Вольное царство. Государь всея Руси

Княжич Иван раза два выезжал с отцом на пожары, но то было днем, а ночью выехал он впервые, и было ему страшно. Не решаясь заговорить с отцом, он подъехал ближе к своему стремянному Никите Растопчину, сыну истопника и мамки Евстратовны.

– Страшно тобе, Никитушка? – спросил княжич.

Никита, молодой парень лет двадцати пяти, ровесник князя Андрея большого, весело тряхнул головой и крикнул в ухо княжичу:

– С государем ништо не страшно! Все он ведает, как деяти… Не бойсь! Вот и Чушковы вороты…

Загремели замки и засовы железные. Со скрипом и визгом распахнулись тяжелые кованые ворота, и всех осветило огромное пламя, широким столбом восходящее к черному небу. Целиком отражалось оно более тусклым, но более зловещим в черных водах Москвы-реки. Было тихо, но тяга в огненном столбе так велика была, что головни взлетали в самую высь и, рассыпая искры, падали в сторону наклона пылающего столба.

Великий князь сделал знак конникам остановиться. Несколько минут смотрел он внимательно на пожар и следил, куда падают головни. Чьи-то большие хоромы пылали со всех сторон ровно, как хорошо разгоревшийся костер. От них тонкой змейкой бежал иссиня-белый огонь по верху забора и забивался уж под соломенную крышу мыльни, словно вгрызался в нее черно-красными зубами. Молодой великий князь следил за взглядом отца и старался догадаться, что тот хочет сделать. Потом княжич вслед за отцом посмотрел вправо на плавучий мост из толстых бревен, черневший среди розовых отсветов. Высокие перила моста, казалось, горели и рдели от яркого зарева.

Государь, кивнув страже, медленно въехал на мост, погрузший и задрожавший под тяжестью конницы и ударов конских копыт. Огненно-золотыми чешуйками побежала от него по воде в обе стороны легкая зыбь, и слегка заскрипели связи бревен.

Когда переехали мост, княжич почувствовал, как жаром охватило его лицо – прямо перед собой он увидел полыхающее пламя. Пахло гарью, и слышно было гуденье огня, как в печи, шипение и треск горящих досок и бревен. Княжич узнал место пожара и горящие хоромы.

– У Логинова горит! – крикнул он, обращаясь к Никите Растопчину.

– Верно, сыночек, – ответил ему сам великий князь и, обернувшись к страже, приказал всем немедленно спешиться.

В посаде сразу узнали великого князя.

– Православные, – зычным голосом радостно закричал кто-то из суетившихся возле пожара. – Са-ам го-осу-дарь при-и-стиг!

– Государь пристиг! – загремело крутом.

Но сейчас же все смолкло, прекратили враз и звонить в ближайшей церкви. Следом перестали бить в колокола и на прочих посадских звонницах. Знали все, что государь требовал этого, дабы не было лишнего страха и суматохи от тревожного звона и слышней были бы распоряжения государя и его слуг.

Вся стража государева по приказу его разбилась на две части: на ведерников и топорников. Ведерники выстроились в две двойные цепи, начиная от реки и до самого пожарища. Одна такая цепь из рук в руки передавала ведра с водой от реки тем, кто тушил огонь вокруг горящих хором; эти же, вылив воду куда надо, пустые ведра передавали другой цепи, которая с рук на руки быстро отправляла их к реке, где черпальщики наполняли ведра и передавали в первую цепь. Так они работали непрерывно, не давая загораться огню на новых местах около пожарища.

Меньшая часть стражи государевой, топорники и часть ведерников вместе с великим князем и княжичем устремились к заборам и к загоравшейся уже бане.

– Руби, разметывай забор! – громко приказал государь и первый начал рубить плахи в заборе меж пылающими хоромами и баней.

Народ хлынул на помощь княжой страже, и вмиг забор был весь растащен…

– Ведры сюды! – крикнул государь. – Заливай плахи и головни! Теперь мыльню руби, раскатывай по бревнушку.

Более двух часов работал государь во главе своей стражи и всех посадских людей. Были за это время разметаны все заборы, бани, хлевы, амбары и прочие постройки, через которые огонь мог перейти на соседние хоромы и службы их. Только одни хоромы Логинова все еще пылали, но столб пламени от них все снижался и тускнел, и вдруг они с глухим грохотом рухнули. Огромный клуб огня, сверкая искрами, вырвался вверх, будто оторвался от земли, и погас. Густой едкий дым повалил от догорающих бревен, и сразу потемнело и похолодало кругом. Только угли рдели повсюду багровыми отсветами, и выбивались кое-где обрывки желтого пламени или перебегали синие огоньки.

– Заливай пожарище! – крикнул великий князь, отирая с лица пот. – Все бери ведры, становись в цепи! Заливай, дабы вновь не разгорелось.

Сразу кругом, во всех концах, загремели и зазвякали ведра. Новые цепи ведерников, одна за другой протягивались от пожарища к реке. В цепи становились мужики, женки и даже подростки, и все спешили на помощь ведерникам из княжой стражи. Не прошло и четверти часа, как с пожарища еще гуще повалил дым, смешанный с паром от воды, непрерывно лившейся на догоравшие бревна и угли.

Великий князь и княжич сели на коней, и государь, сняв шапку, перекрестился и крикнул:

– Помог Господь! Сбили огонь! Гляди, не давай загораться вновь! – кричали кругом, продолжая заливать пожарище.

Княжая стража, садясь на коней, подъезжала к великому князю и строилась возле него. Княжич с восхищением смотрел на отца и гордился им. Иван Васильевич заметил это, и его сердце радостно забилось.

– Притомился, сыночек? – ласково спросил он, когда они въехали снова на плавучий мост.

– Нет, – ответил княжич, сияя от отцовской ласки, – яз ведь токмо ведры порожние к реке подавал.

– И то добро, – одобрил Иван Васильевич. – Ежели ты благо будешь деять народу, он тобе во всем поможет, живота не щадя, и не токмо на пожаре или на войне, а и во всех делах государевых.

Того же месяца ноября в тринадцатый день приехал на Москву рукополагаться Феофил, нареченный архиепископ новгородский и псковский. Сопровождал его великий поезд из знатнейших новгородских людей и большой обоз с подарками государю, митрополиту и всем, кто полезным быть может.

Обо всем этом на другой день утром сообщил великому князю за ранним завтраком Данила Константинович.

– Пошто ране о сем мне не сказали? – молвил сурово Иван Васильевич.

– Ночесь прибыл владыка-то новгородский поздно, уж след ужина. Остановился на подворье у митрополита. – Дворецкий налил вина в чарку государя и добавил: – Тут уж у меня ожидает приказа твоего отец дьякон от владыки Феофила.

Иван Васильевич выпил вина и, закусывая копченой стерлядью, сказал:

– Позовешь его сюды к концу завтрака. Пошто послан-то?

– Сказывает, о новгородском владыке…

– Добре: – прервал дворецкого Иван Васильевич и перевел речь на другое. – Утресь, Данилушка, яз до завтраку с башенки-смотрильни видал, много что-то в садах[21] моих народу. Что там деется?

– К зиме, государь, еловыми лапами стволы обвиваем от зайцев, – оживленно заговорил Данила Константинович. – Прошлый год во многих местах кору сгрызли окаянные. Опричь того, вишню прорежают, вельми густа стала. Да еще молодые яблоньки соломой яз велел окутать от морозу, а от корней до половины их тоже елью обвили.

– А как малина? – спросил Иван Васильевич.

– Малину-то в октябре еще, вборзе, как лист опал, проредили. Все старые побеги вырезали.

– А много ль, Данилушка, от садов-то ныне прибытка было? – поглядывая искоса, спросил великий князь.

– Великие прибытки, государь. Малины много свежей на торгу продали, да и вишни тож. Более же того яблоков продано было, просто из рук рвали. Больно хороши у тя, государь, яблошны сады-то. Да собе, на княжое семейство, сколь всего на зиму в запас пошло: и на наливки вишневые и малиновые, и на сухое варенье из малины, вишен да смородины – почитай, пудов двадцать всего-то; яблоки же кадками моченые стоят, да все подклети сушеными на нитях завешены.

– Ну, а на торгу сколь на деньги-то продано?

– Да ежели считать, государь, все: и яблоки и ягоды, то на десять рублей московских[22] с лишком взяли.

– Вельми добр прибыток, вельми, – похвалил Иван Васильевич с довольной улыбкой и, помолчав, спросил: – А пошто заяц-то еловых лап боится? Духу их не любит?

– Может, и духу аль вкусу смоляного не любит, а главное то, что когда ветки еловые густо навязаны, ему до коры яблоновой не достать: иглы морду ему колют, более всего нос…

Иван Васильевич усмехнулся:

– Ты вот, Данилушка, по первой доброй пороше устрой так, дабы сынок мой в садах потравил бы с борзыми зайцев-то. Пусть потешится…

– Потешим его, потешим, – подхватил Данила Константинович. – Вреда от сего садам не будет, потому охота малая – всего два коня, а выжловков псари пешие станут со смычков спущать. Княжич с Никитой посередь сада будут, а выжлятники на них зайцев ото всех заборов погонют.

– Добре, добре, – усмехаясь, молвил Иван Васильевич, – а топерь веди ко мне отца дьякона.

Пока великий князь допивал заморское вино, дворецкий привел молодого дьякона. Войдя в княжой покой, он низко, по-монастырски, поклонился князю и, перекрестясь на иконы, сказал звучным голосом:

– Будь здрав, государь, на многие лета. Владыка хочет ведать от тобя, государь, какие речи держать со владыкой новгородским и когда тобе принять его будет угодно?

– Речи токмо духовные, – ответил Иван Васильевич, – о мирских делах ни о чем не баить. А ежели к слову придется, то о собе ничего не сказывать, а новгородцев вопрошать, пусть и сами что хотят, то и бают. Для мирских дел яз ко владыке в помочь дьяка пришлю. – Иван Васильевич помолчал немного и продолжал: – Когда же яз принимать Феофила буду, то о сем сам извещу митрополита, а ране с ним о новгородских делах с глаза на глаз подумаю. Принимать же новгородцев ласково, будто у нас и рати с ними не было. – Великий князь, сделав знак дворецкому и улыбаясь, закончил: – А ты, отец дьякон, пред уходом-то выпей чарку водки – сие и монаси приемлют, – да гусиными полотками закуси. До поста-то еще шесть ден.

– Пятница днесь, государь, – робко возразил дьякон.

– Ну, рыбы бери, какой хошь, провесной али копченой.

– За здравье твое, государь, – проговорил дьякон, выпил, не садясь, и, взяв кусочек рыбы на хлеб, отошел от стола.

Он почтительно ждал, когда государь отпустит его. Заметив это, Иван Васильевич вымолвил:

– Более ничего. Иди с миром к отцу митрополиту.

Декабря девятого зашел к государю за ранним завтраком Данила Константинович. Государь взглянул на дворецкого с тоской и тревогой, ничего не говоря, а только вопрошая взглядом, но не выдержал и молвил тихо:

– Как ныне-то?

– Полегчало ей, – ответил Данила Константинович. – Игуменья-то мне сказывала, на все церковные службы ходить стала. Токмо, баит, побелела лицом да на щеках румянец особый, а глаза светом нездешним светятся. Не от мира сего, баит, стала…

Иван Васильевич вздохнул и, перекрестясь, сказал:

– Помоги ей, Господи…

Данила Константинович не уходил, видимо желая сказать еще что-то.

Государь, взглянув на него, спросил:

– Еще вести какие есть?

– Ныне приехали братья твои, – ответил дворецкий, – Андрей большой с Борисом вместе. Князь Борис-то гостил у Андрея в Угличе…

– Вишь, все слетаются, – усмехнувшись, резко сказал Иван Васильевич. – Шестого еще, на Николу, дядя мой, князь верейский, с сыном на Москву приехали. Яко псы, нюхом почуяли, что новгородцы богатые подарки привезли.

– Истинно, истинно так, государь, – подхватил Данила Константинович. – Андрей и Борис завтракали уже днесь у государыни. Приехали ночесь поздно, а утресь прямо к ней.

– Плакались пред матушкой-то?

– О том баили, что обделяешь их, что вот опять тобе – добыча, а им от тобя ничего не будет.

Иван Васильевич сурово сдвинул брови и сказал хрипло:

– Все сие при княжиче было?

– При нем, государь.

– Государыня что им ответила?

– Государыня-то печаловаться пред тобой обещалась. Пред обедом она к тобе будет. Упредить тя о том приказала.

Государь ни о чем более не спрашивал.

– На все Божья воля, Данилушка. Неведомо, как все обернется у меня с братьями-то, – глухо молвил он и, помолчав, добавил: – Едино токмо мне ведомо – не слуга ты мой, а брат мой верный.

Данилушка прослезился и горячо поцеловал руку, протянутую ему великим князем.

Марья Ярославна зашла к Ивану Васильевичу, как обещалась, за полчаса до обеда. Была она ласкова, но волновалась, руки у нее дрожали, глаза были печальны.

– На поклон к тебе, сыночек, – сказала она дрогнувшим голосом, – челом бить.

Она не договорила, слезы блеснули у нее из-под ресниц. Иван Васильевич стремительно встал, обнял мать и, поцеловав, почтительно усадил на скамью.

– Не челом бить, матушка, – молвил он, – а приказывать сыну своему.

Старая княгиня вдруг дрогнула плечами и беззвучно заплакала. Потом беспомощно развела руками и жалобно произнесла:

– Что мне, детки мои, с вами деять-то? – Она вытянула вперед руки и продолжала: – Вот они, пальцы-то. И большие, и средние, и малые, а какой ни режь – едина боль ото всех. По боли-то сей все равны сердцу моему.

Иван Васильевич, сурово сдвинув брови, стал молча ходить по покою. В груди его начинала клокотать ярость против братьев, но, крепко стиснув зубы, он старался побороть гнев. Марья Ярославна растерялась и с тревогой следила за грозным сыном своим. Иван Васильевич, встретив робкий, испуганный взгляд ее, сразу смягчился и сказал с улыбкой:

– Разумею все, матушка. Ну, печалуйся, что ли, да не во вред делам моим. Содею все тобя ради, токмо без ущерба государству.

Марья Ярославна прерывисто вздохнула и, волнуясь, стала говорить про обиды младших братьев, о нужде и бедности их в сравнении с великим князем. Снова заплакала она и сквозь слезы просила улучшить их долю:

– Прирежь им землицы-то. Дай еще по селишку какому, деревеньку одну-другую, а может, и град некий.

– Матушка! – твердо молвил Иван Васильевич. – Забыла ты волю отца моего, своего мужа, который все сам приказал нам в духовной своей. Братьями же много в рати новгородской граблено, много полона взято. Мало сего для их жадности? Еще им всякий раз кое-что от добычи и от подарков давать буду. Земли же им ни пяди ни дам, не оторву от государства. Во всем же прочем по воле твоей обиды им не будет.

Наступило молчание. Марья Ярославна переволновалась и стала спокойнее. Отерла слезы и поднялась со скамьи. Подошла к великому князю, взяла его за руки и, глядя с мольбой в глазах, попросила:

– Иване, не обижай ты их. Ну, а что можно дать, что не можно, тобе видней. Государь ты. Молю токмо: не обижай. – Обняв сына, она добавила: – Пообедай днесь со мной и братьями в мире и ласке. Уважь матери. Яз пришлю за тобой Данилушку. – В дверях старая княгиня задержалась и, обернувшись к сыну, горячо воскликнула: – Не мысли, Иванушка, злом-то на них! Не содеют они тобе худого, верны тобе…

Иван Васильевич насмешливо улыбнулся.

– Верить-то верю им, матушка, – с горечью молвил он, – да Бога молю: «Верую, Господи, помози моему неверию».

В четверг, декабря двенадцатого, приказал Иван Васильевич быть у себя после раннего завтрака дьякам Бородатому и Курицыну. Завтракал великий князь вместе с Ванюшенькой. Заметил он еще раньше, на обеде у матери, как сын его явно жалел дядей. Посему решил он разъяснить ему суть дел своих семейных, как наследнику и соправителю.

– Помни, сыне мой, – заговорил Иван Васильевич за трапезой, – что со мной у тобя все едино, токмо мы с тобой князи московские. Все же прочие князи – завистники наши и тайные вороги. Будь даже они дяди или братья единоутробные, все они от корысти и зависти обессилить Москву хотят, а нас со стола великокняжеского вон согнать.

Княжич Иван, широко открыв глаза, перестал есть и со страхом поглядел на отца.

– Пошто ж бабунька за них стоит? – спросил он растерянно.

– Бабунька твоя, – молвил великий князь, – дел не разумея, как и ты вот, по доброте своей им норовит. Ты же лишь отцу верь и ведай: братья мои против нас с тобой. Они Москву у нас отнять хотят, как Шемяка у деда твоего отымал и со злобы ослепил его. Ты у бабки о сем разведай, пусть она скажет тобе, сколь ей и нам, тогда еще детям, слез и муки было.

– Как же сие можно? – взволнованно прошептал княжич. – Бабунька сказывает, братья тобе верой-правдой служат.

Иван Васильевич не ответил сыну на эти вопросы, но, помолчав, продолжал:

– О том, что днесь услышишь от меня и дьяков моих, никому не сказывай, дабы нам с тобой худа не было. – Опять помолчал великий князь и добавил: – После завтраку по приказу моему приедут сюда дьяки. Ты же слушай и разумей, ибо скажут они, какое зло мыслят братья мои против нас.

В дверь постучали. Дворецкий Данила Константинович ввел к великому князю дьяков – старика Бородатого и Курицына.

Помолясь на образа и поздоровавшись с государем, дьяки сели на указанное им место.

Помолчав, великий князь молвил с легким волнением:

– Ныне хочу яз, дабы и сын мой и соправитель в делах наших разумение имел. Сказывайте при нем, какое зло против нас тайно мыслят новгородцы и как братья мои им норовят…

Первым поднялся с места старик Степан Тимофеевич. Государь знаком повелел ему докладывать сидя и добавил:

– Думу яз думаю с вами, а не послов принимаю.

– Доведу тобе, государь, – начал Бородатый, усаживаясь на свое место, – что неспроста со владыкой Феофилом такие два посадника пришли, как Лестар Самсоныч да Лука Федорыч. Из господы же новгородской тоже бояр много, и посадники старые, и тысяцкие. Обоз с дарами не токмо тобе и митрополиту, а и братьям твоим пришел. Повестили меня о том доброхоты наши новгородские, из тех, что во владычном поезде есть.

– Что ж тобе ведомо? – нетерпеливо спросил великий князь, недовольный длинной речью.

– Главные посадники, государь, – продолжал дьяк, – были тайно у братьев твоих, ласкали, дарили их, особенно князя Андрея большого, дабы против тебя опору Новугороду найтить. Ведает господа про корысть их и зависть к тобе.

– А братья? – перебил дьяка Иван Васильевич.

– Дары принимали с радостью, чтили новгородцев вельми, особливо князь Андрей. Были у братьев твоих и монахи некои от ближних владыки Феофила, а пошто – мне не ведомо, но мыслю – сговор против тобя.

Иван Васильевич быстро обернулся к сыну и спросил:

– Разумеешь, что дьяк-то баит?

– Разумею, государь-батюшка, – с трепетом ответил княжич, – зла хотят нам новгородцы-то, братья же твои…

Княжич оборвал речь, не смея сказать, что хотел.

– А братья мои сему злу, – резко продолжил великий князь, – опору дают.

– Истинно так, государь, – подхватил дьяк Курицын. – Зло же сие велико. Яз вести имею. Ахмат с королем Казимиром тайно ссылается, а господа на польского круля поглядывает.

– Разумей, сын мой, – снова обратился великий князь к своему юному соправителю, – и хоша млад ты, а разумение у тобя, мыслю, есть.

– Яз все уразумел, государь-батюшка. Что тобе во зло, то и мне во зло.

– Истинно, сыночек, истинно! – радостно воскликнул государь. – Токмо помни: никому о сем, что слышал, не сказывай. Даже бабке не сказывай. Сумеешь молчать-то?

– Сумею!

Великий князь обнял сына и поцеловал:

– А теперь иди сынок, отдохни. Потрави зайцев с Никитушкой, пороша днесь добрая, а мы тут еще будем о многом думать.

Декабря пятнадцатого на Москве в Успенском соборе поставлялся в архиепископы Новгороду и Пскову избранный новгородцами Феофил.

Во время священного служения митрополит Филипп рукоположением возвел Феофила в святительский сан в присутствии государя Ивана Васильевича, семейства его и братьев. От духовных же на поставлении были архиепископ ростовский и все епископы русские, архимандриты, протопопы, игумны и весь духовный собор славного града Москвы.

Торжество совершалось во временном деревянном храме Успения, ибо у старого, каменного, своды сдвинулись от ветхости и держались лишь на подпорах из бревен. Временный же храм был не устроен, и стены его были мало украшены иконами и разным узорочьем.

Зато при совершении службы церковной новый владычный хор из десяти человек пел впервые. Певчие стояли на клиросе в две стаи, по пяти человек в каждой; двое из них пели высокими голосами, а трое – низкими.

Иван Васильевич слушал, как сильные и звучные голоса певцов, не заглушая друг друга, делились на две волны: низкие голоса гудели ровно и слитно, высокие же вились на ровном гудении их, а иногда вдруг вырывались вверх и звенели под самым куполом, причем низкие с могучим гулом катились волнами по всему храму.

Великий князь, весьма любивший пение церковное, был растроган. Видя государя смягченным, новопоставленный архиепископ Феофил, когда все обряды посвящения были окончены, вышел во всем святительском облачении на амвон, пал на колени, а за ним и все новгородцы именитые, стоявшие перед аналоем. Простирая руки к великому князю, Феофил со слезами, молящим голосом воскликнул:

– Господа Бога ради и Его Пречистыя Матери, молю тя и челом тобе бью от собя и всего Великого Новагорода: смилуйся, господине, прости и тех, кого в железах увел ты в Москву и заточил! Отпусти по милосердию своему из заточения Казимира, посадника новгородского, и с ним тридцать мужей новгородских. Сыми с них цепи, отпусти их к женам и детям их…

Смолкло все в храме, и все очи обратились на государя московского.

Молча поклонился в пояс великому князю и сам митрополит Филипп, а за ним и братья государевы. Это смягчило Ивана Васильевича, и он громко сказал:

– Примаю челобитье Новагорода и жалую всех мужей новгородских, отпускаю их с честью.

После того как отъехали в Новгород из Москвы все тридцать помилованных мужей новгородских, отпустил Иван Васильевич восвояси и архиепископа Феофила и ближних его с честью великой декабря двадцать третьего в самый канун сочельника Рождественского. В этот день владыка был у преосвященного Филиппа на торжественном прощальном обеде, на котором присутствовал и великий князь московский с семейством своим и братьями.

Государь был весьма ласков с новгородцами и, приняв при прощании благословение от архиепископа Феофила, милостиво молвил:

– Скажи, отец, вотчине моей Великому Новугороду: жалую его, как жаловали отцы и деды мои.

После этого Иван Васильевич с семейством отъехал от митрополита к себе в хоромы, где ждали его дьяки Курицын и Бородатый, дабы доложить о вестях из Перми Великой. Город этот по договору государя с новгородцами отошел к Москве, сложив крестное целование Новугороду, но пермичи по-старому тянули к вечу новгородскому, и были у них пред Москвой всякие неисправления.

Дома Иван Васильевич прошел прямо в свои покои, куда тотчас же дворецкий привел к нему обоих дьяков, ожидавших государя в передней. Ответив дьякам на их приветствия, государь заметил с усмешкой:

– Пермичи-то все упорствуют?

– Упорствуют, государь, – ответили оба дьяка, – упорствуют.

– А неисправления у них какие есть? – спросил Иван Васильевич.

– Из Новагорода вести у меня, – молвил дьяк Бородатый. – Купцов наших московских изобидели. Бают, купцы наши изолгали их с платежом за соболей, а они купцов за то били и все у них ограбили.

– Всяко бывает, – усмехнулся великий князь, – может, купцы-то и впрямь изолгали. Токмо пермичи ведь, по крестоцелованию их, управы за всякое зло у нас просить должны, а не сами суды творить.

– Истинно, государь, – молвил дьяк Курицын. – Там наместник наш есть. Через него тобе жалобу, государь, послать могли. Они про то ведают, но все еще Новугороду норовят. Сие простить нельзя им. Схватили палец – всю руку оторвут.

– Страх для них нужен, – добавил дьяк Бородатый, – да и в Новомгороде разумения будет боле, как договоры блюсти.

– Верно, – согласился Иван Васильевич со своими дьяками. – Ежовые рукавицы им надобны, дабы помнили, что есть государь у них.

Испытующе оглядев обоих дьяков, он спросил:

– А то не басня, что купцов-то били, ограбили и поимали? Может, сего и не было? Ведь яз хочу войско туды слать, а сему оправдание надобно. Не гоже государю московскому без вины казнить.

– Точные вести сии, государь, – заговорил Бородатый, – имена купцов нам ведомы: Дорофей Брюхо, Осип Трегубов да Яков Железов – от Москвы, да Зворыкин Митрий – от Коломны. Может, они изолгали пермичей, но истинно, государь, что биты они и поиманы были, да и поныне в срубе сидят.

– Добре, – прервал его государь, – ежели все, как баите, то утре и пришлите мне воевод: князя Федора Давыдыча Пестрого да Гаврилу Нелидова. Буду ждать их к раннему завтраку. Скажите им тайно, дабы все, что для зимнего похода надобно на Великую Пермь, наидобре бы обмыслили. Буду утре о сем с ними думу думать.

Той же зимой, после Рождества, привезли по приказу митрополита Филиппа камень на Москву из окрестных сел, где его еще летом ломали в пещерах для построения нового храма Успения Богородицы.

Великий князь в эти дни много думал с воеводами о наказании Перми Великой, подготовляя зимний поход. Рассчитал он, что войска московские на Фоминой неделе в Пермскую землю вступить должны, и отпустил на Пермь свои конные полки января двенадцатого.