Чертово колесо

У входа в мечеть он купил чай и самсу. Возле машины его уже ждали. Шофер замахал руками. Пилия, кусая на ходу дымящуюся лепешку, уселся в машину, впереди. Сзади на него глянули два узбека, молодой и старый, и женщина в черном.

– Ну, поехали?.. – спросил шофер.

– Поехали! А тут, – Пилия указал на самсу, – один лук, мяса совсем нету…

– Э, дорогой, почему один лук? Много лука, много! – весело отозвался шофер и вырулил из хаоса стоящих машин на шоссе. – Первый раз в Узбекистане? Вот, смотри, это наше сердце, Ферганская долина!

Пилия послушно уставился в окно. За окном летели хлопковые поля, а дальше наседали невысокие, но плотные, какие-то сплоченные и насупленные холмы. «Да уж, не Кавкасиони…»

15

Едва войдя в комнату, Ната вытащила геометрию.

– Все. Сначала заниматься, потом читать.

– А нельзя наоборот? – попросил Гоглик в оцепенелой тоске от предстоящего числа «пи» и ему подобных мерзостей.

– Нет, заниматься. Не спорь! – упрямо тряхнула Ната косичками.

– Нет читать! Там очень интересно дальше!

– А ты откуда знаешь? Заглядывал? – подозрительно взглянула она на него.

– Я ведь слово дал.

– Знаю я ваши слова! – начала Ната, но у Гоглика был такой несчастный вид, что она, поколебавшись, махнула рукой. – Тебе же будет хуже, если геометрию не выучишь! Это тебе геометрия нужна будет в жизни – не мне, не учителю…

– Не директору, не завхозу, не дворнику, – подхватил Гоглик. Миллион раз слыша подобные нотации, он каждый раз недоумевал, где ему в жизни могут пригодиться все эти круги, радиусы, косинусы, диаметры и прочие параллелепипеды, тоскливые, как кабинет завуча.

– Мне-то что? Я и так все знаю! А вот ты пойдешь в ПТУ, а потом без образования будешь на фабрике работать, – продолжала Ната пилить его словами классной наставницы, но потом утихла и сжалилась. – Ну, ладно, давай, читай. Да с выражением, а не как вчера – бу-бу-бу, как пьяный пономарь! Пусть хоть польза для устной речи будет… И не надо плюхаться на диван! За столом тоже все слышно! Вон, бабушка ходит, сейчас заглянет! – кивнула она головой на дверь, из-за которой слышались звяканье посуды и шипение брошенной на сковороду картошки. Бабушка тоже была твердо уверена, что без геометрии мальчику прожить вполне можно, а вот без жареной картошки – никак нельзя.

Он извлек из-под матраса текст и попытался настоять, чтобы сегодня читала Ната – у него болит горло от мороженого, которым он основательно угостился в зоопарке.

– Папа там одного типа искал. Хромого Валико, который за зверьми следит.

– Какие дела могут быть у твоего папы с хромым сторожем из зоопарка? – удивилась Ната.

– Не знаю. Они куда-то за клетки пошли, а я бегемота всякой дрянью кормил, – доверительно сообщил Гоглик.

– Как это?

– А вот так: ему руку протянешь – а он тут же пасть открывает. Ты и бросай, что хочешь. Кто окурки кидает, а кто кирпичи. Пасть как чемодан.

– Возмутительно! – сказала Ната. – Оно ведь живое, это несчастное существо! И что ты бросал?

– Так, по мелочи, – уклонился Гоглик: бегемот получил от него всего лишь комок газеты и пластмассовый стаканчик из-под пломбира, от которых большой беды быть не могло.

– Чтобы я больше не слышала таких вещей! Ты в своем уме? Бегемот из-за тебя может умереть!

– Ну и что? Все умрем, – беспечно ответил Гоглик, точно зная, что все, очевидно, и умрут, а он – нет. Ну, и Ната тоже, конечно. Они будут всегда. – Где сядем?

Он втайне надеялся, что Ната все-таки сядет на диван, но она уселась за стол.

«В полете бес попал под радугу. Его закружило, завертело, ослепило, стало бить о яркие лучи. Ему с трудом удалось выскочить из-под сверкающих сводов и в панике помчаться вверх. Но на высоте крылья стало ломить. Уши вконец оледенели. Внутри все скукожилось. Лапы закоченели. Надо искать место для отдыха.

Он приземлился в безлюдной долине. Однако тут ему не понравилось: долина неуловимо напоминала то место, где он впервые попал под заклятье шамана.

Тогда бес кувыркался среди дикого винограда, лакомясь его последними вздохами, исступленно катаясь в толстых ветвях, высматривая самые налитые и сочные грозди и оставляя капли черной жидкости на витой лозе. Какой-то странный человек стоял с посохом на кромке и, казалось, что-то внимательно высматривал в поле. Под его взглядом бес остался сидеть на месте, словно прибитый гвоздем. Шаман вдруг пошел прямо на него, в нетерпении перелетая через виноград и выкликая слова, от которых бес покрылся обильным вонючим потом, начавшим застывать и сдавливать со всех сторон. Он попытался взлететь, но не смог, налитый грузной смертной тяжестью. И тогда шаман, взвившись над ним, ударил его посохом по хребту так, что брызнули искры и затлела шерсть. Бес хотел на четвереньках бежать через лозняк. Но прежде чем он сумел уйти, шаман с проклятием «Айе-Серайе!» еще пару раз огрел его палкой по бокам.

Как же ему не пришло на ум оборотиться камнем или жуком?.. Залезть под землю?.. Позвать на помощь мелких духов полей, которые во множестве шляются в жнивье?.. Или он пытался, но не смог?.. Это был день первого заклятия. Потом было и второе… Шамана сеть, как плеть. Надо лететь! Как бы не накликать беду!

Избавившись от опасного воспоминания, бес поднялся в воздух и стал кружить, высматривая новое место. Увидел деревеньку и сел возле запруды, не спеша подобрал крылья, ломкие от инея. В запруде по горло в грязи лежали буйволы. Они стали двигать рогатыми головами, косить синими глазами. Шумно зафыркали, заревели и принялись с чмоканьем вытаскивать свои нелепые тела из темной жижи. Бес старательно обошел стороной тупых тварей.

В первом дворе ничего не было, только пес с кошкой валялись на солнце. Почуяв беса, пес заурчал, а кошка пошевелила ушами. У плетня старуха возилась с лиловым от грязи младенцем. Другая старуха мыла в корыте овощи. Дальше – дом побогаче. Два мальчика пилили дрова и носили их под навес. И тут поживиться нечем: детям злые духи не страшны до первых усиков и первой крови.

Он повернул к хижине, стоящей на отлете возле рисобойни. Оттуда шел какой-то неясный, но явный знак. Перепрыгнул через плетень. Во дворе прибрано, подметено. Застенчиво тянутся ровные грядки с зеленью. Бес маханул через огород, проник в хижину и оторопел – на циновке сидела полуголая женщина и перебирала рис. В углу громоздились сосуды с зерном, стояли миски и плошки. Старый ларь темнел у стены. На очаге, в глиняном горшке, что-то варилось…

Женщина хороша. Ведьмы тоже хороши, но имеют кусачую ледяную дыру. Покойницы тверды и неподатливы, как камень. Только у человечьих баб можно украсть жар нутра, перекачать в себя и питаться им, когда вздумается. Стара ли, молода – без разницы: ее жар всегда при ней. От запаха живой щели бес стал беспокоен. Шерсть пошла дыбом. Пятки налились тяжестью. Башку повело. Чресла зачесались. Внутри все опустилось, вытянулось.

Он в упор рассматривал женщину, наполняясь злой похотью. Не удержался на лапах, сел на пол. Заглянул ей в самые глаза… Можно не спешить – двойника нет, блуждает где-то далеко…

Она, оторопев, всматривалась в пустоту, не слыша, но ощущая его. Красная точка во лбу потемнела. Бес переметнулся ей за спину, стал лапать за бока и ягодицы. Она в страхе начала озираться:

– Кто здесь?

– Я, я, я, – со смехом отвечал он и начал сковыривать рубаху с ее жаркого тела. – Сосед! Соседище-ще!

– Ты? – ухнула вдруг женщина, узнавая голос соседа, молодого парня, на которого часто заглядывалась украдкой. – Муж скоро будет!.. Что тебе надо?.. Где ты?..

– Всюду-ду-у… – завыл он, повалив ее навзничь и всеми четырьмя лапами хватая за грудь, за ляжки, за лобок.

– Но где же ты? – растерянно спрашивала женщина, отбиваясь и ощущая руками его невидимые, но окрепшие плечи.

Бес, не отвечая, тискал красотку со всех сторон, зарываясь в ее груди и вдыхая их терпкий запах. По ее лицу начала гулять тень истомы. Некоторое время были слышны только испуганные вскрики «Что это? Кто? Ох…» да шорохи лап и волос.

Они катались в исступлении, опрокидывая скамьи и ударяясь об острые углы ларя. Лицо женщины потемнело, покрылось пеленой похоти. Глаза превратились в пятна. Губы раздуло. Глухо заскрипел перевернутый стол. Треснул горшок на очаге. Рассыпалась стопка мисок, осколки взлетели до потолка. Зашуршал рис из расколотого ведра.

Красавица вопила, изнемогая, а бес яростно комкал ее тело и толчками врубался в жаркую плоть. Она молила о чем-то. Кипящие укусы жгли ее. Клыки впивались в шею, в груди, в ляжки. Что-то страшное вламывалось все глубже, всасываясь в ее щель и превращаясь в сплошной шершавый ожог. Наконец, под рев, стон и рыки, все было кончено.

Бес еще в возбуждении пометался по хижине, круша остатки посуды, разрывая циновки и тряпки, попадавшие ему под лапы. Раскусывал клыками глиняные плошки, сбивал хвостом со стен коврики. Доломал стол и разбил печь. И постепенно затих, остывая. Стал озираться на погром. Теперь прочь отсюда, пока не появились домовые, которые обозлятся при виде того, что натворил бес в их владениях! Он свое получил – чего тут задерживаться?

Старуха-соседка, слыша грохот, но боясь подойти, увидела, как из хижины вылетело и ушло к полям какое-то плотное облако. Переждав, она перелезла через плетень и поспешила в хижину, где среди риса, зерна, рваных циновок, битой посуды и обломков недвижно лежала молодая соседка. На голом теле – раны и ссадины от когтей. Все тело залито темной зловонной трупной жидкостью, а меж развороченных бедер дрожит кровавая масса.

Старуха, причитая, выбежала во двор. Ее взгляд упал на землю, где остались явные отпечатки четырехпалых стоп, вывернутых назад.

– Дьявол, дьявол! – кинулась она от проклятого места.

А бес блаженствовал под пальмой, привалившись хребтом к узорной коре. Вопли старухи не беспокоили его. О затоптанной молодке он уже не думал. Излив потоки черной спермы, он освободился от груза, скинул тяжесть, стал невесом и теперь, разнежившись, валялся под деревом, не чуя, как сзади его тихо-тихо обступает ватага местных злыдней.

Первым напал птицеголовый гад с толстым шерстистым туловищем. Широким клювом он стукнул беса по затылку и оглушил. Чешуйчатая ведьма впилась ему в крыло, обвив змеиным туловищем. Набросились два демона с рыжими от бешенства глазами, стали колоть рогами и бить копытами. Пока бес пытался разжать гадючьи кольца, в воздухе зареяла крылатая тварь. Она мерзко верещала и длинным хоботом норовила стукнуть беса по башке. Какие-то пакостные существа, похожие на поросят с отрубленными головами, начали тыкаться в него кровавыми обрубками.

Он завопил, заскулил:

– Стой-ой-ой! Я такой-ой, свой-ой! Покой-ой-ой!

Но его никто не понимал и не слушал, а птицеголовый гад взвизгивал, отскакивая после очередного клевка:

– Ты враг! Ты раб! Ты чума! Ты крот! Ты скот!

– От тебя несет монахом! – шипела ведьма-змея.

– Не трогай наших баб, не то сдохнешь тут сей миг! – бодали его рыжие демоны.

Вдруг откуда-то из-за хижин взмыл громадный белый лебедь и кинулся на свору. Демоны, присмирев, разбежались кто куда. Безголовые бесенята утробно заскулили и легли на землю с поднятыми лапами. Последней нехотя удалилась крылатая тварь, угрожающе вздымая шишкастый хобот и выпуская напоследок дымные лепешки, из-под которых еще долго слышались вопли и визги бегущих духов.

Бес, припав к земле и зарывшись в грязь, со страхом следил за лебедем. Но тот пропал из вида. Так возникать и исчезать умеют только добрые духи – хозяева эфира, не терпящие драк в своих владениях.

Свернув перебитое крыло и громко ругаясь, бес заковылял прочь от села, безуспешно пытаясь взлететь, озираясь по сторонам и проклиная плешивого демона, пославшего его в такое опасное место. Что-то держало беса на земле. Вдруг ему почудилось, что держит его не раненое крыло, а сеть хозяина, неведомым образом оказавшаяся тут. Он, прерывисто дыша, побежал по тропинке, с трудом снялся и, скособочившись, низко полетел на одном крыле.

Начинало темнеть. Долго лететь на одном крыле бес не мог и неуклюже рухнул под кроны лиан. Джунгли встретили чужака множеством незнакомых звуков и запахов. Жизни тьма и кутерьма.

Его вдруг затошнило. Бросив крыло, он согнулся до земли. С каждым спазмом казалось, что вот сейчас он вылезет из шкуры и голый, с мокрым липким телом, уйдет в землю, превратившись в слизняка, мокрицу, червя.

Джунгли из темноты наблюдали за ним.

– Подыхает, – заметила с дерева обезьяна, беспечно лопающая банан.

– Туда ему и дорога! – зашипела змея.

– Может, рожает? Или рождается? Уже родился? – защебетали птицы, предусмотрительно сторонясь змеи, поблескивающей капельками глаз.

– Они вообще не рожают, – медленно произнесла панда из бамбуковых зарослей, меланхолично пережевывая зеленые побеги. – Они кладут яйца.

– Какие яйца? С чего ты взяла, ленивая? – заспорили обезьянки, запуская в панду огрызком банана.

– Я?.. Да я их столько повидала за свою жизнь!.. – обиделась панда, не спеша, с закрытыми глазами, дотягиваясь до самых молодых побегов. – Один бесенок даже жил рядом со мной на дереве. Иногда впадал в спячку и падал вниз.

– Рожает, рожает! – щебетали колибри, забыв о змее.

– Отойдите – он больной! – резонно посоветовал крутоклювый попугай. – У него чума! Ну его! Чужак! Чумак! Чухарь!

Сквозь мучительные приступы рвоты бес слышал эту болтовню.

– Заглохните! – оскалился он. – Вас не хватало! Разом всех передушу-шу!

Все настороженно замолкли. Только змея шевельнулась на ветке.

– Вот ты нужна! – схватил ее за голову бес. – Веди к папоротнику, не то наизнанку-ку! Скользкая гадища-ща!

Змея стала выкручиваться и отнекиваться, но, получив удар по глазам, бессильно повисла с высунутым жалом, давая понять, что готова подчиниться. Бес двинулся сквозь кустарник. Шел, прихрамывая и ощущая зуд в раненом крыле. Его лихорадило. Болело темя. Было почти так же скверно, как когда-то в трупе лошади, куда он залез, спасаясь от двух сметливых отшельников, которые погнались за ним почем зря. Джунгли возмущенно шуршали вокруг. Змея упруго двигалась в его лапе, головкой указывая путь.

Больше всего беса злило, что деревенские гады напали без предупреждения. Могли бы просто сказать, чтоб он ушел – и он убрался бы сам, без драки. Мало места, что ли?.. Вон сколько пустых гор, степей, всей нечисти раздолья хватит… Если драться друг с другом – люди одолеют. Да и отвык он в плену от склок и потасовок.

Там, в шкафу, было тесно и темно. Донимали вши и блохи, которых бес травил своим дыханием. Иногда ведьма-крыса, подруга хозяина, засовывала мокрый нос в створки шкафа, оглядывая ярко-желтыми глазами старое окаменевшее дерево, из которого сколотил этот гробовидный шкаф еще Учитель Учителя шамана. Желтоглазая ведьма являлась когда хотела, обычно глубокой ночью, чтобы исчезнуть перед зарей. Не обращая внимания на двойника, она обшаривала пещеру, рыскала в очаге и на полках, потом садилась у изголовья и что-то свистела шаману в спящее ухо, отчего тот морщил лицо, как от мух, а двойник колыхался в злобе, но ничего поделать с наглой чертовкой не мог. Бывало, шаман отвечал что-то во сне. И тогда крыса притихала и слушала его настороженно и почтительно.

Еще, когда хозяин бывал в лесу, а его двойник бродил по ледникам, в пещеру стал наведываться один наглый дьяволенок. Он шмыгал по углам, пытаясь что-нибудь украсть, разбить, изгрызть, но все было заговорено так крепко, что дурачок только опалял себе жесткую шкурку. Бес, запертый в шкафу, через щель просил его сообщить сородичам, что он в плену и просит о помощи, но дьяволенок лишь прыскал со смеха и стучал хвостом по вековым дверцам шкафа.

Наконец, змея зашипела и встала торчком. Впереди – большое болото. Вот среди тростника торчат листья ветвистого папоротника.

– Ищи самые молодые побеги! – приказал бес змее.

Проплутав по болоту, они нашли свежую поросль. Бес отшвырнул змею, принялся рвать нежные мясистые стебли и собирать в кувшинку сок, выступавший на сломах. Стебли он жевал, а соком смазывал раны.

Вдруг он услышал чей-то гневный шепот. Присев от неожиданности, осмотрелся… Невдалеке, в болотной жиже, копошились две ведьмы. Они были чем-то озабочены.

– Не бойтесь! Вы не нужны! – крикнул он.

– Это кто кого боится? – презрительно зафырчала одна, а вторая добавила:

– Бояться надо тебе, калека! Образина!

– Я ранен, помогите-те-е! – миролюбиво сказал он, пытаясь одновременно и удерживать вывернутое крыло, и мазать рану соком.

Ведьмы хрюкнули:

– Кому ты нужен, тухлятина! Нас в лесу живые дровосеки ждут! – и зашуршали прочь.

Бес ругнулся им вслед.

Вокруг гнила болотная топь. Сновали жуки-скороходы. Квакали жабы, звенело комарье. Посреди болота что-то подозрительно булькало и чмокало. Где-то постанывали лесные птицы. Сонно перекликались цапли. Потрескивало в траве. Вспыхивали тускло-зеленым светлячки. И совсем рядом шумно ломилось сквозь кустарник прерывисто дышащее существо: кабан ли спешил к воде, олень убегал от своей тени… Не разобрать.

Случайно бес ухватил чье-то мелкое последнее дыхание. Оно напомнило о голоде, который никогда не оставлял его. Он быстро домазал крыло и направился в чащу, то и дело смахивая липнущую на морду паутину. В чаще гуще бесьи кущи…

Просеивая сквозь себя эфир, бес шел на привычные запахи смерти. Он опять начал чуять ночь. Вокруг – одна большая бойня. Жуки, птицы, звери, даже цветы и трава – все пожирало друг друга. Воздух был настоян на смерти.

Эта нескончаемая гибель взбудоражила и повлекла в разные стороны. Здесь есть много съедобного.

Деревья неохотно, даже враждебно пропускали вглубь. Лапы скользили в прелых листьях, влипали в лужи, проваливались в муравейники. Какие-то тени мелькали тут и там. С лиан свешивались сонные, но всегда чуткие змеи. Сновали мелкие гады и большие крысы.

Неожиданно бес услышал шум борьбы, застыл в плюще и стал оттуда вглядываться в темноту. Хриплые рыки усилились. Он почуял аромат крупной смерти и неслышно стал красться вперед. На опушке две пантеры расправлялись с кабаргой: самец рвал оленя за ногу, а самка норовила перекусить горло. Жертва отбивалась. Но самец, урча, уже тянул из распоротого брюха связки дымящихся кишок. Бесу досталось терпкое и шершавое дыхание.

Через бурелом бес выбрался к разлапистым деревьям. Они всей семьей обступили прогалину и по-братски срослись ветвями. Он растянулся под ними, не обращая внимания на гудение корней, которые сразу же недовольно встрепенулись, когда он лег на них. То ли от яда, то ли от усталости, но бес чувствовал себя чужим в этих джунглях, где все избегают его, а он шарахается от всех. Хотелось лежать, не вставая. Слипались глаза. Он лежал без движений, хотя еды вокруг хоть отбавляй…

Так же мерзко было в ту ночь, когда он оказался проклят вторично и попал в плен к шаману. Он летел с шабаша в вечных снегах, где лед плавится от соитий, а в зобу спирает от спазмов. Всю ночь он мучил одну бледную немочь, доведя ее до того, что она под утро в исступлении бросилась с обрыва в пропасть. Наблюдая за нескладным полетом бедолаги, он даже ощутил что-то вроде жалости к ней. Полетел следом, хотел догнать, но она пропала из вида. Покружив над горным ручьем, бес повернул к своему лежбищу и летел до тех пор, пока вдруг не обнаружил, что его неудержимо засасывает воздушный омут, все сильней и сильней. И вот он камнем грохнулся в круг, нарисованный на земле. Шаман стоял возле круга, вытирал пот со лба, как будто только что носил камни или переложил очаг. Озираясь и не в силах выползти из круга, бес услышал приказ: «Через Барбале, с Барбале и во имя Барбале – будешь моим рабом! Айе-Серайе! Изыди из круга и следуй за хозяином!»

И тут же крепкая сила опутала его, выволокла из круга, потащила по ухабам и зашвырнула в пещеру, в шкаф, где ждали острый крюк и вечная ночь. Так наступило рабство.

Возясь в ветвистых корнях, укладывая так и эдак больное крыло, кружась, как больная кошка, и воняя прелой псиной, бес думал, что в шкафу было не так уж и плохо – тихо и спокойно. И свобода оказалась не столь приятной, какой чудилась из тьмы. И он в недоумении забылся, сквозь дрему чувствуя, как ноет избитое тело и угрожающе топорщится и вздыхает кора сумрачных гигантов».

– Неужели в этих дурацких джунглях все постоянно жрут друг друга? – с некоторой брезгливостью сказала Ната после чтения.

– А ты как думала? Побеждает сильнейший! – важно объяснил Гоглик.

Но она отмахнулась:

– При чем тут это? Существо рождается, растет, живет, а вдруг кто-то его убивает и жрет?.. Как же так?.. Почему?.. – Ей до слез стало жаль все живое на Земле. – Не мог, что ли, Бог придумать, чтобы никто никого не убивал? Значит, Он злой! Всё! Я решила – больше мяса есть не буду! Вообще! Мне противно! Пусть другие убивают и едят, а я никогда!

Гоглик смутился. Он не знал, что ответить, но, чтобы успокоить готовую расплакаться Нату, сказал:

– Надо было тихо сидеть у шамана в будке, а не таскаться где попало без разрешения, в чужих странах…

– Он же бес – что ему страны? У бесов нет родины… Разве свинья виновата, что она жирная и грязная?.. Это Бог сделал ее такой. Не делал бы – не была бы грязной! – разгорячилась она.

– Или осел виноват, что он ишак? – подхватил Гоглик, вспоминая эпитеты в свой адрес, когда он на спор кинул в спортзал дымовую шашку, купленную за червонец у поддатого солдата, пившего вино в школьном дворе. Хорошо, что спортзал был пуст, а шашка – отсыревшей: напустив чаду, она погасла. Но пол был испорчен здоровым горелым пятном, и завуч пообещал Гоглику, что заставит его родителей платить за ущерб, а завхоз добавил, что заставит их сделать ремонт. «Да отец вас на колени поставит!» – не удержался Гоглик, за что и получил от завхоза легкий подзатыльник, а от завуча – четыре в четверти по поведению.

Он вдруг заметил тонкую золотую цепочку на шее у Наты. Раньше не видел.

– А это что?

– Подарили, – неопределенно ответила Ната.

– Кто? – с болью спросил Гоглик, убеждаясь, что его подозрения относительно соседа, крутившегося возле Натиного подъезда, могут оказаться горькой правдой. – Он? Никуша?

– Какой еще Никуша? – фыркнула Ната. – Я что, у чужих мальчишек подарки буду брать? Ты за кого меня принимаешь?.. Это тетя подарила. В турпоездке где-то была и привезла.

Гоглик обрадовался. Подумать о том, что Ната врет, ему и в голову не приходило – Ната никогда не обманывала, всегда говорила правду, хотя это и опасно – правда может убить наповал, а ложь тянется соплями, как любила повторять мама, когда ругалась с папой.

Ната на геометрии больше не настаивала. Отрывок испугал ее. Заметив это, Гоглик спросил:

– А вообще… Все поняла?

– Да, кажется… – не очень уверенно ответила она.

– Если ты такая умная, то объясни, что он сделал с той женщиной? – простодушно вопросил Гоглик.

– Сам не понимаешь? – с гримаской презрения ответила Ната.

– Нет. Побил? Измучил?

– Нет.

– Задушил?

– Нет, – зарделась девочка.

– А что? – мучительно хотел он услышать заветное слово, хотя надеялся на него мало.

Так и есть. Она молчит, кусает губы…

– Ну, что он с ней сделал?

И вдруг, вместо «хватит! получишь!», услышал:

– То, что делает мужчина с женщиной…

– Мужчина? Но он же бес! – изумился Гоглик. – Ведь его чужие бесы побили потом за то, что в их районе бродит.

– Отстань!

Нате было не до дурацких вопросов. Она стала собирать свои вещи. В голове клубилось что-то опасное, непонятное, острое, колени стали ватными, руки – непослушными. Не глядя на притихшего мальчика, она поспешила уйти, а по дороге домой ругала себя за то, что вместо уроков они занимаются посторонними делами.

16

Гуга, Ладо и Анзор выехали из Тбилиси затемно, чтобы к полудню добраться до Кабарды. Если, конечно, по Военно-Грузинской дороге не будут перегонять баранту[25], не произойдет обвала, камнепада, оползня, рейда или еще чего-нибудь непредвиденного. На горной дороге машину покачивало от ветра. Иногда Гуга проверял тормоза, слегка трогая педаль, и тогда начиналось ровное шипение, словно нож касался точильного камня.

Дорога была пустынна, сыто урчала под колесами на поворотах. Свет фар выхватывал скалы, столбики по обочинам, пустоту над бездной. Раз перед машиной выпрыгнул на дорогу здоровенный волк, дико оборотился на свет фар, застыл на секунду, исчез в темноте. Анзор встрепенулся на переднем сиденье:

– Видели? Хороший знак! – Он был в куртке с капюшоном на голове.

Гуга кивнул, не отрывая глаз от дороги. Ладо сквозь дрему что-то буркнул. Он чувствовал себя неважно: боялся, что на постах могут проверить вены, а у него руки не только исколоты вдоль и поперек, но и покрыты синяками, возникающими, когда вена пробита насквозь и героин растекается под кожей, что нередко случалось в суматохе варки и ширки.