаться. Он делал все возможное, чтобы таймер на руке замедлил свой ход.

Но бывает, ты умираешь, даже если у тебя в запасе ещё не один десяток лет. Неожиданно для самого себя принимаешь какое-то решение, к примеру, пойти в бар после работы, вместо того, чтобы вернуться домой. И тогда тебе остается лишь наблюдать как года превращаются в недели или часы.

Ужасно то, что часто нет дороги назад. Ты не можешь понять, что же именно сделал не так. Ты просто сделал один шаг, такой же как вчера, по тому же пути, а времени стало меньше.

Пару лет назад Алина шла по улице и отведённые ей сорок пять лет в мгновение сократились до пяти. Она замерла посреди улицы, глядя на свое запястье, а вокруг сновали люди, иногда её толкая, а Надя дергала её за рукав. Но она не могла отвести взгляда от часов.

Но иногда таймер спасает жизни.

Она, едва не позабыв о Наде, за что после себя ненавидела, сорвалась домой, тут же набирая номер Максима. Она излишне внимательно смотрела по сторонам, обращала внимание на любую мелочь, как будто ей отводилось не пять лет, а несколько минут и она пыталась узнать причину своей преждевременной кончины.

Надя плакала, капризничала и не хотела ехать. Она цеплялась за Алину и говорила, что та обещала, что они пойдут в зоопарк. Алина даже не помнит, как дала своей дочери подзатыльник и плачущую затащила в такси, опять набирая номер мужа.

Тот не отвечал, и Алина нервно кусала губы, отгрызая сухую корочку, до солоноватого привкуса во рту и едва ли не плакала от бессилия. Когда Максим наконец-то ответил она облегченно выдохнула, как будто уже была спасена.

Заикаясь и глотая слова, она рассказала о случившемся. Таксист вежливо молчал и даже не просил успокоить надрывающуюся в плаче Надю, у которой покраснело от натуги все лицо. Девочка, захлебываясь словами повторяла, что хочет к папе, а мама плохая.

Максим приехал всего лишь спустя пять минут, после того как Алина и Надя перешагнули порог дома. Надя уже успокоилась и не рыдала, только всхлипывала и бросала на мать обиженные взгляды.

Но в тот момент Надя только раздражала Алина, хотелось отвесить подзатыльник сильнее, чтобы наконец-то Надя куда-то ушла и не мелькала рядом. Это было не впервой, но в этот раз вспышка раздражения была такой силы, что Алине показалось, что она способна едва ли не убить свою дочь. Та постоянно капризничала и что-то требовала и Алина в этот момент, за что после ненавидела себя, искренне желала, чтобы её дочь просто исчезла.

В младенчестве Надя постоянно плакала. Она не давала спать ни Максиму, ни Алине. Максим спокойно вставал по ночам и укачивал дочурку, напевая колыбельную.