Шерли

– Значит, я буду учителем, а ты учеником?

– Ainsi, soit-il![52]

– Шекспир станет нашей наукой?

– Наверное.

– И ты обещаешь не вести себя как француз, не быть скептичным и не насмехаться? Перестанешь воображать, будто отказ восхищаться Шекспиром – проявление мудрости?

– Не знаю.

– Если так, я заберу у тебя книгу, обижусь, надену шляпку и уйду домой!

– Садись, я начинаю.

– Будь добр, подожди минутку, брат, – вмешалась мадемуазель. – Когда джентльмен читает в кругу семьи, леди всегда рукодельничают. Каролина, дитя мое, берись за вышивание. Может, ты успеешь вышить целых три веточки за вечер.

Каролина ужаснулась:

– При свете лампы ничего не видно, глаза устали, и я не могу делать две вещи одновременно! Если буду вышивать, то ничего не услышу, а если буду слушать, то не смогу рукодельничать.

– Fi, donc! Quel enfantillage![53] – воскликнула Гортензия.

Мур, как всегда учтиво, вмешался:

– Позволь Каролине забыть про вышивку сегодня. Мне потребуется все ее внимание, чтобы она следила за моим произношением, а для этого она должна смотреть в книгу.

Томик Шекспира он положил между собой и кузиной, руку закинул на спинку ее стула и начал читать.

Первая же сцена «Кориолана» доставила Муру истинное наслаждение, и он быстро вошел во вкус. Кичливую речь Кая Марция голодающим гражданам Мур прочитал с выражением, и хотя не одобрил вслух его безрассудной гордыни, явно был с ним солидарен. Каролина с улыбкой посмотрела на Роберта.

– Вот тебе и первый изъян, – заметила она. – Ты сочувствуешь горделивому патрицию, который презирает своих голодных сограждан и оскорбляет их. Читай дальше.

Мур продолжил чтение. Военные сцены его не вдохновили, он заявил, что они давно устарели и проникнуты духом варварства, однако бой Кориолана с Туллом Авфидием восхитил его. Увлекшись, Мур позабыл про критику: он явно оценил мощь и жизненность трагедии Барда; вырвавшись из узкой колеи личных предрассудков, он принялся упиваться масштабным изображением человеческой природы и подмечать, как оживают персонажи, говорящие с ним со страниц книги.

Комические сцены давались ему не очень хорошо, и Каролина прочитала их сама. В ее исполнении они наполнились смыслом, и Муру понравилось. Каролина вкладывала в них душу, в эти минуты ее было просто не узнать – будто в ней внезапно открылся дар декламатора. Следует отметить, что в тот вечер ее речи, будь они серьезные или шутливые, печальные или веселые, звучали непринужденно и порывисто, им была присуща неуловимая прелесть, которая проглядывает в проблеске метеора на темном небе, в сверкании росы, в расцветке или в очертаниях облаков на закате, в мерцании игристой ряби бегущего ручейка.

Кориолан в блеске славы, Кориолан в пору невзгод, Кориолан в изгнании – образы следовали один за другим подобно грандиозным теням. Похоже, изгнание Кориолана потрясло Мура до глубины души. Он словно перенесся к очагу в пиршественном зале Авфидия и увидел перед собой воочию легендарного патриция, в своем унижении еще более великого, чем в дни былой славы. Мур воображал его «грозный облик», мрачное лицо, на котором «читается привычка к власти», ему был виден из-под «изодранных снастей корабль могучий». Месть Кая Марция нашла у Мура горячее сочувствие и не вызвала ни малейшего возмущения. Каролина прошептала: «И снова я вижу изъян двух родственных душ».

Поход на Рим, мольбы матери, длительное сопротивление, окончательная победа над темными страстями, присущая личности благородной, ярость Авфидия на то, что он счел слабостью своего союзника, смерть Кориолана, печаль его великого врага – все сцены были написаны с такой поэтической мощью и жизненностью, что всецело увлекали ум и сердце и чтеца, и слушателя.

– Ну как, прочувствовал Шекспира? – спросила Каролина, после того как Мур закрыл книгу.

– Похоже на то.

– Узнал в себе какие-нибудь черты Кориолана?

– Возможно.

– Он ведь обладал и достоинствами, и изъянами!

Мур кивнул.

– И в чем же его вина? Почему Кориолана возненавидели сограждане? Что заставило их отправить его в изгнание?

– А как думаешь ты?

– Спрашиваю снова:

Быть может, в том была повинна гордость,Которая нас портит в дни успеха,Иль вспыльчивость, которая мешаетИспользовать разумно цепь удач,Иль то, что от рождения емуПрисущи непреклонность и упорство,Из-за которых на скамьях сенатаОн шлема не снимал и оставалсяВ дни мира столь же грозен, как в бою…[54]

– Я послушаю твой ответ, сфинкс.

– В этом и суть! Ты не должен кичиться перед своими рабочими, тебе нужно проявлять к ним внимание и заботу, и еще не должен быть с ними таким суровым, ведь ты любую просьбу превращаешь в приказ!

– Вот, значит, какую мораль ты вывела из пьесы. Откуда в твоей головке берутся подобные мысли?

– Их диктует мне забота о твоем благе и безопасности, дорогой Роберт, а также страх. В последнее время многие считают, что ты попадешь в беду.

– Кто именно?

– К примеру, мой дядя. Он восхищается твоей твердостью духа, целеустремленностью, презрением к недругам и отказом «угождать толпе».

– А ты полагаешь, что я должен ей угождать?

– Нет, ни за что на свете! Я не хочу, чтобы ты унижался, и в то же время мне кажется несправедливым мешать всех бедных рабочих в одну кучу, обзывать толпой и относиться к ним свысока.

– Каролина, а ты демократка! Что бы на это сказал твой дядя, доведись ему узнать?

– С дядей я разговариваю редко и вовсе не на такие темы. Все, что не касается шитья и кухни, он считает выше женского понимания.

– Думаешь, ты достаточно разбираешься в этих темах, чтобы давать мне советы?

– Я разбираюсь во всем, что касается тебя. Было бы гораздо лучше, если бы рабочие тебя любили, чем ненавидели, и я точно знаю, что доброта покорит их сердца скорее, чем гордость. Если бы ты держался гордо и холодно с Гортензией и со мной, разве бы мы любили тебя? Порой ты бываешь со мной холоден, и разве я рискую быть ласковой в ответ?

– Ладно, Лина, я получил урок и по языку, и по этике с налетом политики, теперь твоя очередь. Гортензия говорит, что тебя впечатлило какое-то стихотворение, которое ты учила наизусть – вроде бы бедного Андре Шенье, – «La Jeune Captive»[55]. Ты еще его не забыла?

– Едва ли.

– Тогда рассказывай. Не торопись и следи за произношением!

Каролина начала декламировать тихим, чуть дрожащим голоском, но постепенно обрела уверенность. Последние строфы Шенье она передала особенно хорошо:

Прекрасный путь начав едва,Сойду с дороги, где листваЗеленых вязов вдаль манит.На жизни пир сейчас попалаИ чуть коснулась я бокала,А смерть уж сердце леденит.Хочу я увидеть не только весну,Во всякую пору я солнце люблю,Свой год хочу прожить до конца.Застала лишь первый проблеск зари,Сверкнул он росой на бутонах моих,Свой день хочу прожить до конца!

Мур слушал, опустив голову, а потом украдкой взглянул на кузину. Он откинулся на спинку кресла и стал незаметно наблюдать за Каролиной. Щеки ее раскраснелись, глаза заблестели, на лице появилось такое выражение, которое придало бы прелести даже невзрачным чертам. Впрочем, в ее случае об этом изъяне не могло быть и речи. Солнце роняло лучи вовсе не на бесплодную почву – оно ласкало цветущую юность. Все ее контуры преобразились, смотреть на девушку было одно удовольствие. В данный момент оживленную и растроганную прекрасными строками Каролину, пожалуй, можно было даже назвать красивой. Подобное лицо привлекает к себе не только спокойные чувства вроде уважения и некоторого восхищения, но и более нежные, теплые и глубокие – дружбу, симпатию и даже влечение. Закончив декламировать, Каролина повернулась к Муру.

– Ну как, хорошо я рассказывала? – спросила она, улыбаясь словно счастливый послушный ребенок.

– Даже не знаю.

– Как это – не знаешь? Разве ты не слушал?

– И слушал, и смотрел. Значит, ты – любительница поэзии, Лина?

– Если мне попадается истинная поэзия, я не успокоюсь, пока не выучу стихотворение наизусть и оно не станет частью меня!

Мур долго хранил молчание. Пробило девять. Вошла Сара и сообщила, что за Каролиной явилась служанка мистера Хелстоуна.

– Вот и завершился наш вечер, – вздохнула Каролина. – Пройдет немало времени, прежде чем нам удастся повторить его.

Гортензия давно дремала над вязаньем и ничего не ответила.

– Ты не против бывать здесь почаще?

– Я люблю к вам приходить, но не хочу навязываться. Пойми меня правильно, Роберт, я вовсе не набиваюсь на приглашение!

– Прекрасно тебя понимаю, девочка. Порой ты читаешь мне морали за то, что я хочу разбогатеть, однако, будь я богат, мой дом стал бы твоим, где бы я ни жил.

– Это было бы чудесно, а если бы ты был беден – еще беднее, чем сейчас, – еще чудеснее! Доброй ночи, Роберт.

– Я обещал тебя проводить.

– Знаю, только я думала, что ты забудешь, и не решалась напомнить. Захочется ли тебе выходить из дому в такой холодный вечер? Фанни уже здесь, так что не стоит утруждаться.

– Вот твоя муфта. Тише, не разбуди Гортензию! Пойдем.

Полмили до дома приходского священника они преодолели быстро. Расстались в саду без поцелуя, едва пожав друг другу руки, и все же после ухода Роберта его кузина пребывала в радостном возбуждении. В тот день он был так добр к ней, причем не на словах, а на деле: доброта сквозила в его взгляде, в ласковом и дружелюбном поведении.

Что касается самого Мура, то он вернулся домой мрачным и приунывшим. Постоял в лунном свете, прислонившись к садовой калитке, посмотрел на опустевшую, темную фабрику, оглядел окруженную холмами лощину и отрывисто воскликнул:

– Так не пойдет! Моя слабость все погубит! Впрочем, – проговорил он тише, – помешательство скоро отступит. Я прекрасно это знаю, так бывало и раньше. Завтра все закончится.

Глава 7. Кураты за чаем

Каролине Хелстоун восемнадцать лет, и в этом возрасте повесть жизни еще только начинается. До восемнадцати мы внимаем чудесной сказке – порой восхитительной, временами печальной и почти всегда бесконечно далекой от реальности. Наш зачарованный мир населен сказочными героями – полубогами и полудемонами, цветы пахнут слаще, фрукты неудержимо манят, пейзажи иллюзорны. Леса слишком дремучи, горы чересчур высоки, небеса несоизмеримо ярче, моря и реки гораздо опаснее, пустыни засушливее, просторы залиты более ярким солнцем, чем бывает в природе. Что за луна нам светит! Как трепещут наши сердца при виде ее неописуемой красоты! Что же до нашего солнца, то оно – пылающие небеса, где обитают боги.

В восемнадцать лет к границам страны грез, нашей волшебной страны, подступают берега реальности. Они еще неблизко и так мягко, нежно голубеют вдали, что манят нас с неодолимой силой. При солнечном свете в лазури проглядывает зелень весенних лугов, поблескивают серебром воды бегущих рек. Нам кажется, будто – стоит достичь той земли – не придется больше испытывать ни жажды, ни голода, хотя, прежде чем вкусить истинного блаженства, предстоит встретить на пути опасные дебри, гибельные омуты и реки печали, ледяные и черные как сама смерть. Радостей жизни приходится добиваться, о чем знает лишь тот, кто долго боролся за счастье. Красной испариной выступает на челе кровь сердца, прежде чем над ним зашелестит лавровый венок победителя.

В восемнадцать лет все это неведомо. Когда надежда улыбается и обещает счастье прямо завтра, мы верим ей безоговорочно. Когда любовь стучится в дверь, словно заблудший ангел, мы стремимся ее приветить и обласкать. Колчан мы пока не замечаем; если ее стрелы и проникают в наше сердце, то лишь будят в нем предвкушение новой жизни. Мы не боимся ни яда, ни зазубрин в ранах, которых не исцелить никакому лекарю. И эта пагубная страсть, что в иные моменты превращается в муку, для кого-то даже в бесконечную пытку, безоговорочно считается нами благом. В общем, в восемнадцать лет школу опыта только предстоит пройти и усвоить ее сокрушительно-тягостные, но при этом очищающие и закаляющие душу уроки.

Увы, опыт! Наставник с изможденным, застывшим ликом, в одеждах черных и с розгой в руках, с какой суровостью ты заставляешь новичка усваивать уроки, направляя его железным перстом. Лишь благодаря твоим урокам люди отыскивают верный путь в жизненных дебрях, а если их нет, то бредут наугад, постоянно сбиваясь с дороги. В какие проклятые земли они вторгаются, в какие глубокие пропасти срываются…

Расставшись с Робертом, Каролина не испытывала ни малейшего желания провести остаток вечера с дядюшкой. Комната, где он сейчас сидел, считалась его святая святых, и она редко осмеливалась туда вторгаться. Каролина тихонько ушла к себе и спустилась лишь после того, как позвонили к молитве. В доме мистера Хелстоуна неизменно проводилась вечерняя служба. Он монотонно читал требник, громко и четко выговаривая слова. После окончания обряда племянница по обыкновению подошла к нему пожелать доброй ночи.

– Где же ты болталась целый день – и в гости ходила, и обедала не дома?

– Я была у Муров.

– Уроки сделала?

– Да.

– А рубашку пошила?

– Почти.

– Что ж, и то хорошо. Почаще держи в руках иголку, учись шить рубашки и платья, печь пироги, и когда-нибудь станешь хорошей хозяйкой. Теперь иди спать. Мне нужно еще поработать над одной брошюрой.

Каролина ушла в свою спаленку, заперла дверь на ключ, надела белый домашний халат и распустила волосы. Утомившись расчесывать локоны, она подперла подбородок рукой и задумчиво уставилась в пол, поглощенная теми чудными видениями, которые оживают перед нашим мысленным взором в восемнадцать лет.

Каролина с улыбкой прислушивается к этим видениям и даже отвечает им. Погруженная в приятные размышления, она сейчас особенно хороша, и еще прекраснее витающий в комнате дух юной надежды. Если верить этой сладкоголосой пророчице, то больше Каролине не придется испытывать холода разочарований, поскольку она вошла в пору летнего рассвета – для нее забрезжила не тусклая ложная заря, а истинное пробуждение солнца ее жизни, – и это солнце поднимается быстро. У нее и мысли нет, что ожидания могут оказаться ложными, ведь они покоятся на столь прочном фундаменте.

«Когда люди влюбляются, они непременно женятся, – рассуждает Каролина. – Я люблю Роберта и чувствую, что он любит меня! Раньше я об этом только догадывалась, сегодня же поняла окончательно. Прочитав стихотворение Шенье, я посмотрела ему в лицо (о, какие у Роберта красивые глаза!), и мне открылись его истинные чувства. Порой мне даже заговорить с ним боязно, ведь я боюсь разоткровенничаться и показаться навязчивой – о, сколько раз я сожалела о поспешности и опасалась, что скажу больше, чем следует, и он сочтет меня нескромной! Сегодня Роберт держался ужасно мило, и я могла говорить о чем угодно! Как он был добр, провожая меня до дому! Не льстил, не болтал глупостей. Его ухаживания – то есть проявления дружеских чувств, ведь я пока не считаю Роберта своим поклонником, хотя и надеюсь, что когда-нибудь он им станет, – ничуть не похоже на то, о чем я читала в книгах, оно несравнимо лучше и гораздо оригинальнее, в них ощущается спокойствие, мужественность, искренность. Роберт мне очень нравится, и если мы поженимся, то я стану прекрасной женой: буду указывать ему на недостатки (ведь у него их немало!) и при этом окружу заботой и нежностью, постараюсь сделать его счастливым. Я уверена, что завтра Роберт не будет холоден и наверняка либо придет сюда, либо пригласит меня к себе».

Каролина снова принялась расчесывать длинные волосы. Повернув голову, она посмотрелась в зеркало. Людей невзрачных собственное отражение отрезвляет: не видя в нем ни малейшего очарования, они понимают, что и на других оно не произведет никакого впечатления. Люди красивые приходят к иному выводу: лицо в зеркале очаровательно и, значит, должно очаровывать. Каролина рассмотрела свою фигурку, радостное личико и прикинула, что если написать портрет, то выйдет просто прелестно. Она получила лишнее подтверждение надеждам и легла спать в самом радостном расположении духа.

На следующее утро Каролина проснулась все в том же хорошем настроении. Войдя в утреннюю столовую дядюшки, она столь весело пожелала ему доброго утра, что даже этот суровый, словно вылитый из бронзы человечек заметил, что племянница становится «девушкой видной». Как правило, по утрам Каролина держалась тихо и робко, почти не поддерживая беседы, однако сегодня, вопреки обыкновению, ей хотелось поговорить о многом. Между собой дядя с племянницей касались только общих тем, потому как с женщиной – тем более с девушкой – мистер Хелстоун иначе не мог. Каролина успела прогуляться по саду и сообщила, какие цветы начинают всходить, осведомилась, когда придет садовник и приведет в порядок дорожки, рассказала про скворцов, что надумали вить гнезда на колокольне (церковь в Брайрфилде расположена рядом с домом приходского священника), и спросила, не отпугнет ли их колокольный звон.

Мистер Хелстоун полагал, что скворцов ничуть это не смутит, как и любых других дураков, которые быстро перестают замечать внешние неудобства, найдя себе пару. Благодаря радостному расположению духа Каролина расхрабрилась и позволила себе замечание, какое при иных обстоятельствах вряд ли отважилась бы высказать перед своим преподобным родичем.

– Дядя, почему-то вы всегда отзываетесь о браке с презрением. Не считаете ли вы, что жениться вообще не следует?

– Самое разумное – оставаться одиноким, особенно женщинам. Тут и говорить нечего!

– Неужели все браки неудачны?

– Почти все, только мало кто в этом признается.

– Вы неизменно досадуете, когда вам приходится венчать. Почему же?

– Брак – безумие чистой воды, и мне глубоко противно быть к этому причастным.

Судя по готовности отвечать на любые вопросы, мистер Хелстоун явно обрадовался случаю прочитать нравоучение юной племяннице. Ободренная видимой безнаказанностью, Каролина решила зайти еще чуточку дальше.

– Неужели обязательно безумие? Если двое любят друг друга, почему бы им не вступить в брак и не жить вместе?

– Совместная жизнь прискучит уже через месяц. Супружество – ярмо, а не веселый пикник!

На следующее замечание Каролину вдохновила вовсе не наивность, а чувство противоречия и желание возразить тому, кто придерживается настолько неприятных взглядов.

– Можно подумать, что вы никогда не были женаты, дядя. Рассуждаете, словно старый холостяк!

– На деле так оно и есть.

– Но ведь у вас была жена! Зачем же тогда вы вступили в брак?

– Наверное, нашло затмение. С кем не бывает!

– Значит, вам прискучила моя тетушка, вы прискучили ей, и вместе вы страдали?

Мистер Хелстоун цинично выпятил губу, нахмурился и усмехнулся.

– Она вам не подошла? У нее оказался тяжелый характер? Вы не приноровились друг к другу? Разве вам было не жаль, когда она умерла?

– Послушай, Каролина, – произнес мистер Хелстоун, медленно поднял руку и резко хлопнул по столу, – путать общее с частным – проявление дурного вкуса и ребячество! В каждом случае есть правило и есть исключение. Твои расспросы глупы и наивны. Если ты уже позавтракала, позвони служанке – пусть убирает со стола.

Покончив с завтраком, дядюшка и племянница обычно проводили время врозь и до обеда не встречались, но сегодня Каролина осталась в комнате и села в нише у окна. Мистер Хелстоун недоуменно покосился на нее пару раз, будто тяготился ее присутствием, однако она смотрела в окно и не обращала на него внимания. Он продолжил читать утреннюю газету, сегодня особенно интересную благодаря новостям с Пиренейского полуострова: новые продвижения войск и пространные донесения генерала Веллингтона. Вряд ли дядя догадывается, что за мысли бродят в голове племянницы, – мысли, которые утренняя беседа пробудила к жизни, хотя отнюдь не была причиной их возникновения. Сейчас они гудят, словно пчелы в растревоженном улье, однако зародились в ее сознании они уже много лет назад.

Каролина пытается осмыслить натуру дядюшки в свете его воззрений на брак. Она задумывалась об этом и прежде, поражаясь, насколько они отличаются от ее собственных взглядов, и всегда на краю разделяющей их пропасти ей видится зловещий призрак, маячащий позади него, – призрак ее отца, Джеймса Хелстоуна, брата Мэтьюсона Хэлстоуна.

До нее доходили слухи о нраве отца, в том числе намеки старых слуг, и она знала по себе, что он не был хорошим человеком и обращался с ней плохо. Каролина помнила пару недель, проведенных в каком-то большом городе, – что за мрачные воспоминания! Никто о ней не заботился, она сидела взаперти на чердаке, в комнатке с голым полом и почти без мебели, на кровати без полога; отец уходил рано утром и часто забывал покормить ее в течение дня, возвращался ночью и вел себя то как буйный безумец, то как безучастный недоумок, что пугало еще сильнее. Потом Каролина заболела, и однажды он ворвался в ее комнатку и завопил, что убьет ее, ведь она для него обуза. На крики сбежались люди, и после своего спасения Каролина увидела отца лишь раз, уже в гробу.

Таким был ее отец. Мать у нее тоже была, однако мистер Хелстоун никогда о ней не заговаривал, и сама Каролина ее не помнила, хотя знала, что та жива. Итак, она вышла замуж за пьяницу. Каким же был этот брак? Каролина отвела взгляд от скворцов в саду и тихо промолвила:

– Наверное, вы считаете брак несчастьем, потому что видели, как жили вместе мои родители. Если моей матери довелось вынести от отца то же, что и мне, то жизнь у нее была ужасная!

Мистер Хелстоун резко повернулся и потрясенно уставился на племянницу поверх очков. Ее родители! С чего это ей взбрело в голову вспоминать родителей, о которых за последние двенадцать лет жизни в его доме она не слышала ни разу? Мистер Хелстоун представить не мог, что мысль эта появились у Каролины не внезапно, что она вообще о них помнит или думает.

– Твои родители? Кто тебе говорил о них?

– Никто, просто я вспомнила папу, и мне стало жаль маму. Где она сейчас?

Этот вопрос готов был сорваться с губ Каролины сотни раз, однако прежде она не осмеливалась задать его.

– Откуда мне знать, – пожал плечами мистер Хелстоун, – мы были едва знакомы, и я не слышал о ней много лет. Где бы она сейчас ни находилась, до тебя ей дела нет: она никогда не пыталась о тебе разузнать. Вряд ли она вообще захочет с тобой увидеться… Разве кузина тебя не заждалась? Уже пробило десять.

Вероятно, Каролина спросила бы еще что-нибудь, но тут вошла Фанни и сообщила мистеру Хелстоуну, что пришли церковные старосты. Он поспешил к ним, а племянница отправилась на урок.

Дорога от дома приходского священника к дому у лощины тянулась под гору, и Каролина преодолела почти весь путь бегом. Прогулка на свежем воздухе, предвкушение встречи с Робертом или хотя бы возможность побыть в его доме быстро разогнали мрачные мысли. Завидев беленые стены и услышав фабричный грохот и шум воды, она сразу заметила у садовой калитки самого Мура. Он стоял в подпоясанной полотняной куртке и легком кепи в тон, и эта повседневная одежда ему очень шла. Мур смотрел на дорогу, только вовсе не в ту сторону, откуда спешила его кузина. Каролина остановилась, отступила за иву и принялась его разглядывать.

«Нет ему равных, – размышляла она. – Он красив так же, как и умен. И до чего проницателен! Какое у него одухотворенное лицо – худощавое, серьезное и при этом изящное! Мне нравится в нем все. Роберт лучше этих пронырливых куратов, да и прочих мужчин вместе взятых! Ах, мой милый Роберт!»

И она бросилась к «милому Роберту» со всех ног, однако, завидев кузину, тот смутился. Будь он призраком, непременно уклонился бы от встречи. Увы, будучи человеком из плоти и крови, причем роста немаленького, ускользнуть Мур не смог. Он приветствовал ее сухо: как кузен, как брат, как друг – только не как возлюбленный. Очарование прошлого вечера не оставило на нем и следа: перед Каролиной предстал совсем другой человек, точнее – человек с другим сердцем. Какое жестокое разочарование! Сначала пылкая Каролина просто обомлела. Как трудно выпустить его руку, не дождавшись хотя бы легкого дружеского пожатия, как тяжело отвести от него взгляд, не приметив в глазах чего-то большего, чем простая вежливость…

Испытав подобное крушение надежд, влюбленный мужчина требует объяснений, влюбленная женщина не способна и слова сказать, иначе стыд ей и позор за несдержанность, за измену своей природе. Расплата последует неминуемо: рано или поздно презрение к себе пронзит ее словно молния. Женщина должна принять все как есть: ни вопросов, ни возражений, – это самое мудрое решение. Ты ждала хлеба, а получаешь камень… Так сломай же о него зубы и не кричи от боли! Переваришь и это, как страус переваривает проглоченный камень. Ты протянула руку за яйцом, судьба же вложила в нее скорпиона. Не выказывай испуга: сомкни пальцы вокруг ее дара, пусть скорпион жалит. Не обращай внимания: со временем, хотя ладонь и рука опухнут и задрожат от невыносимой пытки, смятая тварь умрет, и ты усвоишь великий урок, научишься страдать без слез. Всю оставшуюся жизнь (если, конечно, выживешь) будешь сильнее, мудрее и менее восприимчивее. Сейчас ты этого не понимаешь и не в силах набраться мужества во имя надежды на будущее. Впрочем, в подобных случаях природа – твой лучший друг, ведь она налагает на твои уста печать молчания, требуя изображать безмятежность, поначалу носить веселую и беззаботную маску, на смену которой приходят печаль и бледность, а после остается лишь твердость духа с привкусом горечи.