Нюрнберг. На веки вечные

В октябре 1935 года по возвращении в СССР был назначен заместителем начальника транспортного отдела (ТО) ГУГБ НКВД. В декабре 1935 года ему было присвоено звание майора госбезопасности.

В 1936- 1937 году Орлов выполнял разведывательные задачи на территории Испании, охваченной Гражданской войной. Сталинская паранойя уже тогда бросила на него тень подозрения в сотрудничестве с франкистами, хотя со своими задачами разведчик- Орлов справлялся просто безукоризненно. Там он познакомился с Хемингуэем, и знакомство это стало столь знаковым для писателя, что он вывел его под фамилией Варлов в своем легендарном романе «По ком звонит колокол!»…

Осенью 1936 года начались масштабные репрессии в политическом и военном руководстве СССР (Большой террор). Репрессии коснулись и руководства НКВД, в том числе высшего. Были сняты с постов и физически уничтожены многие из тех, кто считался основателями ВЧК: Глеб Бокий, Яков Петерс, Иосиф Уншлихт, Фёдор Эйхманс и другие.

В июле 1937 года до Орлова дошли слухи, что его родственник и покровитель Зиновий Кацнельсон был снят со всех постов (к тому времени он был зам. начальника ГУЛАГа и начальником Дмитлага) и арестован. Позднее, в июле 1937 года, Орлов встречался в Париже с резидентом Теодором Малли, который только что получил приказ на возвращение в СССР. Малли поделился с Орловым своими опасениями, поскольку слышал об аналогичных случаях с другими офицерами НКВД, которые были отозваны, а по возвращении в Союз исчезли.

В июле 1938 года Орлов получил приказ прибыть 14 июля на советское судно «Свирь» в Антверпене для встречи со С. М. Шпигельгласом, временным и. о. руководителя Иностранного отдела НКВД (внешней разведки). Однако на встречу Орлов не явился. Вместо этого он похитил 90,8 тыс. долларов из оперативных средств НКВД (из личного сейфа в советском консульстве на Авенида дель Тибидабо в Барселоне) и вместе с женой (также сотрудницей резидентуры) и дочерью 13 июля 1938 года тайно отбыл во Францию, откуда пароходом «Монклэр» из Шербура 21 июля прибыл в Монреаль (Канада), а затем перебрался в США.

В Канаду, а затем в США Орлов прибыл по советскому дипломатическому паспорту. Советские паспорта были у жены и дочери Орлова. Из Канады Орлов отправил письма главе НКВД Н. И. Ежову и Иосифу Сталину, в которых предупредил, что выдаст советских агентов во многих странах, если его семью или родственников, оставшихся в СССР, будут преследовать. Вскоре после прибытия в Нью- Йорк 13 августа 1938 года Орлов отправил письмо Л. Д. Троцкому, в котором предупреждал его о возможном покушении. Позднее выяснилось, что Троцкий посчитал письмо Орлова мистификацией, спланированной НКВД.

В США Никольский окончательно стал Орловым, получил паспорт, писал статьи и консультировал УСС по вопросам сталинизма и русизма. Все- таки, он был лично знаком со Сталиным, и потому мог пролить свет на «скелеты в шкафу» самого одиозного европейского лидера тех времен. Использовать его «по полной программе» американцы все же не решались – Бог знает, на что Сталин был бы способен в гневе, даже в отношении союзников, да и сам Орлов побаивался рассказывать все, что знает, памятуя о судьбе недавно зарубленного в Койоакане Троцкого, – но для кое- каких консультаций все же привлекали. Сейчас был именно такой случай: помочь прояснить дело со Сталиным и охранкой мог только Орлов – никого из ближайшего окружения «отца народов» у УСС на крючке не было. Ехать для переговоров в Нюрнберг он отказался – хоть зона оккупации и была американской, но советских шпиков там могло быть предостаточно, – а вот на визит за счет УСС в нейтральную Швейцарию согласился охотно. Даллесу и самому было так проще – никто из посторонних не мог тут их увидеть, а в Берне почти всю войну находилась его резидентура, так что тут он чувствовал себя почти как дома.

Разговор между ними состоялся в кафе недалеко от городской ратуши. Конечно, шпионы могли присутствовать и тут – чего стоит хотя бы появление Даллеса, – но здесь всюду витал пьянящий воздух свободы, который позволял не бояться ничего и вести самые секретные переговоры прямо под открытым небом.

– О том, что Сталин был агентом охранки, знали многие, – отвечал Орлов- Никольский на вопросы своего визави. – До поры он очень боялся придания этому факту огласки – пока были живы его враги из разряда имеющих реальную силу.

– Кого вы имеете в виду?

– Троцкого, Бухарина, Тухачевского…

– К слову о последнем. Ведь именно он, кажется, первый вслух пригрозил Сталину обнародованием этих фактов…

– Да. Получив их подтверждение от Гейдриха и его заместителя Шелленберга во время одной из своих командировок в Германию по обмену опытом, коих у него было предостаточно. Так случилось, что в Европе было много русских белоэмигрантов, которые, убывая из России после революции, прихватили с собой архивы некоторых организаций, включая царскую тайную полицию. Таким образом доказательства сотрудничества Сталина с нею попали в руки к вездесущему шпиону Гейдриху.

– Гейдрих делал ставку на Тухачевского как на будущего главу государства? – искренне удивился Даллес. – Они хотели воевать со Сталиным? Зачем они ему это сообщили?

– Нет. Мне кажется, они как раз выполняли заказ Сталина и хотели скомпрометировать Тухачевского в глазах сталинского окружения. Тот уже всерьез воспринимал его как опасного врага, хотел его уничтожить. Но для суда нужен формальный повод. Чтобы подкинуть его Тухачевскому, следовало внушить ему осознание собственной силы. Что, как не компромат на Сталина, лучше годилось для этого? Тем самым подвигнуть его на высказывания и планы, которые быстро стали достоянием гласности и послужили поводом к его аресту и расстрелу…

«Сталин решил скомпрометировать Тухачевского руками Гитлера… – задумался Даллес. – Как прав был Флеминг! Их отношения и впрямь очень близкие, и, стань они достоянием гласности, неизвестно, как это отразится на облике главного союзника, в том числе и у него дома…»

– Я верно понимаю, – подытожил Аллен Уэлш, – что Сталин до революции был провокатором и, единожды попавшись на удочку, стал время от времени продавать и подставлять своих товарищей?

– Именно.

– А как же быть с его многочисленными арестами и ссылками? Почему охранка не спасла его от них?

Бывший русский шпион улыбнулся:

– Вы же разведчик! Неужели не понимаете, что такое маскировка, и к чему может привести ее отсутствие?

– Не знаете ничего о его друзьях из числа сотрудников охранного отделения?

– Слышал несколько фамилий. Джунгаров, Железняков, Малиновский, Еремени, Коржибский…

– Коржибский?! – подскочил Даллес.

– Вроде да…

– Очень любопытно. А что вы можете сказать относительно взаимоотношений Сталина и Гитлера?

– Очень близкие. Постоянные комплименты в адреса друг друга, постоянные заискивания, заигрывания. Знаете, у очевидцев складывалось впечатление, что они давно знакомы и симпатизируют друг другу, едва ли не на интимном уровне – помните ту знаменитую карикатуру в «Таймс», где они были изображены в образе брачующейся четы? А ведь это было прямо перед войной! Подобно любовникам, отношения свои они скрывали, но местами все было очень уж явно…

– Что именно? – Даллес почувствовал, что собеседник явно уклоняется от некоторых ответов, побаиваясь героя беседы. Надо было проявить решимость! – Вы сказали, что они давно знакомы?

– Я оговорился, видимо…

– И все же?

Орлов оглянулся и выпалил:

– Они были знакомы с 1913 года!

Даллеса эта новость буквально обескуражила.

– В ту пору Гитлер в Вене был простым художником, а Сталин «скрывался» от охранки в эмиграции вместе с Троцким. Так вот последний рассказывал, что именно там и тогда они познакомились и сблизились едва ли не как влюбленные друг в друга люди. Так и было – до 1941 года они не расставались, я имею в виду вербально и мысленно. Шагали в ногу, и только возросшие аппетиты Гитлера похоронили их отношения. Если бы не они, то эти двое уже бы весь мир пополам разделили – так что, наверное, нет худа без добра…

Орлов еще говорил, характеризуя отношения Гитлера и Сталина, но Даллес уже не слушал его, погрузившись в свои мысли. Сказанное им не просто пролило свет на Келли и его исследования, но и многое объяснило в позиции Сталина относительно Нюрнбергского процесса. Ведь подсудимые могли много знать об отношениях, которым, вопреки утверждениям Москвы, было не 2- 3 года, а больше 30 лет!

Однако, открытия этого дня на этом не закончились. Вернувшись в гостиницу, Даллес связался с Нюрнбергской комендатурой, которая сообщила, что при обыске у Келли не обнаружено ничего подозрительного, кроме… сорока ампул цианистого калия. О находке он сразу же доложил Доновану. Тот был резок и категоричен:

– Ясное дело, надо отзывать. Однако, зачем ему цианид? Цианид всегда был элементом шпионов – чтобы, в случае опасности, уйти из жизни и от преследования…

– Или дать уйти другим… – задумался Даллес.

– Кому, например?

– Тому, кто много знает и кого не удалось запугать злым охранникам и иезуитским психиатрам!

5. Рокировка

5 октября 1945 года, Нюрнберг

На смену Келли в Нюрнберг приехал психиатр Густав Гилберт. Блестящий врач и ученый, выходец из семьи австрийских эмигрантов, он, не будучи связан ни с кем из руководства союзных держав, по результатам осмотров подсудимых, сделал предварительное заключение: все они достаточно вменяемы, чтобы предстать перед судом. Да, некоторые их деяния, конечно, вызывали бы нарекания и сомнения в целостности психики, но осознавали они все. Невменяемость – категория юридическая, которая означает отношение преступника к содеянному. Если, так или иначе, он вспоминает детали содеянного, даже отрицая его преступность или не придавая ему значения – он вменяем. К такому выводу и пришел очередной американский эксперт, не заинтересованный в исходе дела. На этом этапе СССР в своем стремлении сорвать старт работы Трибунала проиграл…

Гилберт работал три дня. Под конец последнего дня, вечером, все, как всегда, собрались в обеденной зале «Гранд- Отеля». Вышинский выглядел подавленным. Даллесу бросилось тогда в глаза, что он поднял тост за смертную казнь в отношении всех заключенных – хотя высказывания подобного рода со стороны обвинителя не то, что до приговора, а даже до начала деятельности Трибунала, были более, чем недопустимыми.

– Чего это он сегодня так разговорился? – улыбнулся Даллес, как обычно коротавший вечер в компании старого приятеля Шейнина.

– Видимо, терять нечего стало, – полушепотом пожал плечами Шейнин. – Его в Москву отзывают.

– О как! А кто же вместо него?

– Руденко, прокурор Украины и первый заместитель Генерального прокурора Горшенина.

– Что он за человек?

– Чудовище.

– Неужели хуже Вышинского?

– Все познается в сравнении… Вышинский никогда не брал в руки оружия. О расстрелах знает только понаслышке. Этот же никогда не чурался привести приговор в исполнение…

– Даже так? – вскинул брови Даллес.

– Да. Перед войной на шахте в Воркуте началась забастовка рабочих по причине низких зарплат. Так он выехал на место и лично застрелил зачинщика. А уж потом разрешил бессудную расправу над остальными… И не только это…

– А что еще?

– Эти наши предвоенные процессы… Ты ведь наверняка знаешь, что творилось в ту пору, скольких пришлось отправить на тот свет по сомнительным политическим мотивам?

– Слышал, – уклончиво ответил Даллес, вполне хорошо представлявший себе масштабы сталинских репрессий, проводимых им в борьбе за власть. Американец не хотел углубляться в эту тему с Шейниным, чтобы не обидеть его – он ведь отлично понимал, что приятель тоже, пусть и вынужденно, но замарал себя участием в работе этих прокрустовых лож.

– Так вот Руденко тут очень уж отличился. До такой степени, что перед войной его за жестокость вообще уволили из прокуратуры и хотели арестовать. Потом, в связи с уходом едва ли не всей страны на фронт, начался кадровый голод и его вернули, но… его поведение в ходе процессов над невиновными до начала боевых действий навсегда останется в памяти очевидцев… Понимаешь, Вышинский исполнял прямое указание Сталина в этих вопросах – его должность, близкая к Кремлю, не позволяла ему отказаться. А на местах порядочные люди всегда могли найти способ хотя бы сократить число жертв. Руденко же делал с точностью до наоборот – казалось, эти директивы только развязали ему руки. Как будто он, человек по природе жестокий, только и ждал команды, чтобы удовлетворить свою кровожадность…

– Да уж, – присвистнул Даллес. – Надеюсь, хоть судьи не таковы…

– И тут ошибаешься, – отрезал Шейнин. – Про американцев ничего не могу сказать, так как члены Трибунала еще не назначены, а вот насчет нашего главного судьи есть, чем тебя разочаровать.

Информация к размышлению (Иона Никитченко). Это про него Фурманов написал в своем знаменитом романе «Мятеж», сделав его знаменитым на всю страну, такие строки: «Иона может часами почти недвижимо оставаться на месте и думать, обдумывать или спокойно и тихо говорить, спокойно и многоуспешно, отлично делать какое- нибудь дело… Глядишь на него, и представляется: попадает он в плен какому- нибудь белому офицерскому батальону, станут, сукины сыны, его четвертовать, станут шкуру сдирать, а он посмотрит кротко и молвит:

– Осторожней… Тише… Можно и без драки шкуру снять…»

Никитченко принимал участие в проведении самых громких и ярких по своей безрассудной жестокости судебных процессов, следствием которых неизменно становилась казнь неугодных Сталину его вчерашних товарищей. Среди них:

– процесс по делу «Объединенного троцкистско- зиновьевского центра» (подсудимые Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев- Розенфельд, Г. Е. Евдокимов, И. П. Бакаев и т. д., всего 16 человек) – расстрельный приговор вынесен 24 августа 1936 года;

по обвинению в шпионаже в пользу Японии востоковеда, академика АН СССР А. Н. Самойловича – расстрельный приговор вынесен 13 февраля 1938 года;

по обвинению во вредительстве и шпионаже Я. Э. Рудзутака – расстрельный приговор вынесен 28 июля 1938 года;

по обвинению в участии в антисоветском заговоре П. Е. Дыбенко – расстрельный приговор вынесен 29 июля 1938 года;

по делу об объявлении (заочном) Ф. Ф. Раскольникова «вне закона» – расстрельный приговор вынесен 17 июля 1939 года. Символичен ответ Раскольникова, написанный им в виде открытого письма Сталину и опубликованный после приговора: «Сталин, вы объявили меня „вне закона“. Этим актом вы уравняли меня в правах – точнее, в бесправии – со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона…»;

по обвинению в шпионаже и заговоре в пользу Великобритании английской подданной Роуз Коэн, заведующей иностранным отделом газеты Moscow Daily News. Приговор вынесен 28 ноября 1937 года. После расстрела Роуз Коэн 28 ноября 1937 года, её семилетний сын Алексей Петровский (будущий академик РАЕН) остался круглым сиротой и попал в детский дом.

Комиссия ЦК КПСС по установлению причин массовых репрессий против членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на XVII Съезде партии, в своём докладе Президиуму ЦК КПСС от 9 февраля 1956 года о деятельности И. Т. Никитченко в рассматриваемый период отмечала следующее: «Установлены факты, когда Военная Коллегия Верховного Суда СССР дошла до вынесения приговоров по телеграфу.

Бывший член Военной Коллегии Верховного Суда СССР Никитченко (ныне генерал- майор в отставке), возглавляя выездную сессию на Дальнем Востоке, не видя дел и обвиняемых, вынес по телеграфу 102 приговора.

Тот же Никитченко, находясь на Дальнем Востоке, не только не вскрывал проводившуюся там органами НКВД массовую фальсификацию дел, но, наоборот, всячески потворствовал этой фальсификации и способствовал её внедрению в работу аппарата НКВД.

В Управлении НКВД по Дальневосточному краю существовала продуманная система «подготовки» арестованных к заседаниям Военной Коллегии, о чем было известно Никитченко, поощрявшему эту преступную практику».

Никитченко выезжал в регионы (Ленинград, Дальний Восток) где председательствовал на процессах по обвинению региональных руководителей в контрреволюционной деятельности. Дела рассматривал по принципу «конвейера». 8 августа 1940 года партколлегия КПК при ЦК ВКП(б) наложила на него взыскание – строгий выговор – за систематические процессуальные нарушения при рассмотрении уголовных дел на Дальнем Востоке.

– Получается, что его, как и Руденко, на волну правовой работы вернула война и принесенный ею кадровый голод?

– Да, Аллен, именно так, – печально вздохнул Лев Романович. – И это печально. Но вдвойне печально то, что лучшие работники правоохранительных органов, ушедшие тогда на войну, на войне и остались, а в руках таких вот Руденко и Никитченко сейчас судьбы целого мира. И вопрос – смогут ли они должным образом ими распорядиться?..

Их откровения прервал Джексон, отозвавший Даллеса на минуту для приватного разговора.

– Видите ли, я думаю,.. – замялся он, – что, по причине отлета мистера Вышинского, слежка за членами советской делегации должна быть отменена.

– Но мистер Джексон…

– Не спорьте со мной, пожалуйста, – пряча глаза, говорил американский прокурор. – Во- первых, мы подозревали именно его в попытках сорвать процесс, а теперь он улетает. Во- вторых, заключение Гилберта сорвало планы Советов. А в- третьих, если все это выяснится, нас ждет скандал, который уж точно приведет к затруднениям в совместной работе по поддержанию обвинения и отправлению правосудия. Так что это мое последнее слово. Надеюсь, вы меня поймете…

Разведчика такое решение не вполне устроило, но делать было нечего. Он просидел в холле гостиницы оставшиеся два часа, что продолжались проводы главы советской делегации, мрачнее тучи. А вернувшись в номер, позвонил в Вашингтон, в штаб- квартиру УСС. Донован, кажется, тоже был не в настроении.

– Скверные новости. Кажется, мои худшие подозрения начали сбываться.

– О чем вы, Билл?

– Когда Трумэн отправил Джексона поддерживать обвинение, у меня закрались первые сомнения. Мы все знаем, что на грядущих выборах Джексон будет оппонентом Трумэна на пост Президента. Так не решил ли наш «папочка» избавиться от конкурента, отправив его поддерживать там обвинение – то есть решать заведомо не решаемую задачу?

– Ну, я не думаю…

– А я думаю. Думаю, что мистер Президент не верит в торжество правосудия, даже при условии нашей доминирующей роли в работе Трибунала. Потому сегодня он назначил судьями от США – кого бы вы думали?

– Понятия не имею.

– Биддла и Паркера.

Даллес тяжело выдохнул – эти двое «служителей Фемиды» были знамениты своими действиями по организации концлагерей для японцев, живших на территории США, после разгрома японскими летчиками американского флота в районе Перл- Харбора в 1941 году. Такие персонажи, хоть и не дотягивали по «послужному списку» до Руденко и Никитченко, тоже своим присутствием в составе членов Трибунала никак не способствовали ни работе, ни авторитету последнего.

– Думаете, это инициатива Трумэна или его кто- то подговорил сорвать процесс?

– Не знаю. После случая с Келли и Коржибски я уже ничему не удивляюсь. А вообще, только сторонний свежий взгляд поможет мне разобраться в картине…

– Вы меня имеете в виду?

– Да. Вышинский уезжает, а нам вроде пока нечего опасаться конкретных действий по срыву процесса, принимая во внимание заключение Гилберта. Если что и может теперь сорваться, то случится это не там, а здесь, в Вашингтоне. Так что, думаю, вам неплохо будет прервать свой отпуск и ненадолго вернуться сюда…

Даллес вылетел утренним самолетом. Вместе с ним в аэропорту садился на борт в Москву бывший глава советской делегации. Оба были не в лучшем расположении духа. Но Вышинскому было несравнимо хуже – провал задачи в Нюрнберге мог стоить ему жизни, если, конечно, срочно чего- нибудь не придумать…

7 октября 1945 года, Нюрнберг

В первый же день своей работы в Нюрнберге прокурор Украины, а по совместительству заместитель Генерального прокурора СССР Роман Руденко приступил к ознакомлению с материалами будущего процесса. С большей частью он ознакомился еще в Москве – Вышинский с первого дня нахождения здесь отправлял на родину копии тех материалов, которые представляли союзники, да и сам обладал огромными архивами, доступными для Руденко еще в Союзе. Вообще после своего триумфального и чудесного возвращения в прокуратуру Роман Андреевич старался максимально выслуживаться и тщательно готовиться к рассмотрению дел – велика была вероятность того, что, допусти он еще одну ошибку, связанную с невнимательностью при подготовке и проведении процессов, возврата ему в надзорное ведомство уже не будет. А там, не приведи Бог, и до ареста могло дойти. Эмоции, испытанные им перед войной, навсегда остались в его памяти и не давали проявляться халатности. Потому даже арендованный специально для него дом на Аххендорфштрассе, 33 Руденко, как это полагается вновь прибывшим, желающим отметить гостеприимство хозяев, по прилету не оценил – только велел отправить туда свои вещи. С красотами этой двухэтажной виллы ему предстояло ознакомиться только вечером, после рабочего дня.

Он закончился около 21:00 – Руденко вышел из Дворца правосудия с конспектами первых трех томов обвинительного заключения, которые ему еще предстояло перечитать в продолжение ночи, и сел в поданную машину. Перед отлетом ему прочли дежурную лекцию о шпионах, которые только и делают, что ищут слабости у советских людей, так что работе Роман Андреевич решил отдавать все время, включая личное – во всяком случае, поначалу. И, выполняя эту свою личную директиву, он, в процессе ознакомления с обвинительным заключением, увлекся так, что не заметил, как выкурил всю пачку «Кэмела», прихваченного с собой из Москвы. Сигарет не было, а ночь предстояла длинная, потому, завидев по пути работающий бар с огоньками на вывеске, прокурор приказал солдатику- водителю остановиться.

Обвинитель от СССР вышел из машины и бодро зашагал к свету, когда невдалеке послышался шаг – как будто кто- то бежал, приближаясь к Руденко. Он схватился за пистолет в кобуре и стал медленно двигаться назад, к автомобилю – бег в непосредственной близости от него не мог значить ничего хорошего. В какое- то мгновение с ним поравнялся взявшийся не весть откуда солдат в американской форме. Прокурор ослабил было хватку рукояти пистолета, хотел обратиться к солдату, но тот даже не сбавил шаг при виде него. Нет, он его видел вполне отчетливо, но пассажир его не интересовал – его интересовал водитель.

Советский солдат вышел из- за руля, когда Руденко отправился в бар, открыл капот и стал что- то рассматривать в моторе авто. Он не слышал ни шагов солдата, ни шагов вернувшегося прокурора. Солдат же обогнул машину и поравнялся с шофером. Тогда только он обернулся и открыл рот, чтобы спросить у визави, что ему нужно, но тот вдруг внезапно выхватил из кобуры пистолет и выстрелил. Раз, еще раз – раскаты пальбы озарили мирный воздух только что отвыкшего от звуков войны города. Пассажир вжался в заднюю дверь и стоял недвижно, пока американец не ретировался, а из бара не вывалились на шум его гости. Только после этого он резко вскочил и кинулся к шоферу, спасти которого было уже невозможно…

Утром все газеты раструбили о неудавшемся покушении на прокурора Руденко, совершенном неустановленным солдатом американской армии. Назревал дипломатический скандал. Утром же Сталин вызвал к себе Вышинского.

– И щто там случилось? – спросил недовольно хозяин.

– В Руденко стреляли, товарищ Сталин…

– А почему промахнулись?

– Не могу знать, Иосиф Виссарионович. Видимо, спешили очень.

– У него не было пистолета? Почему он не отстреливался?

– То есть как? – Вышинский оторопело пожал плечами. – Это же… как бы он отстреливался? И зачем, если…

– Да, успокойся, – улыбнулся Сталин. – Я щучу. Хорошо проведенная операция, тщательно организованная. Молодец Меркулов. И Руденко неплохо сыграл. И главное – американцам теперь не отвертеться. Какой публичный процесс? А что, если кто- то из спрятавшихся в овечью шкуру бывших нацистов застрелит одного прокурора, второго, третьего? Думаю, надо сообщить нашим союзникам, что вопрос проведения процесса не проработан до конца – добьем всех нацистов, тогда и приступим. А там или ишак, или падишах… Справишься?

– С чем, товарищ Сталин?

– С тем, чтобы ноту подготовить по линии МИДа? Ты ведь, если помнишь, теперь там работаешь…

– Так точно, товарищ Сталин. А что надо написать? Что вопрос не подготовлен?

– Не только. Еще надо как следует обвинить американцев.

– Это мы, конечно, сделаем, но ведь сам факт выстрелов, произведенных человеком в американской военной форме, ничего еще не доказывает. Вон в Катыни тоже стреляли люди в форме вермахта, а проблем…

– Заткнись про Катынь, – зло глянул на собеседника Генсек. – Хоть и похоже, а параллелей проводить не надо. Сам знаешь, исторические параллели всегда рискованны. Ты не об этом должен писать. А о том, что Даллес, чье присутствие в Нюрнберге изначально ставило процесс под угрозу срыва, решил – по непонятной нам причине – довести до конца наши самые худшие подозрения.