Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

И, не произнося больше ни слова, и не сообразуя свои деяния с соображениями разума, он возложил руку на свой меч и помчался на янгуэйцев, и таким образом не оставив Санчо Пансе иного выбора, кроме как взмолиться и броситься вслед по примеру своего хозяина. При первой же стычке с первого же удара Дон Кихоту удалось зацепить своим мечом одного погонщика, раскроив ему кожаную куртку на плече, и отрубив попутно приличный кус спины.

Янгуэйцы, которые были теперь изрядно оскорблены двумя одинокими странноватыми людишками, а надо сказать, что их на этой лужайке оказалось так много, что даже мне не удалось их сосчитать, потому что их едва вмещала эта лужайка, обратили взоры к своим божественным сосновым кольям и, схватив их наперевес, стали громко и яростно ругаться на Дон Кихота и Санчо, а потом всем скопом, всей своей чересчур прыгучей и злобной комарильей обступили славного дон Кихота и Санчо, потом всей кодлой бросились на них и как по команде принялись охаживать их колами, да так, что крестьянин, молоти он цепами рожь в поле, и увидев такое, обзавидовался и не мог бы нарадоваться таким помощникам. И надо признать, истинная правда заключается в том, что уже при втором соприкосновении к нему, янгуэзцы сразу уложили Санчо на землю, и спустя мгновение то же случилось и с Дон Кихотом, как бы ни ловок и находчив он был в телодвижениях, и как бы умело ни уворачивался от свистящих колов и сколь бы мужества и присутствия духа не проявлял при этом, судьба распорядилась таким образом, что в конце концов он свалился прямо под ноги Росинанта, который всё это время безуспешно пытался встать, и являл собой результат овеществлённой ярости и силы, с которой янгуэзцы навострились обращаться со своими убийственными дубинами, показав миру, сколь истребительна бывает злоба и мстительность в руках сельских дебилов, когда в их сердитые, натруженные руки попадают длинные и тяжёлые колья.

Увидев наконец, сколь много зла они натворили, янгуэзцы с величайшей быстротой, как могли, быстро собрались в дорогу и отчалили, продолжив свой путь, а также оставив двух авантюристов в ужасно-скверном состоянии организмов и в ещё более непередаваемом состоянии духа.

Первым, кто очухался, был Санчо Панса. Уразумев, что его Господин лежит ничком поодаль от него, раскинув ноги и руки, он слабым и обиженным голосом проскрипел:

– Мистер Дон Кихот! О, мистер Дон Кихот!

– Что ты хочешь, Санчо,.. брат? – ответил дон Кихот, едва сумев повернуть со скрипом голову, и проговаривая это таким мрачным, таким упавшим и болезненным голосом, каким не говорил никогда в жизни.

– Я хотел бы, если бы это было возможно, – смиренно ответил Санчо Панза, – чтобы ваша милость дала мне две рюмки того бальзама, как, бишь, его там, название, Безнадеждича,..или Кончиазы,.. или Кирдыкота, прошу вас, сэр, подайте мне его, если он случайно окажется у вас под рукой, я вам буду за это очень благодарен, возможно, случайным образом он, это… будет полезен для моих разрушенных костей, в той же высокой степени, как и для ранений!

– Ату меня, несчастного! Горе мне, горе! – горестно ответил дон Кихот, – Ну, если бы он был здесь, то я, несчастный, не имел бы никаких проблем! Его теперь нам только не хватало! Но я клянусь тебе, милый Санчо Панза, поверь святой клятве бродячего джентльмена, что не минет и двух суток, если судьба, конечно, совсем не повернётся к нам задним местом, как я добуду волшебный эликсир для тебя, Санчо, а если не добуду, то пусть у меня за это вырвут все ноги и руки, какие есть!

– Ну и через сколько, по вашему высочайшему мнению, мы сумеем пошевелить ногами? – прошептал Санчо Панса едва слышным голосом.

– Я уже умею говорить, – сказал примирительно рыцарственный Дон Кихот, радуясь открывшейся перед ним возможности, – но сказать, через какое время мы начнём шевелиться, я смогу навряд ли, знай, Санчо, это я виноват во всём, ибо не должен был возложить руку на меч и поднять его против людей, которые не были посвящены в рыцарское достоинство, подобно мне, и так, я думаю, что в печали за то, что я пройдя законы рыцарства и будучи посвящён в члены ордена, вместо того, чтобы сразиться с равными и благородными, сражался со всяким беспёрым отребьем и шушерой, Бог и соизволил ниспослать мне эту жестокую и поучительную кару. Так что, Санчо, когда ты увидишь, что этот непросвещённый сельский негодяй наносит нам какое-то оскорбление, не ожидай, что я возложу руку на меч свой и ринусь на них, потому что я не сделаю этого ни в коем разе, но возложи руку свою на меч твой и наказывай их по своему вкусу и разумению, то есть по своему усмотрению, а если им на помощь и в защиту прибегут патентованные рыцари, я тут же узнаю про это, и, ты уж поверь мне на слово, как-нибудь выручу тебя из беды, и так же, как ты сражался со всяким ничтожным отребьем, защищая меня, я буду сражаться со всякими нечестивыми рыцаришками, выгораживая тебя, а ведь ты уже тысячу раз мог видеть и убедиться в том, как здорово я могу это делать, и насколько ценна эта моя такая сильная рука в нужную минуту!

Наш бедный друг, видать, до сих пор носился с виденьями неописуемой своей битвы с храбрым бискайцем и бредил высокомерной гордостью, что так славно тогда сразил его в смертельном бою. Но толстому Санчо сейчас не нравились наказы своего хозяина, и он не счёл необходимым обойти их молчанием:

– Синьор бродящий рыцарь! Я человек мирный, кроткий, спокойный, скромный и, видит Бог, я могу вытерпеть что угодно, любое унижение и оскорбление, потому что у меня жена и дети на руках, которых я должен как-то пестовать, кормить, холить и воспитывать! Так что, знайте же, ваша милость, и не сочтите это за дерзость, а мои слова не считайте приказом, ибо я, упаси бог, не имею права вам дерзить или уж тем более приказывать, или распоряжаться вами, упаси Бог, если так, но я говорю в ответ на вашу заповедь – ваша милость, я ни в коем случае не положу руку на этот меч, ни против любого уличного злодея, ни против какого-никакого архи-добрейшего рыцаря, чтоб ему пусто было и гори он синим пламенем в адской чаще! И что отныне пред Богом я прощаю им всё, что они сделали или ещё сделают со мной, прощаю им всё-всё, кто бы они ни были, высокие или низкие, богатые или бедные, всё равно, идальго или простолюдин из деревни, всё равно, человек без какого-либо состояния или дворянин.

И когда услышал его хозяин эти дерзостные речи, он ответил ему:

– Санчо! У меня что-то в горле спёрло, мне нужно отдохнуть, а уж потом мы поговорим по душам, и к тому же у меня ребра сильно побаливают, а то бы я тебе мигом разъянил, какую чушь ты несёшь, Санчо, какой иерехонской ересью ты полон, грешник, и знай, если ветер судьбы, до сих пор дующий нам в лицо, обернётся в нашу пользу, наполняя наши паруса удачей, чтобы мы быстренько и без всяких проблем взяли какой-нибудь порт на каком-нибудь из островков, который гарантирован мной для тебя, что было бы, если бы я, захватив его, сделал тебя господином острова? Тогда бы ты был в полной растеряности, потому что ты не рыцарь, не желаешь им быть, не имеешь мужества и намерения мстить за принесённые тебе оскорбления и таким образом не способен защищать своё владычество. Потому что ты должен знать, что в вновь завоеванных царствах и провинциах всегда сначала наблюдается разброд и шатания, и туземцы никогда не бывают довольны своим новым хозяином, и всегда есть угроза того, что им придёт в голову совершить какой-то новый переворот или поднять бунт, чтобы снова поставить всё с ног на голову и снова испытать фортуну и вернуться, как они говорят, к старым порядкам, и поэтому новый господин должен иметь понимание, мужество и здравый смысл, чтобы осознать себя мужественным правителем и, чтобы отбиться от туземцев и в любом случае защитить себя.

– В том, что случилось с нами сейчас, – ответил Санчо, – я конечно хотел бы иметь навыки и мужество, о которых говорит ваша милость, но я клянусь вам честью бедного человека, мне сейчас больше нужны припарки и горчичники, чем советы. Ваша милость, если вы способны встать, давайте тогда поможем подняться и Росинанту, хотя он этого не заслуживает, потому что он был основной причиной всего этого преторианского крошева. Я никогда не верил в то, что Росинант способен на такое, я считал его таким же миролюбивым, как я. Во всяком случае, люди говорят, что для того, чтобы понять человека, надо с ним пуд соли съесть, а в жизни трудно хоть что-то понять. Кто бы мог представить, что после тех великих ударов меча, которые вы дали тому несчастному бродячему рыцарю, от которых он чуть не окочурился, последует такой град палочных ударов, который обрушится целиком на наши спины?

– Ну, твой крестец, Санчо, – возразил Дон Кихот, – задубел уже давно, и вряд ли по большому счёту, способен что-либо чувствовать, но мой, приученный к рубашкам из тончайшего сукна, несомненно, поболе чует боль от всяких побоев. И если бы я не предвидел, что… да что там предвидел?.. если бы я, зная точно, что все эти тычки достанутся нам из-за того, что мы взяли в руки оружие, я бы тут же получил удар от праведного гнева.

На это ответил ему верный оруженосец:

– Господин мой, поскольку урожай этих несчастий напрямую сопровождает путь любого рыцаря, скажите мне, ваша милость, они происходят всегда или какое-то ограниченное время, и это всё когда-нибудь да закончится? Мне кажется, что после двух таких обильных урожаев третий нам уже не собрать, если Бог по своей бесконечной милости не спасёт нас!

– Учти, друг Санчо, – ответил дон Кихот, – что жизнь ходячих рыцарей подвержена тысяче опасностей и злоключений, ни больше, ни меньше, но только благодаря таким испытаниям и только в результате их бродячий рыцарь в конце концов становится королём или императором, как показал опыт многочисленных и разнообразных рыцарей, чьи истории прямо частоколом стоят у меня перед глазами. И я мог бы много тебе нарасказать полезного на сей счёт, если бы не боль в спине, я бы просветил тебя, мой доблестный друг, как они только благодаря своим доблестям и силе своих рук, даже если им и после этого приходилось сталкиваться с лишениями и бедами, в конце концов становились повелителями островов и хозяевами жизни и богатств!

Ибо к примеру храбрый Амадис Галльский однажды оказался во власти смертельного врага своего чародея Аркалая, о чарах которого он хотя и догадывался загодя, но который сперва привязал его к колуну во дворе, а потом обрушил не менее двухсот могучих ударов вожжей по его спине, о чём у меня имеется ясное и сформировавшееся представление. И есть еще один мизерный, малоизвестный и не заслуживаюший ни какого внимания автор, который говорит, что рыцаря Феба однажды обманом затащили в ловушку в некоем замке, и он там провалился свозь гнилой пол, и оказался в подземелье, где ему, связанному по рукам и ногам, всандалили ведёрный клистир из воды, снега и песка, после которого он едва не окочурился, и не попал на тот свет, и если бы не подмога великого колдуна и мага, его личного друга, пришлось бы ему очень худо. И если таким прекрасным и добрым людям пришлось иной раз страдать столь сильно от рук кривды, и вытерпеть такие напасти и неприятности, то уж что говорить о нас, скромных и непритязательных людях! Санчо, учти при этом, что те оскорбления и горести, каким они подвергались, были не чета нашим и самыми большими неприятностями являются те, которые прошли они, а не те, которые мы сейчас проходим. Ибо позволь тебя просветить, Санчо, знай, что раны, которые наносят оружием, случайно оказавшемся в руках, не могут умалить ничьей чести, ибо правила, регулирующие поединки, гласят, что если сапожник даёт другому колодкой, которая оказалась у него в руке, по башке, так это не говорит о том, что того отдубасили палкой, и это не значит, что он вообще был избит. Я говорю это потому, чтобы ты не думал, что, если нас эти мерзавцы издубасили почём зря, то мы при этом были унижены, потому что оружие, которое те люди приносили, с которым нас лупили, было не чем иным, как жалкими дубовыми колами, и ни один из них, поправь меня, если я ошибаюсь, не имел при себе ни рапиры, ни меча, ни кинжала.

– У меня не было ни секунды, чтобы оглядеться, – ответил Санчо, – и увидеть, чем они там орудовали, потому что только я положил руку на мой буланый меч, как они свернули мне все плечи своими соснами, так что у меня искры из глаз посыпались и ноги подкосились, уложив меня туда, где я до сих пор пребываю, и где я был бы счастливцем, если бы у меня одна душа болела, мне ли теперь раздумывать, было ли это оскорбление или нет, и запятнана ли моя душа, когда вся моя спина в синяках и ссадинах и более напоминает отбивную, чем спину человека?

– При всем этом я должен тебе дать знать, братец, – возразил Дон Кихот, – что нет памяти, над которой время не властно, и нет боли, которую бы не излечила смерть!

– Какое же несчастье может быть хуже того, – вопросил Санчо, – от которого ждёшь, что только время может поглотить его и которое излечивается только смертью? Если бы это наше злочастье излечивалось парой припарок или пластырей, дело было бы не так уж плохо, но я вижу, что всех клистиров в больнице не хватит, чтобы поставить нас на ноги и привести в надлежащий вид!

– Оставь меня в покое, Санчо! – ответил дон Кихот, – Равняйся на меня! Бери с меня пример, и лучше посмотри, что там с Росинантом, который, как мне кажется, изведал несчастьий и побоев не меньше нашего!

– Я ничему не удивлюсь, – ответил Санчо, – что он, будучи так же, как вы, благородной, странствующей скотиной, получил всё сполна, одно удивительно, что мой осёл вышел из этиз вод совершенно сухим, когда мы вышли из них без рёбер.

– Учти, Санчо, Фортуна всегда держит свои двери приоткрытыми, – сказал Дон Кихот, – Говорю это, потому что эта ушастая тварь теперь может восполнить для меня недостаток Росинанта, отвезя меня отсюда в какой-нибудь гостеприимный замок, где я вылечу свои раны. И более того, я не стану брезговать такой кавалерией, потому что помню, как читал некогда, что тот добрый старый силен, Айо наставник и педагог радостного Бога Смеха, когда он въежал в стовратные Фивы, чрезвычайно ликовал, радуясь своему рыцарскому удовольствию и гарцуя на очень красивом осле.

– Правда, конечно, конечно хорошо гарцевать рыцарем, как говорит ваша милость, будучи в седле, – ответил Санчо, – но есть большая разница, чем ехать рыцарем, лёжа поперёк седла, как мусорное ведро!

На что ответил дон Кихот:

– Ранения, полученные в сражениях, приумножают честь скорее, чем отнимают её, так что, Санчо, друг мой, больше не спорь со мной, но, как я уже сказал тебе, встань и как можно лучше положи меня на седло так, как получится, и поверь мне, моя любовь к тебе от этого только умножиться, если ты умудришься пристроить меня на своём осле, мы должны тронуться отсюда, прежде чем наступит ночь и темнота застанет нас в этом безлюдном, пустом месте.

– Ну, я слышал, как вы только что сказали, сэр, – сказал Панза, – что нет большего счастья для блукающих кабальеро, кроме как спать в пустошах и пустынях целый год, и что они почитают это просто благостью Фортуны!

– Да! Это так, – сказал Дон Кихот, – когда у вас нет никакого выбора, или когда вы влюблены, и это так же верно, как был рыцарь, который стоял на скале, на солнце и в тени, в ненастьях с неба, и так было два года и всё это без ведома его госпожи! И такой же был Амадис, когда, назвав себя Красой Мрака, удалился в Сухую Стрёмь, не помню точно, то ли на восемь лет, то ли на восемь месяцев, даже не скажу точно, отчего, но чем-то там провинившись, он хотел там понести достойное покаяние перед своей Мадмуазель Орианой. Но давай прекратим эти пустопрожние разговоры, Санчо, и закончим их, пока не случилось ещё одно несчастье, теперь уже с нашим ослом, ещё худшее, чем с нашим Росинантом!

– Ой, сглазите вы! – сказал Санчо.

И, тридцать раз ойкнув и шестьюдесят айкнув и вздохнув, и сто двадцать прокляв того, кто привел его туда и был причиной его несчастий, он встал, скрючившись на полпути наподобие радуги, и не в силах окончательно выпрямиться, из последних сил взнуздал своего осла, который тоже изрядно пригорюнился от происшествий того дня. Затем он поднял и Росинанта, который, будь у него человечий язык, мог бы начать жаловаться и скулить столь красноречиво, что наверняка превзошёл бы в своём красноречии и Санчо, и даже самого дон Кихота.

В итоге Санчо утвердил Дон Кихота на своёмё осле и подвязав Росинанта сзади, и, взяв осла кабальеро под уздцы, он направился к тому месту, где как ему казалось, могла пролегать большая дорога. И поскольку ему в этом деле сопутствовала удача, то, не пройдя и мили, как выскочил на большую дорогу, на которой оказался большой постоялый двор, который, по мнеию Дон Кихота, должна был быть замком. Санчо принялся убеждать дон Кихота, что это постоялый двор, а его хозяин уверял, что это не что иное, как замок, и так, продолжая прения, и даже не выяснив, что это такое, они добрались до постоялого двора, и Санчо вошёл в постоялый двор, без всякого сомнения, со всей своей поклажей.

Глава XVI

О том, что случилось с хитроумным Идальго на постоялом дворе, который он вообразил неким замком.

Хозяин замка, увидев, что Дон Кихот висит поперёк осла, спросил Санчо, что за злоключение с ними стряслось. Санчо ответил ему, что ничего примечательного с ним не случилось, просто рыцарь свалился со скалы, и, кажется, немного поломал рёбра.

Хозяин сразу стал суетиться, чая как-то поучаствовать в судьбе несчастного горемыки, покалеченного таким суровым образом, и размышляя, как тому помочь, чтобы подлечить Дон Кихота, повелел своей дочке, которая подрабатывала там горничной, девушке очень воспитанной и приятной на вид, помочь исцелить раны своего гостя. Помимо того, у ходяина была ещё одна служанка, девица из Астурии, толстомордая, широкоскулая, со срезанным подбородком, крючковатым носом, в придачу к другим несравненным красотам одноглазая и с другим глазом, которым она едва видела. Правда же заключалась в том, что стройность и совершенство её тела скрадывало другие её недостатки: в ней не было и семи пядей от ног до головы, а была выгнутая горбом спина, которая её сильно обременяла, заставляла её всё время утыкаться взглядом в землю. Эта красотуля помогла хозяйской дочке, и обе они наперебой помогая друг другу, сварганили очень скверную кроватку Дон Кихоту в сарае около дома. Сарай этот, несмотря на явные переделки, сохранял все очевидные признаки того, что внутри сарая долгие годы был птичник, а теперь он использовался, как сеновал. Как выяснилось на этом сеновале также размещался некий арендодатель, у которого его ложе располагалось неподалёку от ложа нашего Дон Кихота, и хотя оно было сооружено из сёдел, попон и старых одеял, оно имело несравненно много преимуществ перед каменным ложем Дон Кихота, которое состояло только из четырёх плохо оструганных досок, уложенных на двух не очень равных скамейках, и матрас, такой тонкий и такой убитый, что казался покрывалом, полным клоков шерсти, которые торчали из него в разные стороны, и по краям едва ли не напоминала своей твёрдостью булыжники, и двух простынь из адарговой кожи, годной только на обшивку рыцарских щитов, да покрывала, вытертого так, что его щетины можно было бы легко пересчитать на пальцах одной руки.

На этой треклятой кровати и возлежал Дон Кихот, когда явились хозяин и его дочь, принявшиеся тут же врачевать его, так что не прошло и получаса времени, как он снизу доверху был весь облеплен пластырями и замотан бинтами, а кривобокая астурийская Мариторнес (так звали горбатую астурийку) стояла поодаль со свечой, освещая сарай тусклым колеблющимся светом.

Склонившись над лежащим недвижно дон Кихотом, и осмотрев его, ушлая и пронырливая хозяйка тут же смекнула, что синяки, коими покрыто было всё тело нового постояльца, не могли быть результатом случайных ушибов, а являются следствием сильных побоев, о чём она тут же и не преминула заявить.

– Нет, что вы? Это были не побои, упаси вас бог даже подумать, что это были побои, – стал отпираться Санчо, – это была скала, несомненно скала, и такая, надо сказать, острая и так усыпанная шипами, что мой хозяин, падая по ней и делая на своём пути разные кульбиты, так прошёлся по ней, как стиральная доска проходится по грязным штанам.

А потом он добавил, обращаясь к ней, вот что:

– Сделайте такую милость, сударыня, не будете ли вы столь любезны подкинуть хоть сколько-нибудь пакли, если она всё ещё осталась у вас в загашнике, потому что уж больно мои чресла побаливают теперь!

– В таком случае, вы тоже, должно быть, случайно гикнулись со скалы, не так ли? – с улыбкой сказала хозяйка.

– Честное слово, я не гикнулся, – сказал Санчо Панса, – но от испуга, который я испытал, когда увидел, как мой хозяин бурно кувыркается на скале, я настолько воочию представил, как больно моему хозяину, что мне до сих пор кажется, что мне дали тысячу палок! У меня ужасно сильное воображение!

– Это и вправду, случается порой! Может быть и так! – неуверенно сказала служанка, – Мне тоже часто снится, что я падаю с башни вниз головой, но чуть не долетев до земли, я всегда просыпаюсь, и всегда после этого так разбита и изломана, как будто шмякнулась на землю в самом деле.

– Весь прикол в том, мадам, – ответил Санчо Панза, – что я, не находясь ни одним глазом в сновидениях, но будучи более бодрым и выспавшимся, чем сейчас, испытывал такую же жестокую боль, как мой избитый скалами и потёртый ущельями хозяин!

– Как зовут этого джентльмена? – спросила астурийка Мариторнес.

– Дон Кихот Ламанчский, – ответил Санчо Панса, – и он авантюрный рыцарь, весь в поисках приключений и поэтому путешествуюший по миру, и, надо признать, один из лучших и сильнейших путешественников среди всех, какие когда-либо встречались в этом мире!

– Что такое авантюрный рыцарь? – всплеснула руками девица.

– Вы что, только вчера на свет повылазили, что не знаете этого? – возмутился Санчо Панса, – Знайте, сестра моя, что авантюрный рыцарь – это та ещё штучка! Сегодня он голоден и избит, а завтра он император большого острова, сегодня самое несчастнейшее и самое несчастное из всех существо в мире, и завтра у него на голове две или три короны разных королевств, да ещё каких королевств, и надо вам знать, что иные из них он сразу готов подарить своему оруженосцу!

– Ну, и как же вы, если к вам так добры, – сказала хозяйка, – не имеете до сих пор, как мне кажется, в своём владении даже какой-нибудь заскорузлой провинциальной дыры?

– Ишь, чего захотели! Время ещё не приспело для того, – ответил Санчо, – потому что мы ищем приключений только всего один месяц и до сих пор не сталкивались ни с чем стоящим, и, так уж получается, что мы ищем одну вещь, а всё время находим другую. Правда, если мой господин Дон Кихот умудриться излечиться от побоев и тычков, тфу ты, от ушибов, а сам я не стану безнадёжным инвалидом, то, клянусь честью, я буду ходить мимо самых крутых дворяшек Испании, гордо задрав нос.

Все эти разговоры, как оказалось, Дон Кихот слушал очень внимательно, а как только смог, он привстал на кровати, и, взяв за руку хозяйку, сказал ей:

– Поверьте мне, прелестнейшая из синьор, что вы можете с должным основанием называть себя царицей хозяек только за то, что вы приняли и обиходили в этом замке такого человека, как я, и что, если я не хвалю чрезмерно себя и свою персону, то лишь потому, что как говорит народная молва – похвала унижает величие, и мой оруженосец лучше сам расскажет вам, кто я такой. Я просто говорю вам, что я буду вечно помнить услугу и то внимание, которые вы мне оказали, и вечно буду благодарить вас за это благодеяние, пока будет длиться моя жизнь! Я готов признаться вам, что если бы так не сложилось, что моё сердце оказалось опутано любовной паутиной, закабалив меня и оставив навек во власти глаз прекрасной волшебницы, имя которой возникает на моих устах не иначе, как с тихим присёрбыванием, то глаза этой прекрасной девицы стали бы хозяевами моего сердца и моей свободы!

Все три дамы слушали дон Кихота в величайшем смущении, смешанном с ещё большим недоумением, то, о чём он говорил, было для них закрытой книгой, и это всё было совершенно недоступно их затупевшим мозгам. Они понимали бы его лучше, если бы он говорил на древнегреческом языке, хотя они прекрасно понимали, что всё сказанное представляет из себя непрерывный поток витиеватых и чрезвычайно выспренных комплиментов, но их неловкость была так велика, что ни одной из них не приходило в голову, как же отвечать на такое, поэтому они только хлопали на него глазами и помалкивали.

В общем, можно сказать, что они смотрели на него, как обитатели планета Земля смотрят на инопланетянина, свалившегося по ошибке на Землю. Наконец хозяйка пожелала всем спокойной ночи и ушла из сарая вместе с дочкой, а Мариторнес занялась болячками Санчо, которому медицинская помощь нужна была в ещё большей степени, чем дон Кихоту. Наконец Астурийская Мариторнес исцелила Санчо, и тоже ушла, оставив дон Кихота и Санчо наедине.