Любовь к жизни (сборник)

– Тогда, если опасность придет сзади, крикни громко: «Муж мой!» Нет, вот так: «Муж мой!»

Он рассмеялся, когда она повторила незнакомое английское слово, ущипнул ее за щеку и вернулся в круг. Медведь превосходил его не только ростом, у него и руки были длиннее, и нож длиннее на добрых два дюйма. Бирюку Маккензи случалось и прежде смотреть в глаза противнику, и он сразу понял, что перед ним настоящий мужчина, однако, весь ожил при виде сверкнувшей стали, и, послушная зову предков, кровь быстрей побежала в его жилах.

Снова и снова противник отбрасывал его то к самому костру, то в глубокий снег, но снова и снова, шаг за шагом, как опытный боксер, Маккензи отжимал его к центру. Никто не крикнул ему ни единого слова одобрения, тогда как его соперника подбадривали похвалами, советовали, предостерегали. Но Маккензи только крепче стискивал зубы, когда со звоном сталкивались лезвия ножей, и нападал или отступал с хладнокровием, которое рождается из сознания своей силы. Сперва он ощущал невольную симпатию к врагу, но это чувство исчезло перед инстинктом самосохранения, который, в свою очередь, уступил место жажде убийства. Десять тысяч лет цивилизации слетели с Маккензи как шелуха, и он стал просто пещерным жителем, сражающимся из-за самки.

Дважды он достал Медведя ножом и ускользнул невредимый, но на третий раз, чтобы избежать удара, ему пришлось схватиться с Медведем вплотную – каждый свободной рукой стиснул руку другого, вооруженную ножом. И тут Маккензи почувствовал всю ужасающую силу соперника. Мышцы его мучительно свело, все связки и сухожилия готовы были лопнуть от напряжения… а лезвие русской стали все ближе, ближе… Он попытался оторваться от противника, но только ослабил свою позицию. Кольцо людей в меховых одеждах сомкнулось теснее – никто не сомневался, что близок последний удар, и всем не терпелось его увидеть, – но приемом опытного борца Маккензи откачнулся в сторону и ударил противника головой. Медведь невольно попятился, потерял равновесие. Маккензи мгновенно воспользовался этим и, всей тяжестью обрушившись на Медведя, отшвырнул его за круг зрителей, в глубокий неутоптанный снег. Медведь с трудом выбрался оттуда и ринулся на Маккензи.

– О, муж мой! – зазвенел голос Заринки, предупреждая о близкой опасности.

Загудела тетива, но Маккензи уже успел пригнуться и стрела с костяным наконечником, пролетев над ним, вонзилась в грудь Медведю. Тот рухнул, подминая под себя противника, но секунду спустя Маккензи был уже на ногах. Медведь лежал без движения, но по ту сторону костра шаман готовился пустить вторую стрелу.

Маккензи схватил тяжелый нож за конец лезвия, коротко им взмахнул, и, сверкнув, как молния, нож пролетел над костром. Лезвие вонзилось шаману в горло по самую рукоятку, он зашатался и рухнул на пылающие уголья.

«Клик! Клик!» – Это Лис, завладев ружьем Тлинг-Тиннеха, тщетно пытался загнать патрон в ствол, но тотчас выронил ружье, услышав хохот Бирюка.

– Так значит, Лис еще не научился обращаться с этой игрушкой? Стало быть, Лис пока еще женщина? Поди сюда! Дай ружье: я покажу, что надо делать.

Лис колебался.

– Поди сюда, говорят тебе!

И Лис подошел, неловкий, как побитый щенок.

– Вот так и так – и все в порядке.

Патрон скользнул на место, щелкнул курок, Маккензи вскинул ружье к плечу.

– Лис сказал, что великие дела совершатся в эту ночь, и он говорил правду. Великие дела совершились, но их совершил не Лис. Что же, он все еще намерен взять Заринку в свой вигвам? Он желает пойти той тропой, которую проложили шаман и Медведь? Нет? Хорошо!

Маккензи презрительно отвернулся и вытащил свой нож из горла шамана.

– Может быть, кто-нибудь другой из молодых охотников хочет этого? Если так, Волк отправит их той же дорогой – по двое, по трое, пока ни одного не останется. Никто не хочет? Хорошо. Тлинг-Тиннех, второй раз я отдаю тебе это ружье. Если когда-нибудь ты отправишься на Юкон, знай, что в жилище Волка тебя всегда ждет место у очага и вдоволь еды. А теперь ночь переходит в день. Я ухожу, но, возможно, еще вернусь. И в последний раз говорю: помните Закон Волка!

Он подошел к Заринке, а они смотрели на него как на какое-то сверхъестественное существо. Заринка заняла свое место впереди упряжки, и собаки пошли. Несколько минут спустя призрачный снежный лес поглотил их. И тогда стоявший неподвижно Маккензи в свою очередь стал на лыжи, готовый двинуться следом.

– Разве Волк забыл про пять больших пачек табаку?

Маккензи гневно обернулся к Лису, но тут же ему стало смешно.

– Я дам тебе одну маленькую пачку.

– Как будет угодно Волку, – скромно сказал Лис и протянул руку.

На Сороковой миле

Когда Большой Джим Белден отважился высказать в общем-то невинную мысль о том, что ледяное сало – вещь довольно странная, то и предположить не мог, к чему это приведет.

Как, впрочем, и Лон Макфейн, который в ответ заявил, что донный лед вещь даже еще более странная. Это не пришло в голову и Беттлзу, который тут же полез в спор и заявил, что подобные разговоры что-то вроде страшилок для детей.

– И это говоришь мне ты! – воскликнул Лон. – После стольких лет, которые ты прожил в здешних местах? После того, как мы с тобой не раз ели из одного котелка!

– Но это же полная бессмыслица, – настаивал Беттлз. – Только подумай, ведь вода теплее льда.

– Невелика разница, когда провалишься под лед.

– И все равно вода теплее, потому что еще не замерзла. А ты говоришь, она замерзает на дне?

– Я говорю о донном льде, Давид, только о донном льде. Разве ты никогда не плыл по реке, когда вода чистая как стекло, и тут… Наверное, солнце зашло за облако, потому что крошечные, как капли, льдинки все вдруг поднялись на поверхность, и теперь от берега до берега и от одной излучины до другой река стала белой, как будто выпал первый снег.

– Было такое. И не один раз. Когда дремал, сидя за рулем. Но лед всегда приносило из боковых притоков, он не всплывал из глубины.

– А когда не клевал носом, не видел?

– Не видел. И ты тоже. Это противоречит здравому смыслу. Спроси любого. – Беттлз обратился к сидевшим вокруг печки, но спор продолжился между ним и Лоном Макфейном.

– Противоречит или нет – без разницы. Я говорю тебе правду. Прошлой осенью мы с Ситкой Чарли видели такую картину, когда сплавлялись через порог ниже форта Надежда. Тебе знакомо это место. Стояла обычная осенняя погода – лиственницы, золотые от солнца, и тополя. Рябь на реке сверкает ослепительно, а зима уже спускается с севера вместе с голубой дымкой. Ты столько раз это сам видел. И вот вдоль берегов по краям реки образуется толстая ледяная кромка, слышится легкий треск, воздух словно начинает искриться, и это входит в тебя, в твою кровь. И с каждым вдохом в тебе возрождается надежда, ты возвращаешься к жизни. А потом, парень, мир вокруг вдруг становится совсем маленьким и тебя тянет в неведомые дали, да так, что пятки жжет.

Я вроде как туда уже отправился… Так вот, мы тихо гребли. Никаких следов льда, только небольшие льдины крутились в водоворотах, но тут индеец вдруг поднял весло и крикнул:

– Лон Макфейн, загляни вниз!

Я слышал про такое, но еще никогда не видел своими глазами! Ты же знаешь, что Ситка Чарли, как и я, не из этих мест, поэтому такая картина была для меня внове. Мы бросили грести и, свесив головы каждый со своего борта, вглядывались в глубину играющей воды. Там был мир, который я помнил с того времени, что провел вместе с ловцами жемчуга, наблюдая коралловые рифы и подводные сады, растущие в морских глубинах.

Это и был донный лед, который, облепив каждый камень на дне, прорастал кустами, словно белый коралл.

Но самая красивая картина ожидала нас впереди. Как только мы прошли порог, вода вдруг стала белой словно молоко, а поверхность ее покрылась маленьким кругами. Так бывает, когда хариус клюет весной или когда капли дождя падают в реку. То всплывал донный лед. Справа и слева, везде, на сколько хватало взгляда, вода была покрыта такими кругами.

А еще река в этот момент напоминала овсяную кашу, которая скользила вдоль бортов каноэ, липла к веслам. Я много раз проходил этот порог до того момента и много раз после, но даже намека на такое никогда не видел. Картинка осталась в памяти на всю жизнь.

– Ага, рассказывай! – сухо отозвался Беттлз. – Думаешь, я поверю в эти байки? Я лучше скажу, что ты ослеп и разучился говорить.

– Я видел это собственными глазами, и если бы Ситка Чарли был здесь, то поддержал бы меня.

– Но факты остаются фактами, и против них не попрешь. Это противоестественно природе, когда сначала замерзает вода, которая не соприкасается с воздухом.

– Но я видел…

– Все, довольно, – предостерег его Беттлз, заметив, как Лон начинает уступать своему вспыльчивому кельтскому норову.

– Значит, ты мне не веришь?

– Тому, что ты рассказал, нет. Я прежде всего верю природе. И фактам.

– Хочешь сказать, что я тебе наврал? – с угрозой поинтересовался Лон. – Порасспроси лучше свою сивашскую жену, правду я говорю или нет.

Беттлз вспыхнул от внезапно охватившей его ярости. Сам того не желая, ирландец крепко задел его. Жена Беттлза была наполовину индианкой и наполовину русской, дочерью русского торговца пушниной. Они поженились в православной миссии Нулато за тысячу миль отсюда вниз по Юкону. Так что она принадлежала к более высокой касте, чем обычные индианки племени сиваш или какие-нибудь жены из местных. То был нюанс, понятный только искателю приключений с Севера.

– Полагаю, что можешь воспринимать мои слова таким образом, – поразмышляв, подтвердил он.

В следующий миг Лон Макфейн швырнул его на пол. Кружок вокруг печки разрушился, и полдюжины мужчин встали между ними.

Поднявшись, Беттлз отер кровь со рта.

– Это не новость, что ты любишь помахать кулаками. Тебе в голову не приходило, что за это можно схлопотать?

– Я еще ни разу в жизни не позволил простому смертному обвинить меня во лжи, – последовал учтивый ответ. – Это будет по-настоящему ужасный день, если я вдруг не окажусь рядом, чтобы помочь тебе отплатить мне, причем любым способом.

– У тебя все тот же самый тридцать восемь – пятьдесят пять?

Лон кивнул.

– Но ты подбери себе более подходящий калибр. Мой наделает в тебе дыр величиной с грецкий орех.

– Не переживай. У меня пули только с виду безобидные, на вылете из твоего тела они будут размером с оладьи. Так когда мне выпадет удовольствие ждать вас? Возле проруби, по-моему, самое удобное место.

– Чудесно! Встретимся там через час. Долго ждать меня не придется.

Оба натянули рукавицы и покинули почтовую станцию, оставшись глухими к уговорам и увещеваниям товарищей. Это была сущая мелочь! Однако для этих мужчин с их вспыльчивостью и природным упрямством мелочи быстро раздувались до огромных проблем.

Кроме того, искусство закладывать шахты для горных разработок пряталось еще где-то в далеком будущем, и поэтому мужчины Сороковой мили, запертые в одном месте на долгую арктическую зиму, отращивали животы от переедания и праздного образа жизни. Они становились раздражительны, как пчелы осенью, когда ульи переполняются медом.

На этой земле не существовало закона как такового. Создание горной полиции тоже было делом далекого будущего. Каждый мужчина сам оценивал степень нанесенной ему обиды и сам назначал наказание обидчику.

Необходимость групповых действий возникала редко. За всю безотрадную историю поселения восьмая из Божьих заповедей так и не была нарушена.

Большой Джим Белден быстро собрал импровизированное собрание. Место временного председателя занял Скраф Маккензи, к отцу Рубо отправили гонца с просьбой о посредничестве. Положение сложилось парадоксальное, это понимали все. По праву силы они могли вмешаться, чтобы предотвратить дуэль, однако подобные действия, хоть и соответствовали желанию каждого, шли вразрез с их убеждениями. В соответствии со своими устаревшими, словно вырубленными топором этическими принципами они признавали индивидуальное право ответить ударом на удар, но в то же время для них была непереносима мысль о том, что два добрых товарища, Беттлз и Макфейн, сойдутся в смертельной схватке. По их понятиям, человек, который не ответил на брошенный ему вызов, трус, но теперь, когда дело коснулось конкретного случая, им начало казаться, что это неправильный порядок и поединок следует предотвратить.

Но их обсуждение прервал топот бегущих ног, обутых в мокасины, громкие крики и револьверная пальба. Двери распахнулись, и в комнату ворвался Мэйлмют Кид. В его руке еще дымился «кольт», глаза торжествующе сияли.

– Я его завалил. – Он заменил стреляный патрон и добавил: – Твоего пса, Скраф.

– Желтого Клыка? – поинтересовался Маккензи.

– Нет, вислоухого.

– Вот дьявол! Я думал, с ним все было в порядке.

– Выйди и посмотри.

– Ладно, не важно. Сегодня утром Желтый Клык вернулся и сильно его потрепал, а потом чуть не сделал меня вдовцом. Накинулся на Заринку, но она наподдала ему по морде своими юбками и улепетнула. Только оставила у него в зубах кусок материи да вся вывалялась в снегу. А пес снова умчался в лес. Надеюсь, он больше не вернется. У тебя есть потери?

– Одна собака, лучшая из упряжки – Шукум. Она взбесилась сегодня утром, но убежала не очень далеко. Накинулась на собак Ситки Чарли – те гоняли ее по всей улице. И теперь две собаки из его упряжки, считай, потеряны. Тоже взбесились. Так что, как видишь, она сделала свое дело. К весне у нас, может, и совсем не останется собак, если мы ничего не предпримем.

– К весне мы и людей можем недосчитаться.

– Как так? Кто-то попал в беду?

– О, тут между Беттлзом и Лоном Макфейном разгорелся спор. Через несколько минут они закончат его возле проруби.

Обстоятельства инцидента ему изложили во всех подробностях, и Мэйлмют Кид, привыкший к беспрекословному подчинению сотоварищей, взял на себя груз ответственности. Он изложил им план, тут же родившийся у него в голове, и все пообещали строго следовать ему.

– Сами понимаете, – сказал он в заключение, – что мы не можем отобрать у них право устроить дуэль. Однако я не верю, что они будут стреляться, когда оценят красоту предложенной схемы. Жизнь – это игра, а люди – игроки. Люди готовы поставить все на один шанс из тысячи. Отберите у них этот один шанс, и им расхочется играть. – Мэйлмют Кид повернулся к человеку, который заведовал хозяйством почтовой станции. – Ну-ка отмерь мне три фатома лучшей манильской пеньковой веревки полудюймовой толщины. Мы устроим прецедент, который мужчины Сороковой мили будут помнить до скончания веков.

Намотав веревку на кулак, он вывел мужчин на улицу, и вовремя. Там они как раз встретили главных действующих лиц.

– Какого рожна ему потребовалось вспомнить про мою жену? – прогрохотал Беттлз в ответ на дружеские увещевания и решительно заключил: – Напрасно он это сделал. Напрасно!

Он, обиженный, расхаживал из стороны в сторону в ожидании Лона Макфейна и раз за разом повторял это.

А в это время Лон Макфейн с раскрасневшимся лицом проявлял чудеса красноречия, объявив мятеж против самой Церкви:

– Вот теперь, отец, я с легким сердцем завернусь в полотна пламени и улягусь спиной на пылающие угли. Никто не может объявить Лона Макфейна лжецом, не ответив за это! И я не прошу благословения. Времена были тяжелые, но сердцем я всегда оставался чист.

– Сердце здесь ни при чем, Лон, – остановил его отец Рубо. – Это гордыня толкает тебя на убийство друга.

– Вы француз, – отрезал Лон и повернулся, чтобы уйти. – Отслужите мессу по мне, если удача будет не на моей стороне?

Но священник только улыбнулся и направил свои обутые в мокасины ноги вперед, на холмистый берег замерзшей реки. К проруби вела утоптанная тропа шириной футов шестнадцать. По ее обеим сторонам лежал глубокий пушистый снег. На ходу мужчины выстроились в шеренгу по одному. Шли молча. Присутствие священника, одетого в черное и торжественно шагавшего в центре процессии, наводило на мысль о похоронах. Для Сороковой мили этот зимний день был относительно теплым. Небо тяжко приникло к земле, а ртуть в градуснике опустилась до необычной отметки всего в двадцать градусов ниже нуля. Но радости это тепло не принесло. В вышине не наблюдалось ни ветерка, облака висели неподвижно, зловеще обещая скорый снегопад. А земля не реагировала на это, не готовилась ни к чему и была довольна своим бездействием.

Когда мужчины вышли к проруби, Беттлз, который, судя по всему, на ходу молча продолжал переживать стычку, в последний раз выкрикнул: «Напрасно он это сделал!» – в то время как Лон Макфейн хранил мрачное молчание: в негодовании он даже не мог говорить.

Однако, как только их собственные обиды отходили на второй план, оба в глубине души удивлялись своим товарищам. Они рассчитывали, что те начнут отговаривать их от поединка. То, что друзья согласились с их намерением, причиняло боль. Им казалось, что люди, с которыми у них было так много связано, могли бы отнестись к ним с большим сочувствием. И от этого они испытывали смутное ощущение, что все происходит как-то не так, возмущала сама мысль о том, что их братья пришли сюда, словно на представление, без единого слова протеста, только для того, чтобы посмотреть, как один из них укокошит другого. Это означало, что их ценность в глазах местного мужского сообщества резко пошла вниз. Такой образ действий приводил их в недоумение.

– Спина к спине, Давид. Обозначим расстояние в пятьдесят шагов до противника или удвоим число?

– Пятьдесят, – кровожадно прорычал Беттлз, но тут же осекся.

Однако новая пеньковая веревка, которую Мэйлмют Кид, словно невзначай, выставил напоказ, привлекла внимание ирландца и мгновенно вызвала в нем тревожное подозрение.

– А для чего тебе веревка?

– Давайте поторопимся! – Мэйлмют Кид глянул на свои часы. – Я замесил хлеб, и мне совсем не хочется, чтобы тесто село. Вдобавок у меня начали замерзать ноги.

Остальные мужчины тоже разными способами продемонстрировали свое нетерпение.

– Но веревка, Кид. Она совсем новая. Уверен, что твои хлебы не настолько тяжелые, чтобы тащить их с ее помощью.

Беттлз огляделся, а отец Рубо, до которого только сейчас дошел юмор ситуации, прикрыл улыбку рукой.

– Нет, Лон. Эта веревка предназначена для человека. – При случае, Мэйлмют Кид мог говорить весьма веско.

– Для какого человека? – У Беттлза вдруг проснулся личный интерес.

– Для второго.

– Кого ты под этим подразумеваешь?

– Послушай, Лон, и ты, Беттлз. Мы тут обсудили проблему, возникшую между вами, и пришли к единому мнению. Нам понятно, что у нас нет права остановить вашу схватку.

– Это правда, дружище!

– Да мы и не собирались. Но вот что мы можем сделать – и сделаем обязательно! – так это устроить так, чтобы ваша дуэль осталась единственной в истории Сороковой мили, и чтобы об этом узнал каждый, кто ходит по Юкону вверх и вниз. Тот, кто уцелеет после поединка, будет повешен на ближайшем дереве. Теперь начинайте!

Лон недоверчиво улыбнулся, потом его лицо просветлело.

– Отсчитывай шаги, Давид. Пятьдесят шагов. Отлично. И будем палить, пока кто-нибудь не упадет на землю. Им совесть не позволить сделать то, что они обещают. Ты же понимаешь, что янки, как всегда, блефует.

С довольной улыбкой на лице он повернулся, чтобы отойти, но Мэйлмют Кид остановил его.

– Лон, ты давно знаешь меня?

– Давно.

– А ты, Беттлз?

– Пять лет будет на половодье в следующем июне.

– И за все это время, я хоть раз нарушил свое слово? Может, ты слышал об этом от кого-нибудь?

Оба мужчины отрицательно покачали головами, явно пытаясь понять, что стоит за словами янки.

– Тогда как вы считаете: мое слово крепкое?

– Как твои кости, – подтвердил Беттлз.

– Как надежда добраться до райских кущей, – согласился с ним Лон Макфейн.

– Послушайте! Я, Мэйлмют Кид, даю вам слово – а вы оба понимаете, что это означает, – тот человек, которого не застрелят, через десять минут после поединка будет болтаться на веревке. – Он отступил назад, словно Понтий Пилат, умывший руки.

Повисла тишина, мужчины Сороковой мили молчали. Небо, казалось, опустилось еще ниже, отправляя на землю кристаллических посланцев мороза – маленькие геометрически правильные творения, совершенные, мимолетные как дыхание, которым, однако, было суждено просуществовать весь свой срок, пока солнце не вернется сюда, преодолев половину северного маршрута.

Оба мужчины в свое время не раз затевали обреченные на неудачу предприятия и начинали их с руганью или шутками, сохраняя в душе надежду на удачу и милость Божью. Но в данный момент его милосердие полностью исключалось. Они внимательно изучали лицо Мэйлмюта Кида, но с таким же успехом могли изучать выражение лица сфинкса. Минуты текли в молчании, и у них все сильнее возникало ощущение, что нужно что-то сказать. И тут тишину разорвал вой собаки, который донесся со стороны Сороковой мили. Потом этот странный звук, заставивший вздрогнуть и учащенно забиться сердца, с протяжным рыданием замер вдали.

– Да, будь я проклят! – Беттлз поднял воротник своей короткой утепленной куртки и беспомощно огляделся.

– Великолепную же игру ты затеял, Кид! – выкрикнул Лон Макфейн. – Вся прибыль игорному заведению, а игрок, сделавший ставку, остается с носом. Даже сам дьявол не согласился бы такие условия, я – тоже.

Раздались сдавленные смешки, последовали подмигивания, несмотря на то что покрытые инеем ресницы слиплись на морозе. Мужчины потянулись цепочкой вверх по заваленному снегом берегу, а затем двинулись по улице в сторону почтовой станции. Но протяжный вой вдруг раздался много ближе, теперь в него вплелись новые угрожающие ноты. За углом завизжали женщины, донесся крик: «Вот он! Вот он!» – а в следующее мгновение вылетел мальчишка-индеец, за которым мчалась стая из полудюжины перепуганных до смерти собак. Мальчишка с ходу врезался в толпу мужчин, а за спиной у него возник Желтый Клык, мелькнула серая вздыбленная шерсть. Все, кроме янки, бросились врассыпную.

Споткнувшись, мальчишка упал. Беттлз остановился лишь на мгновение, только чтобы ухватить его за провисший пояс, а потом кинулся вместе с ним к поленнице, на которой уже восседали его товарищи. Желтый Клык сделал молниеносный разворот и бросился назад, за одной из собак. Собака хоть и не была заражена бешенством, но так испугалась, что сбила Беттлза с ног и помчалась дальше по улице. Навскидку Мэйлмют Кид выстрелил в Желтого Клыка. Кувыркнувшись в воздухе, бешеный пес приземлился на спину, но вскочил и в один прыжок преодолел половину расстояния до Беттлза. Однако смертельный рывок не удался. Лон Макфейн кубарем свалился с поленницы и встретил пса в полете. Они покатились по земле, Лон держал его за горло на вытянутой руке, щурясь, когда капли собачьей слюны попадали ему в лицо. Затем Беттлз с револьвером в руке невозмутимо дождался удобного момента и остановил сражение.

– Вот это была честная игра, Кид. – Лон поднялся и вытряхнул снег из рукавов. – Я поставил и честно выиграл.

Поздно вечером, когда Лон Макфейн отправился в хижину отца Рубо, чтобы добиться прощения от Церкви, Мэйлмют Кид вел долгий и бессмысленный разговор.

– Ты бы сделал это? – допытывался у него Маккензи. – Если бы вдруг они стали стреляться?

– Я когда-нибудь нарушил свое слово?

– Нет, но ведь не в этом дело. Ответь на вопрос. Сделал бы?

Мэйлмют Кид выпрямился.

– Скраф, я все время задаю себе этот вопрос и…

– И что?

– И пока не нашел ответа.

В далеком краю

Отправившись в путешествие по неведомым землям, человек неминуемо столкнется с необходимостью смириться с требованиями новой жизни. Отныне ему придется забыть многое из того, чему довелось научиться на родине, и познать чуждые правила и обычаи. Отказаться от старых идеалов, отвернуться от прежних богов и даже нарушить законы, до сих пор определявшие мысли и поступки. Тем, кто наделен гибкостью и счастливой способностью легко принимать любые обстоятельства, новизна перемен может доставить радость. Однако те, кто закоснел в давних, с детства укоренившихся привычках, с огромным трудом переносят гнет изменившихся условий, страдают душой и телом, все больше раздражаются в непонятном, порой враждебном окружении. Раздражение не отступает и не отпускает, порождая разнообразные пороки и приводя к многочисленным несчастьям. Человеку, не готовому вписаться в новые рамки, остается одно: признать поражение, как можно скорее все бросить и вернуться домой, на родину. Промедление грозит неминуемой смертью.

Тот, кто поворачивается спиной к достижениям старой цивилизации, чтобы встретиться с дикой молодостью и первобытной простотой Севера, должен измерять успех в обратной пропорции к количеству и качеству собственного физического комфорта. Достойный искатель приключений скоро обнаружит, что материальные блага стремительно теряют смысл. Переход от разнообразного вкусного рациона к простой грубой пище, от плотной кожаной обуви на устойчивой подошве к мягким бесформенным мокасинам, от удобной постели к подстилке на снегу практически ничего не значит. Сложнее научиться правильному отношению ко всему вокруг, а особенно к людям, с которыми свела судьба. Условный этикет прошлой жизни должен уступить место истинной благожелательности, искренней снисходительности и неподдельной терпимости. Так и только так можно обрести драгоценное, единственно важное ощущение товарищества. Бессмысленно поблагодарить человека пустым, затертым до дыр словом «спасибо». Более ценно выразить признательность молча, доказывая чувство ответными действиями. Короче говоря, на Севере действует простое правило: необходимо слова заменить делами, а букве предпочесть дух.