Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне

III

Керн прибыл в Прагу после полудня. Он оставил чемодан на вокзале и сразу же пошел в полицию. Он не собирался сообщать о своем прибытии, он просто хотел спокойно обдумать, что ему делать дальше. Лучшим местом для этого было полицейское управление. Там не шныряют полицейские и никто не спрашивает документы.

Он сел на скамью в коридоре. Напротив находился отдел, занимавшийся отправкой эмигрантов.

– Тот, с бородкой, еще работает? – спросил он человека, сидевшего рядом с ним.

– Не знаю. Тот, которого я знаю, – без бороды.

– Ага. Может быть, его перевели. Как они здесь теперь?

– Ничего, – сказал человек. – На пару дней прописаться можно. Но больше вряд ли. Здесь слишком много эмигрантов.

Керн задумался. Если ему дадут прописку на несколько дней, то он сможет получить в комитете для беженцев талоны на еду и питание. Может быть, на целую неделю. Он знал это еще со своего первого приезда сюда. Если они не дадут ему прописки, ну что ж, он рискнет: пусть они его посадят и переправят обратно через границу.

– Ваша очередь, – сказал человек рядом с ним.

Керн посмотрел на него:

– Хотите, я вас пропущу? У меня есть время.

– Хорошо.

Человек встал и вошел в кабинет. Керн решил посмотреть, что с ним будет, а потом решать, входить ему или нет. Он беспокойно ходил взад и вперед по коридору. Наконец человек вышел. Керн бросился к нему.

– Ну что? – спросил он.

– Десять дней! – человек сиял. – Какое счастье! И не спрашивал ничего. Наверное, в хорошем настроении. А может, сегодня меньше народу. Прошлый раз мне дали только пять дней.

Керн сделал над собой усилие:

– Теперь я тоже попытаюсь.

У человека не было бородки. Однако он показался Керну знакомым. Возможно, он за это время успел сбрить бороду.

Он вертел в руках изящный перочинный ножик с перламутровой рукояткой и смотрел на Керна усталым рыбьим взглядом.

– Эмигрант?

– Да.

– Из Германии?

– Да. Сегодня прибыл.

– Есть какие-нибудь бумаги?

– Нет.

Человек кивнул. Он закрыл лезвие своего ножичка и открыл штопор. Керн заметил, что в перламутровой рукоятке помещалась еще и пилка для ногтей. Чиновник начал осторожно шлифовать ноготь на большом пальце.

Керн ждал. Ему казалось, что ноготь этого усталого человека для него сейчас важнее всего на свете. Он едва решался дышать, чтобы не помешать и не разозлить чиновника. Он только крепко сжал за спиной руки.

Наконец ноготь был готов. Чиновник удовлетворенно оглядел его, потом поднял взгляд на Керна.

– Десять дней, – сказал он. – Можете оставаться здесь десять дней. Потом вы должны уехать.

Напряжение Керна резко разрядилось. Ему показалось, что он упадет, но он только глубоко вздохнул. Потом он быстро взял себя в руки. Он научился пользоваться случаем.

– Я был бы вам очень благодарен, если бы смог остаться здесь на четырнадцать дней, – сказал он.

– Невозможно. А почему вы об этом просите?

– Я жду, что мне пришлют документы. Для этого мне нужен определенный адрес. Тогда я смог бы уехать в Австрию.

Керн боялся все испортить в последний момент – но раскаиваться было уже поздно. Он лгал легко и быстро. Он предпочел бы сказать правду, но знал, что должен лгать. Чиновник, в свою очередь, знал, что должен поверить в эту ложь, поскольку не было возможности установить истину. Оба почти верили, что говорят правду.

Чиновник закрыл штопор своего ножика.

– Хорошо, – сказал он. – В порядке исключения четырнадцать дней. Но потом никаких продлений.

Он взял бланк и начал писать. Керн смотрел на него так, словно писал архангел. Он не мог поверить, что все так ловко устроилось. До последнего момента он ждал, что чиновник заглянет в картотеку и увидит, что Керн уже дважды был в Праге. На всякий случай он назвал другое имя и другую дату рождения. Потом он всегда сможет сказать, что тогда был его брат.

Но чиновник был слишком измучен, чтобы заглядывать куда бы то ни было. Он пододвинул Керну бланк.

– Здесь распишитесь. За вами есть еще кто-нибудь?

– Нет, по-моему, никого. По крайней мере не было.

– Хорошо.

Человек вынул носовой платок и начал любовно чистить перламутровую рукоятку своего ножичка. Он больше не замечал Керна. Керн поблагодарил и вышел так быстро, словно боялся, что у него могут отобрать его бумагу.

Только у ворот здания он остановился и оглянулся. Господи боже, думал он, подавленный свалившимся на него счастьем. Господи, боже милостивый! Я вернулся – и меня не посадили! Четырнадцать дней я могу не бояться, четырнадцать длинных дней и четырнадцать ночей, целая вечность! Да благословит небо человека с перламутровым ножом! Дай ему бог найти еще один такой же ножик с водонепроницаемыми часами и золотыми ножницами внутри! Рядом, у входа, стоял полицейский. Керн нащупал бумагу в своем кармане. Приняв решение, он подошел к полицейскому.

– Который час, вахмистр? – спросил он.

У него были часы. Но слишком уж странным ощущением было отсутствие страха перед полицейским.

– Пять, – буркнул полицейский.

– Спасибо. – Керн медленно спускался по лестнице. Ему хотелось бежать бегом. Только теперь он поверил, что все это было правдой.

Большая приемная комитета по делам беженцев была переполнена людьми. Несмотря на это, она странным образом казалась пустой. В полутьме как тени сидели и стояли люди. Почти никто не разговаривал. Все, что касалось каждого из них, было сотни раз сказано и повторено. Теперь оставалось только одно – ждать. Это был последний барьер перед отчаянием.

Больше половины присутствующих были евреи. Около Керна сидел бледный человек с грушевидным черепом, который держал на коленях футляр со скрипкой. Напротив сгорбленный старик со шрамом на бугристом лбу нервно сжимал и разжимал руки. Рядом сидели, тесно прижавшись друг к другу, светловолосый юноша и девушка. Они крепко держались за руки, словно боялись, что, если хоть на минуту ослабят внимание, их оторвут друг от друга. Они не смотрели друг на друга, они смотрели куда-то в пространство, куда-то в прошлое, и их глаза были пустыми от нежности. Сзади них сидела толстая женщина, которая беззвучно плакала. Слезы стекали из ее глаз по щекам, по подбородку, на платье; она не обращала на это внимания и не пыталась сдерживаться. Ее руки неподвижно лежали на коленях. В обстановке этой молчаливой печали и отчаяния непринужденно играл ребенок. Это была девочка лет шести. Живая и нетерпеливая, с блестящими глазами и черными локонами, она ни секунды не стояла на месте. Перед человеком с грушевидным черепом девочка остановилась. Мгновение она смотрела на него, потом показала на футляр, который он держал на коленях.

– Там скрипка? – спросила она звенящим требовательным голосом.

Человек минуту смотрел на ребенка, словно не понимая. Потом кивнул.

– Покажи, – сказала девочка.

– Зачем?

– Я хочу посмотреть.

Скрипач колебался мгновение, потом он открыл футляр и вынул инструмент. Скрипка была завернута в шелковый лоскут фиолетового цвета. Он осторожно развернул лоскут.

Девочка долго смотрела на скрипку. Потом она тихонько подняла руку и потрогала струны.

– Почему ты не играешь? – спросила она.

Скрипач не отвечал.

– Сыграй что-нибудь, – повторила девочка.

– Мириам! – крикнула из другого угла комнаты женщина с грудным ребенком на коленях. Ее голос звучал тихо и подавленно. – Иди ко мне, Мириам!

Девочка не слушала. Она смотрела на скрипача.

– Ты не умеешь играть?

– Я умею играть, но…

– Почему же ты тогда не играешь?

Скрипач смущенно огляделся. Его большая разработанная ладонь обнимала гриф инструмента. Люди начали обращать на него внимание. Он не знал, куда смотреть.

– Я же не могу здесь играть, – заявил он наконец.

– Почему? – спросила девочка. – Поиграй. Здесь скучно.

– Мириам! – крикнула мать.

– Ребенок прав, – сказал старик со шрамом, сидевший около скрипача. – Сыграйте. Может быть, это немного отвлечет нас всех. Это ведь, очевидно, не запрещается.

Скрипач колебался еще мгновение. Потом он вынул из футляра смычок, подтянул его и положил скрипку на плечо. Чистый ясный звук поплыл по комнате.

У Керна было такое ощущение, словно что-то коснулось его. Словно чья-то рука что-то перевернула в нем. Он пытался сопротивляться – и не мог. Он чувствовал это кожей. Она вдруг стянулась, как в ознобе. Потом расправилась, и осталось только тепло.

Дверь кабинета отворилась. Появилась голова секретаря. Он вышел в приемную, оставив дверь в кабинет открытой. Дверь была ярко освещена. В кабинете уже горел свет. Маленькая искривленная фигурка секретаря вырисовывалась в дверном проеме темным пятном. Он, видно, хотел что-то сказать, но ничего не сказал. Он слушал, склонив голову на плечо. Медленно и бесшумно, словно ее притворила невидимая рука, дверь за ним закрылась. Осталась только скрипка. Она заполнила тяжелый мертвый воздух комнаты, и казалось, что все изменилось, что немое одиночество многих маленьких существ, сгорбившихся в тени стен, слилось в одну великую печаль, в один общий жалобный стон.

Керн положил руки на колени. Он опустил голову и отдался течению. У него было такое чувство, что поток уносит его куда-то прочь из комнаты, далеко – к себе самому и к чему-то неизвестному. Маленькая черноволосая девочка сидела на корточках около скрипача. Она сидела тихо и неподвижно и смотрела на него не отрываясь.

Скрипка замолчала. Керн немного играл на фортепьяно и понимал в музыке настолько, чтобы оценить великолепное исполнение.

– Шуман? – спросил старик со шрамом.

Скрипач кивнул.

– Сыграй еще, – сказала девочка. – Сыграй что-нибудь, чтобы смеяться. Здесь очень грустно.

– Мириам! – тихо окликнула мать.

– Хорошо, – сказал скрипач. Он снова поднял смычок.

Керн оглянулся. Он увидел опущенные головы и откинутые назад белеющие в полутьме лица, он увидел печаль, отчаяние и мягкое просветление на их лицах, вызванное на несколько мгновений звуками скрипки, и он подумал о том, что видел много таких комнат, наполненных отверженными, чья единственная вина заключалась в том, что они родились и жили на свете. Это было, и в то же время была такая музыка. Это казалось непостижимым. Это было бесконечным утешением и одновременно чудовищной насмешкой. Керн видел, что голова скрипача лежала на скрипке, как на плече возлюбленной. «Я не погибну, – думал он, следя, как в большой комнате сгущались сумерки, – я не хочу погибать, жизнь прекрасна и полна желаний, а я еще не знаю ее, эта мелодия – это крик, зов в далекие леса, в неизвестные дали, в неизведанные ночи, я не хочу погибать!»

Только через несколько мгновений он заметил, что стало тихо.

– Что это было? – спросила девочка.

– Это были «Немецкие танцы» Франца Шуберта, – хрипло произнес скрипач.

Старик рядом с ним рассмеялся.

– «Немецкие танцы»! – Он провел рукой по шраму на лбу. – «Немецкие танцы», – повторил он.

Секретарь зажег свет.

– Следующий, – сказал он.

Керн получил направление в отель Бристоль и десять талонов в столовую на Венцельсплатц[7]. Получив талоны, он почувствовал, что голоден. Он почти бежал по улицам, боясь опоздать.

Он не ошибся. Все места в столовой были заняты, и ему пришлось ждать. Среди посетителей он заметил своего бывшего университетского профессора. Он уже хотел подойти и поздороваться, потом опомнился и отказался от этой мысли. Он знал, что многие эмигранты не любят, когда им напоминают о прошлой жизни.

Потом вдруг он заметил, что вошел скрипач и в нерешительности остановился. Керн помахал ему. Скрипач удивленно посмотрел на него и медленно приблизился. Керн смутился. Когда он увидел скрипача, ему показалось, что они давно знакомы; только теперь он сообразил, что они ни разу не разговаривали.

– Простите, – сказал он. – Я слышал, как вы играли, и я подумал, что вы здесь ничего не знаете.

– Так оно и есть. А вы?

– Я здесь уже был два раза. Вы давно из Германии?

– Четырнадцать дней. Сюда я приехал только сегодня.

Керн заметил, что профессор и его сосед встали из-за стола.

– Там освободились два места, – быстро сказал он. – Пошли!

Они протискивались между столами. Профессор шел им навстречу по узкому проходу. Он неуверенно посмотрел на Керна и остановился.

– Мы не знакомы?

– Я был одним из ваших учеников, – сказал Керн.

– Ах так. Да… – профессор кивнул. – Скажите, вы не знаете людей, которым может понадобиться пылесос? Десять процентов скидки, оплата в рассрочку? Или граммофоны со встроенным радио?

Керн опешил, но только на мгновение. Профессор был крупнейшим специалистом в области рака.

– Нет, к сожалению, не знаю, – сказал он сочувственно. Он знал, что значит пытаться продавать пылесосы и граммофоны.

– Так я и предполагал. – Профессор посмотрел на него отсутствующим взглядом. – Прошу прощения, – произнес он, словно обращаясь к кому-то другому, и пошел прочь.

На обед был перловый суп с говядиной. Керн мгновенно опорожнил свою тарелку. Подняв глаза, он увидел, что скрипач сидит, положив руки на стол, не притрагиваясь к еде.

– Вы не едите? – спросил Керн с изумлением.

– Я не могу.

– Вы больны? – Грушевидный череп скрипача казался желтым и бесцветным в известковом свете голых лампочек, свисающих с потолка. – Надо есть, – сказал Керн.

Скрипач не ответил. Он зажег сигарету и глубоко затянулся. Потом отодвинул тарелку в сторону.

– Так нельзя жить! – вдруг выдохнул он.

Керн взглянул на него.

– У вас нет паспорта? – спросил он.

– Есть. Но… – Скрипач нервно раздавил сигарету. – Но так же нельзя жить! Без всего. Без почвы под ногами!

– Боже мой, – сказал Керн. – У вас есть паспорт и есть ваша скрипка…

Скрипач поднял глаза.

– При чем здесь это, – возразил он раздраженно. – Вы разве не понимаете?

– Понимаю.

Керн был безмерно разочарован. Он думал, что человек, который умеет так играть, должен быть чем-то особенным. Что у него можно чему-то научиться. И вот перед ним сидит отчаявшийся человек, который кажется ему упрямым ребенком, хотя он, Керн, лет на пятнадцать моложе. «Первая стадия эмиграции, – подумал он. – Ничего, успокоится».

– Вы действительно не будете есть суп? – спросил он.

– Нет.

– Тогда отдайте мне. Я еще голоден.

Скрипач пододвинул к нему суп. Керн медленно съел все. Каждая ложка вливала энергию, необходимую для сопротивления, и он не хотел потерять ни капли. Потом он встал.

– Спасибо за суп. Мне было бы приятнее, если бы вы съели его сами.

Скрипач посмотрел на него. Его лицо было изрезано глубокими морщинами.

– Вы еще многого не понимаете, – сказал он, отмахнувшись.

– Это легче понять, чем вы думаете, – возразил Керн. – Вы несчастны, вот и все.

– Вот и все?

– Да. Сначала кажется, в этом есть что-то особенное. Но вы со временем заметите, что несчастье – самая будничная вещь на свете.

Он вышел. К своему удивлению, он увидел на другой стороне улицы профессора, расхаживавшего взад и вперед.

У него была характерная манера закладывать руки за спину и слегка наклонять голову. Точно так же он расхаживал обычно перед кафедрой, объясняя какое-нибудь новое запутанное понятие онкологии. Только теперь он, вероятно, думал о пылесосах и граммофонах.

Керн поколебался секунду. Он никогда бы первым не заговорил с профессором. Но теперь, после разговора со скрипачом, он перешел улицу и направился прямо к нему.

– Извините меня, господин профессор, – сказал он, – я хотел бы вам сказать… Я никогда бы не поверил раньше, что смогу дать вам совет. Но теперь я хотел бы сделать именно это.

Профессор остановился.

– Охотно выслушаю, – ответил он рассеянно. – Очень охотно. Я благодарен за каждый совет. Простите, как ваше имя?

– Керн. Людвиг Керн.

– Я благодарен за каждый совет, господин Керн. Действительно, искренне благодарен!

– Это даже не совет. Просто опыт. Вы пытаетесь продавать пылесосы и граммофоны. Оставьте это. Это потеря времени. Здесь тысячи эмигрантов делают то же самое. Это так же бессмысленно, как пытаться заключать страховые договора.

– Я именно этим и хотел заняться, – живо перебил его профессор. – Мне сказали, что это легко и на этом можно заработать.

– И обещали хорошие комиссионные за каждый заключенный договор?

– Да. Конечно. Хорошие комиссионные.

– И больше ничего? Ни постоянной зарплаты, ни оплаты издержек?

– Нет, этого не обещали.

– С таким же успехом то же самое мог бы предложить вам я. Это ровно ничего не означает. Господин профессор, вы продали хоть один пылесос? Или граммофон?

Профессор поднял на него беспомощный взгляд.

– Нет, – сказал он, странно смутившись. – Но я надеюсь, что в ближайшее время…

– Оставьте это дело, – ответил Керн. – Это и есть мой совет. Купите дюжину пар шнурков для ботинок. Или несколько банок крема. Или маленькие пакетики английских булавок. Мелкие вещи, которые могут понадобиться каждому. Продавайте лучше их. Много вы на этом не заработаете. Но вы будете время от времени хоть что-то продавать. Этим тоже занимаются сотни эмигрантов. Но легче продать английскую булавку, чем пылесос.

Профессор серьезно поглядел на Керна.

– Об этом я еще не думал.

Керн застенчиво улыбнулся.

– Я так и знал. Но все-таки подумайте. Это лучше. Я знаю. Я раньше тоже пытался продавать пылесосы.

– Может быть, вы правы. – Профессор протянул ему руку. – Благодарю вас. Вы очень любезны. – Его голос стал вдруг странно тихим и почти униженным, словно он был учеником, который не приготовил урока.

Керн кусал губы.

– Я был на каждой вашей лекции, – сказал он.

– Да, да… – Профессор сделал безнадежный жест. – Благодарю вас, господин… господин…

– Керн. Но это не важно.

– Нет, это важно, господин Керн. Извините меня, пожалуйста. Я стал несколько забывчив в последнее время. Большое вам спасибо. Я, пожалуй, попробую, господин Керн.

Отель «Бристоль» был тесной развалюхой, которую снимал комитет помощи беженцам. Керн получил койку в комнате, где кроме него жили еще двое беженцев. После еды он чувствовал себя очень усталым и сразу же лег спать. Его соседей еще не было дома, и он не слышал, как они пришли.

Посреди ночи он проснулся. Он услышал крики и сразу же вскочил с постели. Не задумываясь, он схватил чемодан и бросился вон из комнаты вдоль по коридору.

В коридоре все было тихо. На лестничной клетке он остановился, поставил чемодан и прислушался – потом кулаками протер глаза. Где он? Что случилось? Где полиция? Керн постепенно пришел в себя. Он огляделся вокруг и облегченно усмехнулся. Он был в Праге, в отеле «Бристоль», и у него имелось разрешение на жительство сроком на четырнадцать дней. Не было оснований так пугаться. Ему просто померещилось. Он повернул назад. Надо держать себя в руках. Нельзя так распускаться, подумал он. Не хватало только стать неврастеником. Тогда все кончено. Он открыл дверь и в темноте стал ощупью пробираться к своей постели. Она была справа у стены. Он тихо поставил чемодан и повесил одежду на спинку кровати. Потом попытался нащупать одеяло. В тот момент, когда он уже собрался лечь, он ощутил под рукой что-то теплое, мягкое, дышащее и отскочил как ужаленный.

– Кто это? – спросил заспанный девичий голос.

Керн затаил дыхание. Он перепутал комнату.

– Кто здесь? – спросил голос еще раз.

Керн замер. Он чувствовал, как у него выступает пот. Потом он услышал, как она вздохнула и перевернулась на другой бок. Он подождал еще несколько мгновений. Все было тихо, и в темноте слышалось только ее глубокое дыхание. Керн бесшумно схватил вещи и осторожно выскользнул из комнаты.

Теперь в коридоре стоял мужчина в ночной рубашке. Он стоял около комнаты Керна и смотрел через очки прямо на него. Он видел, как Керн с вещами вышел из соседнего номера. Керн был слишком растерян, чтобы начинать объяснение. Он молча вошел в открытую дверь мимо мужчины, который не посторонился, положил вещи и лег в постель. Предварительно он на всякий случай пощупал одеяло. Под ним никого не было.

Человек постоял еще некоторое время в дверях. Его очки поблескивали в тусклом свете коридора. Потом он вошел и с сухим треском запер дверь.

В тот же момент снова раздался крик. Керн теперь разобрал, что кричали: «Не бейте! Не бейте! Ради бога, не бейте! Пожалуйста, пожалуйста, не надо. Ох…» Крик перешел в жуткое бормотание и замер. Керн приподнялся.

– Что это? – спросил он в темноту.

Щелкнул выключатель, стало светло. Человек в очках встал и подошел к третьей постели. На ней лежал задыхающийся, покрытый холодным потом человек с безумными глазами. Мужчина в очках взял стакан, наполненный водой, и поднес его к губам кричавшего.

– Выпейте. Вы бредили. Вы в безопасности.

Человек жадно пил. На его тонкой шее поднимался и опускался кадык. Потом он бессильно откинулся назад и, глубоко дыша, закрыл глаза.

– Что это? – спросил еще раз Керн.

Человек в очках подошел к его постели.

– Что это? Бред. Две недели как из концлагеря. Нервы, понимаете?

– Да, – сказал Керн.

– Вы живете здесь? – спросил человек в очках.

Керн кивнул:

– Я, кажется, тоже стал немного нервным. Когда он первый раз закричал, я бросился бежать. Мне показалось, что в доме полиция. А потом перепутал номер.

– Ах так…

– Простите, пожалуйста, – сказал третий. – Я теперь не буду спать. Простите.

– Ах, чепуха! – очкастый подошел к своей постели. – Ну, бредили вы немного во сне. Нам это ничуть не мешает, не правда ли, молодой человек?

– Ничуть, – повторил Керн.

Щелкнул выключатель, снова стало темно. Керн вытянулся на постели. Он долго не мог заснуть. Странно было там, в соседней комнате. Мягкая грудь под тонким одеялом. Он все еще чувствовал ее – словно его рука стала иной после этого ощущения. Потом он услышал, как человек, который кричал, встал и сел к окну. Его склоненная голова черным пятном выделялась на фоне серого рассвета, напоминая угрюмую статую раба. Керн некоторое время смотрел на него. Потом заснул.

Йозеф Штайнер легко перешел границу. Он хорошо знал ее и к тому же, как старый солдат, разбирался в патрулировании.

В 1915 году он был ротным и получил Железный крест за пленного, захваченного во время патрулирования.

Через час он был вне опасности. Он пошел на вокзал. В вагоне было мало народу. Кондуктор посмотрел на него.

– Уже обратно?

– Билет до Вены, в общем вагоне, – ответил Штайнер.

– Быстро вы, – сказал кондуктор. Штайнер взглянул на него. – Знаю я это дело, – продолжал кондуктор. – Каждый день несколько таких поездов – и чиновники всегда те же. Прямо наказание. Вы ведь приехали в этом самом вагоне, не узнаете?

– Я вообще не понимаю, о чем вы говорите.

Кондуктор засмеялся.

– Поймете. Идите в тамбур. Если придет контролер, прыгайте. Может быть, никто и не придет в такое время. Тогда сэкономите на билете.

– Прекрасно.

Штайнер встал и пошел в тамбур. Он ощутил ветер и увидел огни пролетающих мимо деревушек. Он глубоко вздохнул, испытывая самое сильное опьянение на свете – опьянение свободой. Ощутил кровь в жилах и теплую силу мускулов. Он жил. Его не взяли, он жив, он вырвался.

– Бери сигарету, старина, – сказал он вышедшему за ним вслед кондуктору.

– Спасибо. Только сейчас мне нельзя курить. Служба.

– А мне можно?

– Да. – Кондуктор добродушно рассмеялся. – В этом смысле тебе лучше, чем мне.

– Да, – сказал Штайнер, втягивая в легкие едкий дым. – В этом смысле мне лучше, чем тебе.

Он пришел в тот самый пансион, откуда его забрала полиция. Хозяйка еще не уходила. Увидев Штайнера, она вздрогнула.

– Вам нельзя здесь жить, – быстро сказала она.

– Можно. – Штайнер снял рюкзак.

– Господин Штайнер, это невозможно. Каждый день может прийти полиция. Они закроют мой пансион.

– Луизхен, – сказал Штайнер спокойно, – лучшее укрытие на войне – свежая воронка. Никогда почти не случалось, чтобы граната два раза попадала в то же место. Поэтому ваша хибара – сейчас самое надежное место в Вене!

Хозяйка в отчаянии вцепилась в свои крашеные волосы.

– Вы моя погибель! – возопила она.

– Прекрасно! Я всегда хотел быть роковым мужчиной! Вы романтическая натура, Луизхен! – Штайнер огляделся. – Есть здесь немного кофе? И шнапс?

– Кофе? И шнапс?

– Да, Луизхен! Я знал, что вы меня поймете. Такая милая женщина! Есть еще сливовица в шкафу?

Хозяйка беспомощно взглянула на него.

– Да, конечно, – произнесла она наконец.

– Это именно то, что надо! – Штайнер вынул из шкафа бутылку и два стакана. – Налить вам стаканчик?

– Мне?

– Да, вам. Кому же еще?

– Нет.

– Ну, Луизхен. Сделайте мне удовольствие. Пить одному – в этом есть что-то бессердечное. Прошу. – Он наполнил стакан и протянул ей.