Самопревосхождение

Через несколько дней я, конечно, пришёл снова, но продолжения закрытой для меня до сих пор темы не последовало. Каким-то шестым чувством я смог уловить, что сейчас нельзя ни о чём подобном спрашивать С. А., что это я не готов к разговору и что поэтому никаких объяснений с её стороны не последует.

Теперь меня уже не удивляли ранее поражавшие своей неразрешимостью контрасты: где-то люди ссорились, обманывали и предавали друг друга; в новостях ежедневно вещали о том, как человек не прекращает калечить и убивать себе подобных, тем паче «братьев наших меньших» (не стесняясь, с гордостью заявляя о таком, например, решении европейского суда: «крокодилов будут мучить, т. е. сдирать живьём кожу для дорогих дамских сумочек, – но меньше»). Где-то совсем рядом, сегодня, сейчас всё это происходило и происходит, а здесь, в усадьбе, было тихо, спокойно, и казалось до странности уместным, что по утрам пахнет свежемолотым кофе, вечером звучит «живая» музыка и в любое время дня тебе внимают с портретов благородные, умные лица, как бы поощряя к неторопливым беседам о несуетном. В этом мире не было места раздражению или гневливому осуждению, но было сопереживание, стремление к пониманию каких-то очень важных вещей.

Я задумывался об этом не раз и однажды вдруг осознал, что вот, наверное, это и есть одно из практических проявлений тезиса «подобное притягивает подобное». Правда, когда я сказал об этом С. А., она не согласилась, но и не объяснила, почему, – просто развела слегка руками и заметила: «Как-нибудь в другой раз поговорим».

Однажды, после просмотра одной из популярных вечерних передач, заканчивающихся ответами на вопросы анкеты приглашённого гостя, я спросил С. А., что бы она сказала, если бы и ей пришлось предстать перед апостолом Петром. Она, ни секунды не раздумывая, ответила:

– Благодарю.

– За что?

– За жизнь, конечно.

Я запоздало удивился, уже к тому времени немного представляя её отношение к массовому вещанию:

– Вы смотрели… эти передачи?

– Нет, я читала Пруста.

Думая, что разгадал причину уединённой «книжной» жизни С. А., я как-то полуутвердительно спросил:

– Вам, наверное, скучно бывает с людьми? – и, конечно, ошибся.

– Ответа «да» или «нет», опять же, не получится. Всё гораздо интереснее. Книжки, конечно, надёжные собеседники, но я разделяю и то мнение, что каждого человека, встретившегося тебе на пути, следует воспринимать как своего учителя.

– Говорят многие, но мало кто следует…

– Голубчик! Если бы всё было так просто! Позвольте, я вам кое-что прочту.

Она подошла к бюро, где у неё хранились какие-то карточки, и вынула одну из них: «Нынешняя молодёжь привыкла к роскоши. Она отличается дурными манерами, презирает авторитеты, не уважает старших. Дети спорят с родителями, жадно глотают пищу и изводят учителей». Кто это мог сказать, по вашему мнению?

Я молча пожал плечами.

– Ну, хотя бы, когда? – добавила С. А.

– Думаю, недавно…

– Вот! Так же сказали и студенты вашей мамы, правда, она провела этот опыт лет 20 тому назад, поэтому-то я и думала, что вы знаете правильный ответ.

– Я тогда, в основном, мыл чужие машины за деньги и мало интересовался мамиными студентами.

  Она пропустила мимо моё остро-политическое замечание и сказала:

– Сократ. Пятый век до нашей эры. Думаю, что были и раньше подобные высказывания, а «воз и ныне там». А ведь все согласны, никто не против, не так ли?

Она выпрямила и без того прямую спину и мечтательно произнесла:

– Если бы можно было один раз сказать или написать – на черепке, на стене, на бумаге или на пергаменте, – и всё бы получилось, тогда, наверное, мы жили бы в другом мире. Но человек несовершенен, неразумен и иррационален.

С. А. помолчала и задумчиво добавила:

– Хотя… последнее его качество совсем неплохо. И вообще, пусть всё и все будут: парикмахеры и продавцы, наставники и лицедеи, священники и военные, и те, кто определяет цифровое будущее, и те, кто защищает традиции.

– Ну, да, – подхватил я, – дальнобойщики и оперные певцы, ветеринары и охотники, палачи и жертвы, и так по списку!

– Мир многообразен, и это… замечательно и ужасно. Но я говорю лишь о том, что пусть будут востребованы, или хотя бы замечены и приняты также и те, кто живёт «высшими смыслами», духовнонравственной жизнью, люди «облагороженного образа», beautiful people, вестники ноосферы…

– Но ведь вы не можете не понимать, что означает это так называемое многообразие?

Сначала я говорил более-менее нормальным голосом, так мне казалось, но потом уже просто кричал:

– Значит, пусть будут войны и предательства, а не только мир и благолепие, пусть плодятся болезни, страх перед будущим, перед «цифровой наготой», пусть человек впадает в бездну триады: депрессия – зависимости всех видов, начиная с наркотиков, – безумие, а нам будет удобно и комфортно от игрушек индустрии развлечений в зомбированном обществе! Это вы хотите сказать?

С. А. подошла к книжному шкафу, достала какую-то книгу и стала её листать.

– Человечество продолжает жить, а, значит, продолжает бояться и мечтать, и поэтому оно нуждается в позитивных проектах. А вы правы, вам ещё надо бунтовать и бунтовать: «блажен, кто смолоду был молод», и «тот, кем бой за жизнь изведан, – жизнь и свободу заслужил».

С. А. закрыла книгу, поставила её на место и повернулась ко мне. Она улыбалась, а я по-прежнему кипел:

– Но как же так?! С одной стороны, всего несколько человек – мудрецы, пророки, святые, наконец, и с ними – истина; а с другой – миллиарды (!) – и ничто – нигде – не исполняется, никто – ничему – не желает – учиться – и продолжается без конца непрерывный, безумный шабаш жизни… Почему? Где справедливость? Где милосердие? Получается, всё напрасно и не надо уповать ни на какие откровения и заповеди, а жить, как живётся, «после нас хоть потоп», главное – «здесь и сейчас» – ухватить, присвоить, овладеть любой ценой, государственным переворотом или даже насильственным изменением сознания людей! Есть ведь и оправдание: идёт «пир во время чумы», значит, «всё позволено»! Так?!

С. А. несколько секунд прямо смотрела мне в глаза, а может быть, чуть выше, не помню, но я вскоре почувствовал, что успокаиваюсь. Потом сказала ясно и твёрдо:

– Нет! Не так. Да, их мало, «держателей истины», их и должно быть мало: станет больше, истина в этом качестве завладеет бльшим количеством людей, – снова выдвинется вперёд следующая плеяда святых мудрецов и провидцев, откроет следующий уровень знания, и т. д.

– «Мало» – это сколько? – не очень кстати встрял я. С. А. даже слегка поморщилась, но всё же ответила:

– Сколько надо. Когда в деревне прежде умирал знахарь или юродивый, через некоторое время появлялся другой, и никак не раньше. Потом продолжила:

– Но уберите их из жизни вообще, эти откровения и высокие идеи, и что останется? Вы сами сказали – «выживание», а не жизнь; войны, конкурентная борьба за власть, капитал и сферы влияния; «Золотой миллиард» и порабощение других; рынок, шопинг, деньги? И ради этого стоит жить?

Лицо у С. А. побледнело, синева глаз разгорелась ещё больше и она заговорила тихо и страстно:

– Пропадут герои и их подвиги, исчезнет чудо святости, влюблённые перестанут совершать свои безумства во имя Любви, а художники и мыслители писать свои великие возвышенные творения. Исчезнет таинственная связь Творца земного и небесного, и не будет уже в мире таких сокровенных слов:

…И вот вошла. Откинув покрывало, Внимательно взглянула на меня.

     Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я»…

Пропадёт аромат жизни, исчезнет смысл человеческого существования… И неужели мы увидим его, испачкавшего в пыли колени? «Отрекись, Галилей, отрекись, что изменится во Вселенной?» Я встал прямо, во весь рост перед С. А.:

– Всё изменится, – сказал и неожиданно для себя поцеловал ей руку.

– Ладно, – смутилась и она. – Пойдёмте пить наш традиционный вечерний чай.

– Извините меня, я опять, кажется, погорячился…

– Нет, нет! Не кляните себя. Эмоциональное сострадание – вполне человеческое чувство. А может быть, сегодня кофе?

– Можно и кофе, – бодро ответил я.

– Помните, одно лишь верно: Жизнь останется вовеки, она-то уж точно никуда не денется.

С. А. вдруг весело рассмеялась. Я удивлённо на неё взглянул.

– Я вспомнила один забавный эпизод. В Комарово, где жила Анна Андреевна Ахматова, приезжает её внучка по мужу и с порога сразу говорит: «А нам в школе сказали, что Бога нет». И Анна  Андреевна, точнее, актриса, которая её играла, отвечает густым таким, низким голосом: «А куда же он делся?» Чудесно, не правда ли?

Ах, какой это был тёплый, милый вечер! С. А. была, что называется, «в ударе». Она много шутила, вспоминая свои встречи с разными, в основном очень талантливыми, судя даже по рассказам, людьми, хотя большей частью, по своей привычке, старалась не называть имён. Я смеялся, радовался, проникался атмосферой легко рождающегося, искреннего, доверительного взаимопонимания и общения, тогда ещё не отдавая себе отчёта, почему, как и, главное, с помощью кого всё это происходит. И никаких особых предчувствий у меня не было тоже, как бы мне ни хотелось задним числом их всё-таки иметь.

Вернувшись домой, полный впечатлений, я даже не потрудился хоть что-либо записать. Позже, когда я захотел вспомнить эту встречу, у меня в памяти всплывала чаще всего одна история про Фолкнера, подрядившегося после войны в Голливуд из-за нужды писать сценарии по чужим произведениям. Когда ему заказали сценарий по роману Э. М. Ремарка «На Западном фронте без перемен» и попросили сделать счастливый конец («Happy end», как там было принято), он (т. е. Фолкнер) тотчас ответил: «Хорошо. Я напишу, что победила Германия», – и ушёл. Навсегда. И это при том, что Фолкнер испытывал творческую ревность к Ремарку.

– Желающих переписать историю и сейчас хоть отбавляй, – заметил я.

– «Что было, то и будет», и «нет ничего нового под солнцем», лишь «суета сует и томление духа»…

Здесь я должен сделать одно небольшое отступление относительно одиночества и книжного общения Софьи Алексеевны. Довольно скоро я узнал, какую динамичную, наполненную жизнь, даже в нашем понимании, вела она все эти годы: она летала по всей нашей громадной стране и за рубеж, выполняя заказы на оформление костюмов в театрах, как скромных, провинциальных, так и прославленных, лучших, мировых; вела мастер-классы, читала лекции по очень широкой проблематике на трёх или даже пяти языках, т. к. получила ещё пару дипломов и множество сертификатов, кроме Академии Художеств; писала статьи и книги по истории театральных костюмов и ещё о чёмто (я не запомнил); устраивала (с помощниками, наверное) балы и маскарады в театрах и творческих клубах, многолюдные праздничные застолья у себя дома; участвовала в работе благотворительных организаций, получала многочисленные награды и призы в разных странах… Список, который мне показали, был ещё длиннее.

Множество замечательных людей нашего города, Санкт-Петербурга, и не только, считали за честь быть знакомыми с нею. Впоследствии те её родственники и друзья, с которыми мне пришлось общаться, единодушно утверждали, что она почти ничего не говорила о себе, тем более такого, что могло бы выглядеть нескромно с её точки зрения, никогда не жаловалась, не оповещала окружающих  о своих бедах и печалях. Кое-кто даже цитировал её любимое выражение: «Есть вещи, которые не только говорить, слушать даже неприлично». Она всегда была мила, доброжелательна, внимательна ко всем людям, и, что особенно трогательно, вообще ко всему живому, а живым она воспринимала весь мир. Тут уж и я свидетель.

Во время недолгого периода, когда мы с ней общались, никто больше в округе не приходил к ней в дом. Поэтому, наверное, я и сделал ложное предположение о её добровольном уединении. А оно было лишь одним из этапов, небольшим эпизодом её насыщенной, богатой событиями жизни, а может быть, и одной из новых жизней, достигнутых в процессе «САМОПРЕВОСХОЖДЕНИЯ».

Она любила это слово и то, что в него может быть вложено. Не случайно оно оказалось вынесено и в заголовок моих записок.

Уже тогда, во время встреч с С. А., я начал догадываться: понятие самопревосхождения настолько глубоко и сложноорганизованно, что каждый, кто решается войти в процесс, названный этим словом, должен, по крайней мере, осознавать, какой долгий путь ему предстоит. Однако уже сейчас я могу с уверенностью повторить за теми, кто думал и действовал в этом направлении, что само явление самопревосхождения имеет глубокие корни, оно вырастает из сложившейся за многие тысячелетия (начиная со времён священных писаний и доктрин древнего мира – вплоть до наших дней) научной системы взглядов и интуитивных прозрений о громадном потенциале человеческих сил и способностей к развитию и саморазвитию, о почти безграничных возможностях человеческого духа, даже если люди не всегда в состоянии чётко сформулировать эти идеи. Тема «жизненного избытка», дарованного человеку, а значит, и возможность выхода его за пределы изначально заданного круга самоотождествления, как бы в ходе соревнования с самим собой, ведущего к обретению истинной целостности, т. е. пониманию необходимости и возможности собирания самого себя из хаоса бытия, – эта тема выдающихся творений философии, религии, искусства настойчиво прослеживается на протяжении всей истории человечества. При этом всегда подчёркиваются главные смыслы открытия способности человека к самопреобразованию и самопревосхождению, которые связаны с осознанием своей собственной неповторимости, уникальности, собственных необозримых возможностей, порой непробуждённых, но реально существующих и «открытых» уже в первые годы жизни ребёнка. Человек наделён свободой так наполнять, одухотворять, изменять мир и себя в этом мире, таким образом нести за это ответственность, чтобы достойно исполнить «общее дело» и сократить расстояние между Человеком и Богочеловеком.

Но здесь я уже вступаю на территорию, которую мне ещё только предстояло освоить в дальнейшем.

 Как-то в начале марта мне позвонил приятель, по совместительству – коллега, и стал настаивать на том, чтобы я приехал на работу, где происходят, как он выразился, «грандиозные события по перезагрузке». Поняв, что я почему-то «не врубаюсь» в ситуацию, он стал приводить «весьма соблазнительные», на его взгляд, аргументы, в частности, то, что меня могут назначить веб-дизайнером, о чём я «давно мечтал», – подчеркнул он. Так как я по-прежнему не выразил энтузиазма, он сказал, что не поленится и приедет за мной сам, и тогда уж точно сможет убедить меня в необходимости «личного присутствия при смене руководства и ведущих линий развития нашей фирмы». И он, действительно, приехал.

Сначала я активно, потом всё более вяло сопротивлялся, а в конце встречи и «вовсе дал слабину», – заметил, ухмыляясь, приятель и позволил себя увезти, благо машина стояла  перед домом с невыключенным мотором. Я попытался ещё настоять на том, чтобы попрощаться с С. А. («Соседкой? – спросил он. – Зачем? Ты же скоро вернёшься»). О, как же я потом сожалел, что уехал, даже не зайдя к С. А., что городские деловые хлопоты оторвали меня от деревни (так я называл наш посёлок) почти на месяц, и какой месяц!

Дорога нам предстояла долгая, и я попытался кое-что объяснить своему приятелю из того, что так занимало меня последнее время. Не знаю, насколько связно, но несомненно горячо, я говорил о том, что человек, какой он есть сейчас, ни в коей мере не является завершённым существом, что до сих пор нет убедительных доказательств его неоспоримой физической или умственной эволюции, что «естественный отбор» по Дарвину – это вялотекущий процесс с неизвестным, а возможно, и отрицательным результатом, одновременно происходящий с «неестественным отбором», который как раз идёт быстро и страшно в нашем безумном апокалиптическом мире, что «раскачивание» информационной асимметрии человеческого разума резко увеличивает отставание «общественного интеллекта от требований, предъявляемых к его качеству со стороны бытия», и что поэтому возникают «чёрные дыры» познания, в которых исчезают, казалось бы, незыблемые человеческие ценности…

– Следовательно, – продолжал я, – остаётся лишь два сценария дальнейшего хода: либо – гибель, распад, хаос, либо – выход из беспорядка на иной уровень порядка и сотворение нового мира из хаоса.

Приятель посматривал на меня с любопытством и даже, казалось, сочувствием:

– Ты где этому научился?

– В деревне.

– Да, – он задумчиво покивал головой. – Сложный диагноз.

– Не дури! – отмахнулся я.

– Легко сказать…

– И всё-таки сказать надо! Заблокированная мысль может остановить…

– Стоп! Хватит! Сейчас ты договоришься до того, что мы, с этими «смысловыми воронками», обречены вымирать как гедонистическая, эгоистическая цивилизация! Напугай ещё «концом света» и…

– Да ничего подобного! – возмутился я. – Позитивный сценарий имеет ничуть не меньше шансов, нежели негативный. Нужно лишь грамотно использовать свою потрясающе адаптивную, вероятностную систему организма и его способность к гибкому изменению жёстких схем реагирования, – если тебе так понятнее, и всё будет ОК.

– Понятно. Всё ОК, – как будто успокаивая меня, с готовностью согласился приятель и перешёл сразу, без перерыва, «к обзору местных новостей», как он выразился.

– Что? – Тебе? – Понятно? – взвился я. – Ты вообще этого не мог нигде слышать.

– Почему же? – невозмутимо откликнулся приятель и опять сочувственно посмотрел на меня.

– Да потому, что мы с тобой говорим только о железках, женщинах и курсах валют. А-а-а! – я отмахнулся двумя руками и замолчал. Приятель, напротив, очень оживился:

– Ну, зачем же так? Можно кликнуть мышкой, и Википедия выложит тебе всё, что пожелаешь. А?

Я молчал.

– Да понял, понял я! – воскликнул он вдруг. – «Подумаешь, бином Ньютона»! «Просветлённые», «Закат цивилизации», «Я знаю, что ничего не знаю», «Открытие “Я”»… Ты опоздал, старик, эта мода уже прошла.

Я не удержался и опять попытался возразить:

– При чём здесь мода? – но он меня уже не слушал, а говорил сам.

– Сейчас на первом месте снова «западники» и «славянофилы», «православие, католичество и ислам», «террористы и мигранты», кто мы? – скифы-азиаты «с раскосыми и жадными очами» или носители «всепримиряющей идеи» и «мировой соборности», а над всем этим – чёрный флаг с надписью «money-money»!

Я обратил внимание, как привычно и ловко приятель уводит меня в сторону к готовности поверхностно отзываться на всякую мысль, не вникая в её суть, к расхожему, лёгкому перебрасыванию мячей-реплик, ничего не значащих фраз, не потому даже, что они все неверны, а потому, что они чаще всего тут же искажаются, а, главное, не проживаются лично, оставаясь просто игрой слов, привычным способом «поддержания разговора». Однако сквозь его равнодушную насмешливость просвечивали не просто напор или агрессивность, но, как ни странно, и обида. Он произносил слова вроде бы скучающим тоном, не настаивая и даже как будто не желая, чтобы им верили, но не переставая при этом наступать на меня.

– А для просветлённого ты что-то слишком агрессивен, – перебросил он мне по привычке свой же «мячик-состояние». – Вроде бы знание даётся одновременно с духовным прозрением? «Ась?» Я прав?

 Конечно, он, как всегда, передёргивал, но сейчас мне не хотелось в этом участвовать и даже впервые стало неловко, что я так некстати откровенен и горяч. Я отвернулся и сказал:

– Прости. Сорвалось. Я сейчас не в лучшей форме, ты знаешь, хотя, конечно, это не причина…

– Зачем ты так много думаешь? «Кто умножает познания, умножает и скорбь». За разговорами о смысле жизни можно и жизнь про… потерять, – с самодовольной ухмылкой вещал приятель.

«Опять подмена», – с тоской подумал я, но вслух уже ничего не сказал.

– Ладно, расслабься, – он почти добродушно кивнул и включил музыку, кстати, неплохую.

Мы надолго замолчали, и я был благодарен ему за это. Однако на душе было по-прежнему тревожно, неспокойно. Тогда я не мог связать концы с концами. «Не из-за этой же глупой перепалки? Не изза этой… А из-за чего же?» – спросил я себя, но ответа не было…

Когда мы уже подъезжали к городу, приятель, не глядя на меня, неожиданно сказал:

– А в общем-то, ты прав, старина. Информация ещё не есть знание.

Я с интересом посмотрел на него:

– Ты что, тоже интересовался всем этим?

– Было дело. И тоже на сломе, как и ты. Потом как-то всё обычное наладилось, а необычное куда-то ушло.

– Изменил себе?

– Ну да, – хохотнул приятель. – Это привычней. Поэтому, наверное, нас всех и обозвал популярный писатель «биомассой». Всё!

Приехали. Просыпайся, Диана. А тебя я завтра жду в конторе.

Приятель уехал, а я стоял с Дианой и думал о том, что большинство главных вопросов не имеет ответов, но решать их всё равно надо.

Когда через несколько недель я появился в родительском доме, благополучно решив свои производственные проблемы и в приподнятом настроении, я был поражён, как сдержанно, почти равнодушно встретила меня мама. Раньше я, может быть, и не обратил бы на это внимания, но сейчас ясно ощущал, что она грустна, рассеянна, погружена в свои думы, и думы эти вовсе не светлые.

После того, что со мной произошло в деревне, я был полон самых радужных впечатлений, и мне не терпелось её о многом расспросить, но я не знал, с чего лучше начать. Обычно мама улавливала моё настроение и сама помогала сделать первые шаги. Сейчас она молчала, отвернувшись к окну, как будто забыв о моём присутствии. Молчал и я. В результате у нас получился довольно странный разговор.

– Мама, – спросил я наконец, глядя ей в спину. – Почему ты мне никогда ничего не рассказывала о Софье Алексеевне?

– А должна? – равнодушно, не оборачиваясь, откликнулась мама.

– Ну, её дочь была, как я теперь понимаю, твоя лучшая подруга?

– Да, она была моя (мама выделила это слово) лучшая подруга.

При чём здесь ты?

Я решил не обижаться: чему-то ведь меня Софья Алексеевна научила! – и поменять вопрос на утверждение:

– Ты часто виделась с Софьей Алексеевной.

– И что?

Я всё-таки слегка обиделся и сказал первое, что пришло в голову:

– А то, что мне, например, интересно, откуда она так хорошо знает, как обучали дворянских девушек в Смольном институте!

– Софья Алексеевна была урождённая княгиня Берестова и, соответственно,…

Мама даже не стала дальше продолжать, а я был потрясён.

– Как княгиня? Но почему, почему я об этом ничего не знаю?

Значит, и Аська, т. е. Анна-Мария, – княжна?

Мама резко повернулась ко мне. На её лице была усмешка. Глаза смотрели холодно.

– «Не совсем», как обозначают у вас в ответах ЕГЭ, «местами», ведь был ещё дед, отец…

И вдруг она неожиданно накинулась на меня, от равнодушного тона не осталось и следа:

– Ты что? Действительно ничего не помнишь? Или делаешь вид? А как она вас с Асей водила на концерты в филармонию и театральные кружки, как шила вам с ней роскошные костюмы к детским утренникам, как возила к морю? Вы же столько лет дразнили с мальчишками:

У княжны у Аськи

    Губы как у Васьки…

А девочка только выше поднимала голову и никогда, никогда не плакала, не жаловалась и не отвечала. «Don’t explain, don’t excuse». Я опустил голову и, закрыв её руками, пробормотал:

…Губы их не дуры —

Любят сливки с курой…

– Ну вот, вспомнил. – Мама уже спокойно, но по-прежнему строго смотрела на меня. Потом потрепала по голове и сказала:

– Ну-ну, не тушуйся так, дурашка, никто из этого уже давно не делает драмы. Да, «из бывших», и что? Скажи ещё: «Ваше сиятельство!» – засмеют.

Я помотал головой, со стыдом вспоминая, как нелепо вёл себя с Софьей Алексеевной;  как часто небрежно, почти свысока разговаривал с Асей в те редкие минуты, когда мы пересекались в нашем доме, и не заметил, как стал раскачиваться и, кажется, мычать.

– Это ещё что такое? – осадила меня мама, но я её не слушал.

– Всё! Надо ехать немедленно! Извиниться, просить прощения…

– Извинять себя не стоит, – машинально поправила меня мама. – Давай, кланяйся: «Пожалуйте ручку!» Щёлкни каблуком и громко крикни: «Честь имею!» Откуда ты набрался опереточных манер? «Графиня изменившимся лицом бежит пруду»… – Мама! Что ты несёшь?