Обманчивый блеск мишуры

– Не-е-ет! – громко прервал ее Хилари. – Вы подумали, что он принадлежит к какому-нибудь псевдоисторическому «Древнему ордену», чьи члены щеголяют в бородах из ваты и выставляют себя полными идиотами каждый второй вторник каждого месяца? Ха!

– Ну ладно, хватит, старина, перестань, – прервал его дядя. – Ты к ним несправедлив.

– Ну, разве что самую малость. Однако дело не в этом. – Хилари снова повернулся к Трой. – Просто в «Алебардах» святой Николай Мирликийский, известный также как Санта-Клаус и еще под целым ворохом старинных тевтонских имен, официально заменен по-настоящему древней и гораздо более подлинной фигурой: великим провозвестником зимнего солнцеворота и верховным жрецом всех его обрядов. Тем самым, который оставил – сейчас уже не важно, умышленно или нет – столько своих профессиональных навыков и функций в наследство христианским преемникам. То есть фигурой Друида!

– И приходской священник совсем не против, – с горячностью вставил полковник, – ей-богу, уверяю вас. Он нисколечко не против.

– Это меня как раз меньше всего удивляет, – ядовито вставила миссис Форрестер и с загадочным выражением фыркнула.

– Да-да, он и сам приходит к нам на все праздники. В общем, вот так-то – сыграю я, понимаете ли, Друида. С тех пор как Хилари поселился в «Алебардах», я каждый год его играю. То есть у нас, знаете ли, будет и елка, и «ветка поцелуев»[25], и сколько угодно букетиков из омелы. Ведь у нас собираются и все детишки – все, сколько их ни будет в тот момент на месте: и из Юдоли приходят, и отовсюду по соседству. Чудесные получаются представления, и я обожаю в них участвовать. А вы любите переодеваться и наряжаться?

Он задал этот вопрос с таким волнением и воодушевлением, словно какой-нибудь сказочный герой из «Алисы в Стране чудес», что у Трой не было другого выхода кроме как ответить утвердительно, причем с энтузиазмом. Теперь она почти ждала от озорного полковника дружеского предложения нарядиться как-нибудь на днях вместе.

– Дядюшка Блошка – прекрасный исполнитель, – сказал Хилари, – а его борода – настоящий piece de resistance[26]. Ее делает по спецзаказу фирма «Лучшие парики мира»[27], представляете? Она не посрамила бы и короля Лира! А сами волосы, сам материал для бород! Ничего общего с обыкновенной химической ерундой. Сами увидите.

– Но на сей раз мы решили внести кое-какие изменения, – с энтузиазмом вступил полковник Форрестер. – В фирме мою бороду слегка отреставрировали. Тамошний парень сказал: слушайте, если с ней ничего не сделать, будет выглядеть, словно вам все равно, знаете ли. Словно вы самоустраняетесь. Нельзя же было такого допустить, знаете ли.

Тут подошел Хилари с напитками, два из которых почему-то дымились так, что даже лимоны, насаженные на края бокалов, запотели.

– Вот ваш грог из рома, тетя Клу. Попробуйте, сахару хватает?

Миссис Форрестер обернула горлышко бокала носовым платком и присела в кресло.

– Вроде все нормально. А Фреду в стакан ты муската добавил?

– Не добавлял.

– Ну и ладно.

– Наверное, вам кажется чудны́м, – полковник подмигнул Трой, – что мы тут пьем грог из рома перед ужином, но после долгой дороги, знаете ли, это лучшее средство, ей-богу. Получается все равно как на ночь, никакой разницы.

– Аромат от этого грога восхитительный.

– Хотите бокальчик? – тут же предложил Хилари. – Вместо «Белой женщины»[28]?

– Да нет, спасибо. Пожалуй, я останусь верна «Белой женщине».

– Ну и правильно. Я тоже. Итак, мои хорошие, – обратился Хилари ко всем присутствующим, – в этом году нам предстоит совсем домашняя, камерная вечеринка, так сказать, за закрытыми дверями. Ждем еще только Крессиду и дядю Берта, они приедут завтра.

– Ты все еще собираешься обвенчаться с Крессидой? – спросил тетя Клумба.

– Естественно. Все как договорено. И я страшно надеюсь, тетушка Клу, что со второго взгляда она вам гораздо больше приглянется.

– Это будет не второй, а пятидесятый взгляд, глаза уже натерла.

– В общем, вы поняли, о чем я. Второй – с тех пор, как мы помолвлены.

– И что с тех пор изменилось? – бросила миссис Форрестер довольно ядовито и как-то двусмысленно.

– Ну, знаете, тетя Клу, мне казалось… – начал было Хилари и как-то смущенно потер нос. – В общем, не забывайте, мы ведь познакомились в вашем доме.

– Вот тем и хуже. А я предупреждала твоего дядьку, я ведь предупреждала тебя, Фред.

– О чем это ты, Клу?

– О твоей заботе! О дочке Тоттенхэма! О Крессиде!

– Что это еще за «моя забота»? Ты иногда так странно выражаешься, дорогуша.

– Ну да бог с ним, – заметил Хилари. – Надеюсь, когда-нибудь вы перемените свое мнение, тетя.

– Блажен, кто верует. – Старая леди поджала губы. – А вы знакомы с мисс Тоттенхэм?

– Пока нет.

– По-моему, Хилари думает, что она перейдет к нему в придачу к дому. Мы всё о Крессиде! – проорала она на ухо мужу.

– Слышу, слышу, – покорно отозвался тот.

Последовало молчание, в течение которого все отпили по глотку, причем миссис Форрестер сделала это с шумом и даже подула на поверхность напитка.

– Я тут как следует подготовился к Рождеству, – переменил тему Хилари, – кажется, получше, чем в прошлом году. Для вас, дядюшка Блошка, подготовлены другие кулисы. Ваш выход будет обставлен по-новому.

– Вот как?! Ну надо же. Нет, в самом деле? Что ты говоришь?

– Да-да, прямо снаружи. Из французского окна, того, что за елкой.

– Снаружи?! – рявкнула вдруг миссис Форрестер. – Я что, неправильно расслышала, Хилари? Ты что, собираешься выставить ради своей мизансцены дядю на улицу прямо в метель? Я говорю: в ме-тель?!

– Всего на пару минут, тетя Клу.

– Ты, наверное, позабыл, что у Фреда плохо с кровообращением.

– Все со мной будет в порядке, Клу.

– Не одобряю я этого. Я говорю…

– Да ладно тебе! Уверяю, я… И вообще, знаешь ли, у меня стеганое нижнее белье!

– Помолчи. Так вот, я говорю…

– Да нет же, ты послушай…

– Это ты послушай!

– Не ворчи, Клу, не ворчи. И вообще, у меня сапоги на меху. Так что ты там говорил, мальчуган?

– У меня есть чудесная магнитофонная запись оленьего храпа и бубенчиков… Подождите же все, не перебивайте, дайте сказать. Знаете, я тут провел кое-какие изыскания, хорошо потрудился и обнаружил, что имеется некоторая перекличка между тевтонской – то есть, я хочу сказать, германской – традицией и друидической. А если бы даже ее не было, – быстро проговорил Хилари, – то ее следовало бы выдумать! Так вот. Дядя Блошка, вы должны перед тем, как предстать перед публикой, еще из укрытия воскликнуть: «Эге-гей!», а уж потом войти в комнату.

– Ну, знаешь, паренек, нынче я уже не так залихватски «восклицаю», – с некоторым беспокойством отреагировал полковник. – Как в Пирбрайте[29], у меня не получится.

– А я об этом подумал заранее! И уже записал «эге-гей» прямо на пленку вместе с бубенчиками и храпом. Катберт «навосклицал» – по моей просьбе. У него очень зычный голос, просто громоподобный.

– Да? Ну, прекрасно, прекрасно.

– У нас будет ровно тридцать один ребенок и с дюжину родителей. Ну и еще, конечно, обычный ассортимент окрестных фермеров и уездных деятелей. Плюс все, кто работает в саду, ну и домашняя обслуга тоже.

– А эти?.. Надсмотрщики? То есть надзиратели. Ну, ты понимаешь – оттуда? – поинтересовалась миссис Форрестер.

– И они, конечно, тоже. Две семьи из казармы для женатых. С женами и домочадцами, так сказать.

– А Марчбэнкс?

– И он, если сможет освободиться. У него там свои заботы. Капеллан готовит для заключенных свое рождественское блюдо – весьма, полагаю, малопитательное. Принять перезвон тюремных колоколов за наши бубенцы трудно даже при богатом воображении.

– Ну что ж, – заметила тетя Клумба, сделав порядочный глоток грога с ромом, – надеюсь, ты знаешь, что делаешь. У меня лично об этом не сложилось ни малейшего представления. Зато я нюхом чувствую опасность.

– Не каркайте, тетя, что вы такое говорите, – отреагировал Хилари.

В этот момент появился Катберт и объявил, что ужин подан. Он и вправду обладал «очень зычным, громоподобным» голосом.

Глава 2

Канун Рождества

I

Перед тем как отправиться спать, вся компания прослушала по радио прогноз погоды для графства и окрестностей. В течение всего сочельника и далее на Рождество ожидался плотный снег, а вот после рождественской ночи он должен был вроде как прекратиться. Со стороны Атлантики приближался теплый воздушный фронт.

– «Теплый воздушный фронт», – обронил Хилари, – мне всегда представляется в образе декольте прекрасной дамы времен Регентства[30], которая то и дело без устали тащит свой пышный бюст на какой-нибудь очередной раут или бал, чтобы размять его там хорошенько.

– Не сомневаюсь, – колко заметила тетушка, – что Крессида может сыграть в этой фантазии главную роль.

– А знаете, дорогая, пожалуй, что может, – невозмутимо ответил Хилари и поцеловал миссис Форрестер в макушку, пожелав спокойной ночи.

А Трой в этот вечер, вешая на плечики свое чудесное красное платье, сделала важное наблюдение: ниша, в которую встроен платяной шкаф в ее комнате, напрямую сообщается с нишей в комнате Форрестеров. Кладка древней каменной стены здесь, видимо, разобрана, так что секции для одежды разделены только тонкой деревянной перегородкой.

Наблюдение стало возможно благодаря тому, что миссис Форрестер в это самое время, судя по всему, развешивала в шкафу свою одежду. Трой отчетливо слышала скрип вешалок по перекладине. И вздрогнула – чуть не подпрыгнула даже, – когда вдруг еще более отчетливо услышала свое имя, произнесенное, казалось, ей в самое ухо!

– Трой! Что за странное имя? Разве такое дают при крещении?

Полковник Форрестер отвечал откуда-то из дальних недр своих апартаментов:

– …да нет… понимаешь ли… известна тем, что…

Похоже, голова его была в этот момент обернута каким-то куском материи. Миссис Форрестер реагировала крайне сердитым тоном:

– А знаешь, что я думаю по этому поводу?! – вскричала она, загрохотав вешалками. – Я говорю: зна-ешь?..

Трой, как это ни предосудительно, приникла ухом к задней стенке гардероба.

– …не доверяю… – продолжал визгливый голос. – С самого начала не доверяла. Сам знаешь. – Последовала пауза, а за ней финальный вопль: – …тем скорее оставили целиком и полностью на милость убийц! Вот так! – Последовал еще один, последний лязг плечиков по перекладине, и дверцы шкафа с шумом захлопнулись.

В постель Трой улеглась в каком-то тумане, но был ли этот туман вызван лукулловым ужином, поданным по наущению Хилари Кискоманом, или вообще всем комплексом необыкновенных обстоятельств, в какие она оказалась поставлена, о том художница и сама не взялась бы судить.

Перед тем как раздеться, ей казалось: она вот-вот готова заснуть, а теперь вот ворочалась с открытыми глазами, прислушиваясь к малейшим шорохам поленьев за каминной решеткой, и еще долго шорохи эти в ее усталом сознании заглушали вздохи и завывания злого ночного ветра за окном. Нет, ну чудеса, да и только, подумалось ей.

Какое-то время перед ее внутренним взором метались бессвязные, хотя и четкие картины, а потом вдруг показалось, будто откуда-то из темноты она опять слышит голоса. «Во сне, наверное», – пробормотала девушка. В камине заурчало от случайного порыва воздуха, затем все стихло, и в эту тишину вновь вторглись смутные «тени» человеческой речи – словно бы ниоткуда и приглушенно, как при почти выключенном звуке телевизора. Наконец от этих «теней» остался только едва уловимый слухом шлейф.

Но теперь было очевидно, что шлейф этот тянется из-под окон. Шлейф мужского голоса… Нет, двух голосов. Какой-то диалог, слов не разобрать.

Трой выскользнула из постели, в неверном свете гаснущего огня в камине двинулась к оконному проему и раздвинула занавески.

А на улице не так темно, как ей казалось. Взгляду представился пейзаж, запросто вдохновивший бы Джейн Эйр на один из эскизов, какие она так любила набрасывать. В сплошной линии облаков ветрá нарисовали четкий разлом. Луна – точнее, месяц в последней четвертинке перед исчезновением отбрасывал черные тени на снежные дорожки, как будто ведшие в загробный мир. На заднем плане вздымались холмы торфяников, а на переднем сверкало нагромождение битого стекла от давно надоевшей зимней оранжереи. Неподалеку от него, однако, сверкали огоньки двух фонариков – один из них оставлял четкий желтый круг на белой поверхности мерзлой земли. Другой беспорядочно сновал по поверхности невесть откуда взявшегося громадного деревянного ящика с трафаретной надписью по всей длине: «Музыкальный инструмент, не кантовать, обращаться очень осторожно!» Кажется, ящик был водружен на какое-то транспортное средство – возможно, сани.

К этому моменту Трой нашарила взглядом в ночи двух мужчин в непромокаемых пальто с капюшонами – клеенчатая ткань отсвечивала на ходу. Тот из них, что казался «главным», оживленно жестикулировал, на что-то указывал пальцем и вертелся направо и налево. Фигура его слегка сгибалась на ветру. На плече его художница разглядела что-то вроде бечевы или буксировочного троса. Руки второго, защищенные теплыми перчатками или варежками, упирались в заднюю часть ящика и всем своим положением как бы выражали готовность к действию. В какой-то момент этот человек запрокинул голову и посмотрел наверх – на секунду в ярком освещении предстало его лицо. Это был Найджел.

Что касается первого, то хотя Винсента – ну, того самого шофера-садовника-недоубийцу – Трой видела лишь два раза, да и то лишь из окна и с вершины холма, она почему-то была уверена: это он.

– Ать! – как-то несуразно вскричал предполагаемый Винсент, и вся эта нелепая скульптурно-театральная композиция скрылась за углом западного крыла «Алебард» в направлении парадного входа. В ту же минуту месяц зашел за тучи.

Трой собралась было улечься обратно в кровать, но перед тем бросила взгляд на каминные часы, обрамленные корпусом из севрского фарфора, и страшно удивилась, обнаружив, что еще только десять минут первого.

Тем не менее заснула она на сей раз моментально и пробудилась только от звука раздвигаемых штор.

– Доброе утро, Найджел, – проговорила Трой.

– Доброе утро, – невнятно и тихо произнес Найджел, – мадам.

По-прежнему опустив очи долу, он поставил поднос с чаем на прикроватную тумбочку.

– Здóрово навалило за ночь?

– Не очень, – тяжело вздохнул лакей и повернулся к двери.

– А мне показалось, мело довольно-таки сильно. Наверное, тяжело было сани толкать? Небось вы замерзли?

Слуга замер на месте и впервые за все время знакомства поднял на Трой глаза – белесые, почти бесцветные, они странно сверкали из-под выцветших ресниц.

– Я как раз случайно выглянула в окно, понимаете ли, – объяснила Трой. «И чего это он, черт возьми, испугался, чего ему бояться?»

Найджел еще несколько секунд постоял без движения, словно истукан, а затем выговорил:

– Вот как? – И опять направился к выходу. Затем, словно заправский актер, выдержав шекспировскую паузу, добавил: – Как неожиданно. – И вышел.

Причина этого замешательства и удивления лакея стала ясна Трой чуть позже, когда она спустилась вниз к завтраку.

Там, за окном, на скупом зимнем солнце блистали значительные изменения, произошедшие в окружающем мире под влиянием «не очень сильно» навалившего снега. Торфяные болота превратились в фантастические бело-голубые горно-складчатые арки гигантского размера, деревья за ночь с угодливой готовностью подставили плечи под наградные эполеты Королевы Зимы, и вообще все внешнее пространство, усеянное теперь снегоуборочными тракторами, выглядело каким-то безумно упрощенным по сравнению со вчерашним разнообразием видов и сцен. Будто одноцветное покрывало накинули на всю природу.

Завтрак в «Алебардах» подавался в западном крыле. Как раз из этой утренней столовой вел узкий коридор в библиотеку. Последняя, собственно, представляла собой своего рода «фонарный» флигель, откуда открывался обзор на три стороны света.

Трой решила лишний раз взглянуть на свою работу. Войдя в библиотеку, несколько минут она хмуро, закусив большой палец, созерцала холст, а потом перевела наметанный глаз на основной двор усадьбы за окном. В дальнем его тупике, уже заваленный снегом, стоял какой-то четырехугольный объект. Художнице не составило труда опознать его: трафаретная надпись на боку еще не совсем исчезла под белой «маскировкой».

Вокруг него, точно так же как ночью, суетились Найджел с Винсентом – сгребали снег полными тачками и разравнивали его вокруг странного предмета линиями наподобие ступеней. Чтобы получалось идеально ровно, в основания этих ступеней были заложены деревянные дощечки и блоки. Некоторое время Трой наблюдала за этим процессом, а затем отправилась к столу.

Там в одиночестве у окна уже стоял Хилари и медленно смаковал кашу из пиалы.

– Привет, привет! – воскликнул он, заметив свою гостью. – Видали, как кипит работа? Не правда ли, мало что на свете способно так захватить воображение, как творческий процесс в самом разгаре. Какое он мне доставляет удовольствие, вы и представить себе не можете.

– А что они там творят?

– Реплику гробницы моего прапрапра-сколько-то-там-раз-дедушки. Я снабдил Найджела пухлым альбомом ее фотографий, и кроме того, он, конечно, многократно видел оригинал в нашей приходской церкви. Заметьте, это его собственная инициатива, и меня она несказанно радует. Думаю, такое занятие – почище, чем лепить восковые фигуры. Из ящика получится траурный постамент, а сверху поместится лежащая фигура в полный рост. Чертовски мило со стороны Найджела, что он за это взялся.

– Я видела, как они тащили этот «постамент» вокруг дома – почему-то среди ночи.

– Очевидно, Найджел ощутил внезапный порыв вдохновения и заставил Винсента восстать ото сна, чтобы помочь. Знаете, крышку ящика к сегодняшнему утру так живописно запорошил снег… Как же все-таки здóрово, что к Найджелу вернулись творческие способности – спустя столько-то лет! Не желаете ли возрадоваться этому вместе со мною, вкусив притом немного кеджери[31] или чего хотите? Нет, все-таки одно из лучших ощущений на свете – с энтузиазмом что-то предвкушать, правда?

Тут в столовую вошли Форрестеры – само воплощение того духа фальшивой «домашности», какой так часто встречается в загородных усадьбах. Полковник, естественно, тоже оказался восхищен инициативой Найджела и разглагольствовал о ней до тех пор, пока каша у него в пиале не застыла, покрывшись коркой. Только тут жена прервала его язвительной репликой, обращенной к Хилари:

– Остается надеяться, что такие вещи отвлекают их от чего похуже.

Интересно, что пожилая леди на самом деле думает об этих нетривиальных экспериментах хозяина усадьбы с эмансипацией убийц? Хотела бы Трой это знать.

– Крессида с дядей Бертом, – невпопад произнес Билл-Тасман, не поведя и бровью, – приезжают сегодня поездом в три тридцать в Даунлоу. Хорошо бы мне съездить их встретить… если только, разумеется, я не понадоблюсь в это время в библиотеке.

– Если мы сможем позаниматься утром сразу после завтрака, то не понадобитесь, – отозвалась художница.

– Освещение-то переменилось, да? Из-за снега.

– Надо полагать. Увидим, когда начнем работать.

– А что за портреты вы рисуете? Какие они? – резко спросила вдруг миссис Форрестер.

– Очень хорошие, высшего сорта, – перехватил реплику ее племянник, тоже не без язвительности в голосе. – Вы находитесь в весьма изысканном и талантливом обществе, тетя Колумбина.

Художница чуть не рассмеялась, ибо в ответ на это миссис Форрестер состроила забавную гримасу, долго не «снимала» ее с лица, а затем подмигнула молодой женщине.

– Ну надо же! Кто бы мог подумать, – сказала она наконец.

– Так и есть, – насупился Хилари, не принимая шутки.

Трой заметила:

– Наверное, нет смысла спрашивать, как я пишу картины, у меня никогда не получалось объяснить словами суть своей работы. Даже если вы припрете меня к стенке, то и тогда кроме бессмыслицы и пустозвонства из меня ничего не вытянешь. – И добавила, покрывшись (к собственному удивлению) краской стыда, словно школьница: – Каждый пишет как дышит.

Повисла довольно длинная пауза, после чего Хилари подал голос:

– И за это вам огромное спасибо.

– Ну, что ж, – миссис Форрестер решила сыграть в унисон с Трой, – а мы что увидим, то увидим.

Хозяин дома фыркнул.

– В свое время я тоже немного рисовал. Несколько акварелей, – вставил полковник. – Еще в Итоне. Не слишком удачно получилось, но по крайней мере я их закончил, все до единой.

– Уже хорошо, – обронила его жена, и Трой согласилась, что это – совершенно точное и справедливое замечание.

Так, в молчании, прерываемом краткими вспышками беседы, прошла оставшаяся часть завтрака, и все уже собирались вставать из-за стола, когда вошел Катберт и склонился перед стулом Хилари в той манере, в какой можно угадать сразу его прежнюю профессию метрдотеля.

– Да, Катберт, – спросил хозяин, – что вам?

– Я насчет омелы, сэр. Ее привезут в три тридцать. Курьер спрашивает, сможет ли кто-нибудь забрать ее со станции.

– Хорошо, я заберу. Омела – это для ветки поцелуев. Скажите Винсенту, пусть держит все что нужно наготове, хорошо, Катберт?

– Конечно, сэр.

– Отлично.

Хилари с бодрым видом потер руки и жестом предложил Трой возобновить художественные «бдения». По окончании же их все вышли во двор – понаблюдать, как там выходит скульптурная композиция у Найджела.

Оказалось, дело значительно продвинулось. Лежащая фигура одного из Билл-Тасманов – гордости и украшения XVII века – потихоньку приобретала узнаваемые формы. Гибкие кисти рук лакея в теплых рукавицах работали быстро и споро. Со звоном нашлепывал он на ящик пригоршню за пригоршней снег и ловко придавал им нужные формы деревянною лопаткой, видимо, взятой с кухни (подумала Трой). В том, как он погрузился в работу – с головой, всем своим существом, – было что-то фанатическое. На подошедших зевак Найджел даже не взглянул. Шлеп-шлеп, вжик-вжик.

Здесь же – впервые в жизни – Трой повстречалась с поваром Уилфредом – Кискоманом. Он как раз вышел за порог в своем рабочем колпаке, клетчатых брюках и уже почему-то заснеженном фартуке. Пальто было наброшено на его плечи с продуманной небрежностью. В руках у него помещался гигантский ковш – в общем, кухонных дел мастер выглядел, по впечатлению Трой, словно картинка из колоды «Счастливые семьи»[32]. В свете этого сравнения он выглядел весьма комично: круглое лицо, большие глаза, широкая линия губ…

Завидев Трой и Хилари, повар расплылся в улыбке и поднес пухлую ладонь к накрахмаленному колпаку.

– Добрейшего вам утра, сэр, – произнес Кискоман. – Добрейшего вам утра, дорогие дамы.

– Доброго-доброго, Уилфред, – отозвался Хилари. – Хотите протянуть во льдах руку помощи, испачканную в шоколадной глазури?

Кискоман как-то чересчур громко рассмеялся в ответ на эту шуточку, составленную с легкой потугой на изящество.

– О нет, сэр, конечно же, нет, сэр. Я бы никогда не осмелился протянуть такую руку. Разве что наш настоящий художник наполнит своим вдохновением мой скромный ковш.

Найджел, который был только что столь лестно, хоть и косвенно, упомянут поваром, в ответ только потряс головой, ни на секунду не отрываясь от работы.

– В вашем ведомстве все благополучно? – поинтересовался Хилари.

– Да, сэр, благодарю вас. Мы вполне справляемся. Этот парень из Даунлоу – мальчик на побегушках – оказался весьма даровитым экземпляром.

– Да? Ну, хорошо, хорошо, – какой-то слишком быстрой скороговоркой (или Трой так показалось?) ответил Хилари. – А что там насчет пирога с мясом?

– Будет готов во всей красе – ешь да нахваливай – сразу после вечернего чая, к вашим услугам, сэр! – жизнерадостно отрапортовал Кискоман.

– Если он окажется на той же высоте, что прочие ваши блюда, какие нам довелось отведать, то это, несомненно, будет пирог века, – решила вставить Трой.

И трудно по внешнему виду было распознать, кто больше обрадовался такому комплименту – его адресат или сам Хилари.

Тем временем из-за угла западной части усадьбы показался Винсент – с еще одной ручной тележкой, полной снега. Только теперь художница смогла разглядеть его вблизи: смуглолицый тощий человечек с выражением муки в глазах. Он, в свою очередь, покосился на Трой, вывалил на землю то, что прикатил, и отправился за следующей порцией. Кискоман еще раз улыбнулся, заметил, что выглянул во двор лишь на одну секундочку, одарил всех присутствующих сладчайшей – с ямочками на щеках – улыбкой и скрылся за дверью.

Еще чуть погодя на улицу вышел Катберт и громогласно объявил, что подан обед.

II

Крессида Тоттенхэм оказалась, что называется, «шикарной блондинкой», очень элегантной. То есть настолько элегантной, что ее природная красота, как ни парадоксально, производила впечатление чего-то неестественного, вторичного, органически не совсем присущего своей «носительнице» – так сказать, некоего дополнительного бонуса к лоску. Голова ее венчалась собольей шапочкой, шея обрамлена собольим мехом, и вся она с головы до ног была укутана в соболя, от рукавов до туфелек. Когда же слуги освободили ее от верхних одежд, оказалось, что под ними – простота и небрежность по самой дорогой лондонской моде, и в эту небрежность девушка скорее даже не одета, а обернута наподобие подарочной упаковки.