Чертово колесо

– Особенно их интересовал Бати, – вспомнил Серго.

– Ну да, у него есть деньги, – отреагировал Гуга. – Слышали, кстати – его дядю, Давида Соломоновича, гинеколога, на днях ограбили? Пропилили в крыше дыру, влезли с потолка, всё забрали и смылись.

– Ничего себе! И много взяли?

– Разное говорят…

– Удивительный город – не успели вчера ограбить, как сегодня все уже знают! – невесело усмехнулся Серго. – Кто ограбил, еще неизвестно? Не Бати ли сам?

– Нет, куда ему! Он на это не способен, – вставил Ладо.

– Он на все способен.

– А может, его менты после ограбления поймали, а он и сдал всех? – начал развивать мысль Серго.

– Да, этот мог свободно всех заложить! – сказал Гуга. – Кто-кто, а он уж точно раскололся бы, если его взяли за яйца! И не особенно даже сильно. Помнишь, Серго, как он тебя бросил в ломке на море?

– Разве такое можно забыть? Он гадина, а не человек. На все способен! – ответил Серго, в волнении вытирая взмокшую лысину скомканным платком.

– Надо ехать за аппаратом, – напомнил Гуга.

– Про аппарат тоже знают, – сообщил Серго. – И в курсе, кто его привез…

– Как? И это?! – в отчаянии округлил глаза Гуга.

– Опасно идти к Шалико!.. А если он всех заложил?.. В ГПИ часто рейды проводят, там не только студенты, но и все доценты кайфуют… – предположил Ладо.

Гуга, подумав, ответил:

– Не исключено. Но у меня выхода нет – я должен забрать аппарат. Ты, если хочешь, оставайся, я поеду один…

– Поехали вместе.

Серго отправился звонить и предупреждать, а Ладо и Гуга поехали к Шалико Сванидзе. По дороге обсуждали свалившееся несчастье, прикидывали, где скрыться, что сказать дома и как вообще избавиться от угрозыска и беды. Пока они на свободе, надо что-то предпринимать – не сидеть же и не ждать, пока явится угрозыск…

– Знаешь что? – вдруг сказал Гуга. – Мы ведь собирались в Кабарду за анашой… Вот и поедем. Там сейчас мацанку[21] собирать начинают, самый лучший первяк… Пособираем немного, посидим на гашише, слезем с иглы. Рванем прямо завтра! Достанем денег, соберем старых шмоток – и вперед! Только что делать с ломкой? Не умереть бы по дороге…

Ладо сочувственно промолчал. Гуга сидел на игле плотнее его, кололся несколько раз в день, ездил в поисках ширки за сотни километров, в Кировабад, Грозный, Назрань.

Прикидывая, что нужно для поездки, подъехали к закопченному, как крематорий, корпусу, стоящему на отшибе плато Нуцубидзе[22]. Здесь снимал квартиру Шалико, вечный студент, родом из какой-то гурийской деревни. Огляделись, заперли машину. В лифте на Ладо накатил страх – а вдруг у Сванидзе засада?

Они долго звонили, топчась на площадке. Дверь не открывали, но за дверью ощущалось движение: скрип половиц, тихие слова и шаги. Спустя несколько минут выглянул Шалико, в трусах и босиком. Вид у него был обычный – опухший и растерянный. Вошли, не здороваясь.

В комнате без мебели вповалку лежали парни, человек пять, с закрытыми глазами, красные, расстегнутые. Они, казалось, спали, но Ладо уловил, что кое-кто тяжело открыл глаза при их появлении, но и только – подняться или говорить никто не мог. Стоял резкий запах немытых тел.

В углу какой-то тип с наушниками на голове копался у аппарата.

– Идиот, они же могут подохнуть! – свистящим гневным шепотом сказал Гуга, больно хватая ойкнувшего Сванидзе за руку и резко разворачивая его лицом к себе. – Я тебе аппарат для чего оставил, паскуда этакая? Я тебе дал его спрятать, в чехле, а ты что творишь? В каком они виде? От таких передозировок копыта откинуть можно!

И Гуга, наступая на лежащих, подскочил к типу, грубо сорвал с него наушники, вырвал вилку из розетки и поволок аппарат на кухню. Шнур задел кого-то из лежащих по лицу. Парни заворочались, замычали.

– Очнись! – Ладо шлепнул Сванидзе по щеке. – Серго поймали, менты всё знают, в любую минуту сюда могут нагрянуть! Гони этих ублюдков! Убирай квартиру и дуй в свою деревню. Чтоб духа твоего тут не было! Если менты явятся – никакие бирюльки тебе не помогут! – указал Ладо на копеечные иконки, свечечки, листки с молитвами, которыми были увешены убогие стены и уставлены телевизор и полки. Даже на столе, среди объедков и пустых бутылок, красовался пластмассовый складень, где Давид Гареджийский изгонял дракона.

Шалико, услышав про ментов, с криками «Уй-ме! Уйме!» в ужасе начал расталкивать парней.

Ладо отправился на кухню, куда Гуга вытащил аппарат.

– Табло треснуло, – показал Гуга змеящуюся трещинку. – Болван я, болван, кому доверился!

Из комнаты неслись обрывки ругани, но квартира постепенно опустела.

– Мы с тобой еще поговорим, ты у нас попляшешь, идиот! – пообещал Гуга, когда последний парень покинул квартиру.

Шалико молча переминался босыми ногами.

– Милиция у всех на хвосте – до тебя дошло? – еще раз повторил Ладо. – Прибери хату и сваливай домой, коров пасти! И проветри квартиру! Вонь, как в хлеву!

Гуга погрузил аппарат в чехол. Потащил вместе с Ладо к лифту.

– Житья от деревенских нет! – ругался Гуга в кабине. – Надо собираться, искать Анзора и мотать отсюда в Кабарду.

Ладо скривился:

– Какого еще Анзора? Сололакского? Этого кровопийцы только не хватает! Без Анзора не обойтись?

– Нет. Он всех знает в Нальчике, Байраму сводный брат, на зоне с ним сидел – как без него? Там тоже ничего на улице не валяется, все искать и зубами вырывать надо. Сам не соображаешь? Любой хороший кайф требует беготни и хлопот. Без Байрама нельзя, он местный. Значит, и без Анзора тоже никак. Чего ждать? Чтобы нас менты захапали? Аппарат пристроим и поедем. Придержи, чтоб на спуске не прыгал.

«Заколебал ты с этим аппаратом!» – с неожиданной грубостью подумал Ладо, но перегнулся через сиденье и стал придерживать кожаный чехол, под которым что-то брякало и стукало.

Все, по словам Гуги, началось с капсул. В лаборатории рассуждали так: почему бы не изобрести капсулы против наркотиков, на манер алкогольных, но которые могли бы поддерживать в больном ощущение эйфории, избавляющей от вечного поиска наркотиков? Нравится тебе быть постоянно под балдой – будь! Капсулы планировались в расчете на месяц, год, два и три года, на манер антиалкогольных. С ними ничего не получилось, но из этой идеи родилась идея аппарата. Когда Гуга привез из Москвы громоздкий образец, Ладо по-дружески помогал ему, даже первым провел на себе опыты, после чего несколько дней мучился давлением и тошнотой. Потом стало не до того. А на сокурсников Шалико из ГПИ с их деревянными черепами аппарат, очевидно, действовал хорошо, в самый раз, убивал наповал.

– Он амигдалу стимулирует, – объяснял Гуга. – Такой центр в мозгу, который заведует кайфом, и если его раздражать электротоками, то можно вызвать ощущение эйфории.

Тут Ладо пришла идея спрятать аппарат у Зуры. Там есть разные тайники, где хранится нелегальщина: листовки, плакаты, оружие. Он сказал об этом Гуге. Они поехали к Зуре, который жил в частных домах на Бахтрионской улице. Ладо свистом позвал его. Зура, не спеша, вышел за ворота. На плечах у него была накинута бурка. Узнав, что надо спрятать ворованную антикварную швейную машинку, он почесал бороду, сдвинул на затылок шапочку и велел тащить железку к сараю, а сам пошел за ключами.

Приехавшие заволокли аппарат во двор со странными вещами: садовая скамейка, несколько гробовых плит и старых камней с письменами, складная лестница-стремянка, плотницкий инструмент, дрова, топор, коса…

– Это ему зачем? – покосился Гуга на косу.

– А надгробья зачем? А бурка зачем в жару? – ответил Ладо. – Кто его разберет, молодняк… У них свои дела…

– Он не кайфует?

– Нет, что ты! Ненавидит кайфариков! Сидят целыми днями, совещаются… Штабы имеют, типографии, партии…

– Делать им нечего! – в сердцах сказал Гуга. – А что им вообще надо?

– Ну, свободу от империи, самостоятельность…

– А, понял, лекции Гамсахурдии…

Зура вернулся с приятелем, молчаливым и коренастым.

– Времени нет. Люди у меня. Мы сами затащим. Вы езжайте, а то соседи смотрят! – махнул Зура рукой. – Я к тебе на днях зайду, еще пару глав занесу.

– Ладно. Если меня не будет – матери оставь. Она на мой стол положит.

– А как последний отрывок?

– Хорошо. Так, мелочи какие-то по стилистике, чуть-чуть орфографии, – Ладо начал вспоминать, но Зура оборвал его:

– Потом, когда зайду, поговорим. А сейчас все, расход!

Гости пошли к машине, а Зура, отперев сарай, стал затаскивать в него аппарат. Другой парень стоял в задумчивости и не помогал.

– Странные типы, – тихо пробормотал Гуга. – Откуда ты его знаешь?

– В одном классе учились. Он всегда был замкнутый. Теперь вот писать начал.

– А что пишет? Бред, наверно? Читать хоть можно?

– Вполне. Дам, если хочешь. Пересказывать лень, да и трудно. Бесы, идолы, древняя Грузия…

– Вот съездим в Кабарду, возьмем мацанку и перезимуем – с книжками, музыкой, бабами! – мечтательно сказал Гуга. – Проколы заживут… С лекарства слезем, в себя придем… А то я так плотно сижу, что ничего уже не чувствую, только ломку снимаю. Зачем тогда вообще колоться, не лучше ли трезво сидеть?

– Знаем эту песню, – вздохнул Ладо. – Трезвым ты не можешь быть – вот в чем проблема.

– Нет, гашиш поможет слезть.

– Дай-то бог. Но верится с трудом. Придет Чарлик, придет Пирожок, принесут опиум, предложат кокнар, покажут кодеин – и всё по новой… – печально усмехнулся Ладо.

Гуга не ответил, сгорбился и начал открывать машину. Он знал, что Ладо прав. И Ладо знал, что он знает. И все всё знали, но устоять были не в силах. Горошина амигдалы намного сильнее двухкилограммового серого вещества…

13

После кидняка, который устроил им Анзор, Кока предпочитал на улицу не показываться, потому что был в глупом положении: ему всунули наживку-пустышку, а он ее легко проглотил. За это стоило бы Анзора избить или поранить, но на такие подвиги у Коки не хватало ни сил, ни желания. Да и сидеть в ортачальской тюрьме ему совсем не светило. На Тугуши и Художника надежды крайне мало. А подключать кого-нибудь из районных громил тоже не с руки. Тем более что все довольны кодеином, который брал Анзор, и вряд ли захотят портить с ним отношения из-за Коки. Он ведь сегодня здесь, а завтра – там, в парижах. А Анзор всегда тут! Конечно, если б случилось что-нибудь серьезное, Кока мог бы рассчитывать на поддержку районных ребят, но тут такой глупый пустяк… Из-за него даже как-то стыдно к ним обращаться. Кидняки и обломы были нередки в жизни Коки, поэтому он решил спустить это дело на тормозах, а себе сказал: «Хватит! Пора в Париж, подальше от варварства и дикости!»

Так он скучал около телевизора, пока сосед Нукри, любитель порножурналов, неожиданно не подкинул кусочек зеленой азиатской дури, пообещав узнать, где и за сколько ее можно достать.

Курить одному быстро надоело, и Кока позвал Художника – тот всегда на месте, никогда ничем не занят. Папирос не было. Они неумело соорудили пару мастырок из сигаретных гильз. Покурив одну, начали смотреть какое-то видео, но дурь оказалась такой сильной, что усидеть на месте было невозможно.

Они разошлись по квартире, навестили бабушку, читавшую в галерее Флобера, стали ей морочить голову всякими глупостями вроде того, что на планете Титан идут титановые дожди, жители все поголовно носят имя Тит, сидят в норах из титаниума и сосут титьки, а главный титан их тиранит. Или что Святослав Рерих имел в Ассаме гарем из панд, от которых родились бурые дети-йети. Или что в Африке наблюдается частичное превращение ленивых негров снова в обезьян. Если труд сделал из обезьяны человека, то лень и безделье делает из человека опять обезьяну. Логично?

Бабушка ужасалась и не верила, а они выдавали новые подробности:

– Некоторые негры уже из хижин обратно на пальмы перебрались!

– Да, да, правда! Затоптали костры! Едят только сырое!

– Тела заволосели, а вместо зубов – клыки! Побросали орудия труда!

– На лианах качаются!

Потом они ушли подкрепиться второй мастыркой, но бабушка, возбужденная их болтовней, а может быть, учуяв подозрительный дым, стала под разными предлогами стучаться к ним в комнату до тех пор, пока Кока силой не выпроводил ее, заперев дверь на ключ.

– Кто тебе дал право так обращаться с женщинами? – трагично вопрошала она из-за двери, на что Кока отвечал:

– А кто учил женщину входить без стука?

– Ты ведешь себя невежливо! – пытались воспитывать из-за двери.

– А мозги вынимать – вежливо? – огрызался Кока.

– Оставь, она хорошая! – миролюбиво останавливал его Художник, но Кока и сам уже замолчал, сказав напоследок, что бабушку надо держать в строгости, а то на голову сядет:

– Она в последнее время что-то опять закопошилась. Слышит каждый день по телевизору – «наркотики, наркотики!» Вот тоже начала… подсматривать. Опять бинокль появился!

– Какой еще бинокль?

– Театральный. Она меня и раньше через этот бинокль ловила. Мы тут напротив в подъезде пачку папирос держали: каждый мог брать, чтоб мастырку заделать. Вот она заметила, что я каждый раз, как из дома выйду, в этот подъезд захожу, потащилась туда, обшмонала подъезд и нашла папиросы за доской со списком жильцов…

– Выкинула?

– В том-то и дело, что нет! Оставила, хитрая! И всегда после меня ходила туда тайком считать, сколько папирос взято. А потом представила счет.

– А ты что?

– Сказал, что ничего не знаю – что еще? Какие-такие папиросы? Я сигареты курю!

– А помнишь, как мы ее накурили однажды? – развеселился Художник, вспоминая давний эпизод.

Как не помнить!.. Было много гашиша, и друзья решили накурить бабушку. Аккуратно заделали пару мастырок и подложили в пачку ее папирос – она всю жизнь курила «Казбек». Почуяв через полчаса по запаху, что бабушка добила подсадку, они вылезли в гостиную и уставились на старушку. Пока гашиш открывался, бабушка сидела тихо, как мышь, непонимающе поглядывая вокруг и прикладывая руку то ко лбу, то к сердцу. Но вот морщины на ее длинном благородном лице будто разгладились, она кокетливо заправила за ухо седую прядь, гордо повела головой и спросила не своим голосом: «Когда велено подавать кофе?» – «Скоро, ваше сиятельство, – отвечал Кока, давясь от смеха. – Император заняты в зимнем саду с фрейлинами, но скоро прибудут. Не извольте беспокоиться!» – «По утрам мигрень особенно несносна», – пожаловалась бабушка. – «Согласен. Туберкулез лучше всего принимать по вечерам, по две таблетки», – серьезно отвечал Кока. «Разве он не в микстуре?» – «Нет, в плаще с кровавым подбоем…» Поговорив таким образом минут десять, бабушка попросила довести ее до кровати. И надолго замолкла. Иногда из комнаты старушки были слышны шепот, бормотания, звуки каких-то напевов. Кока порывался посмотреть, что с ней, но Художник останавливал его: «С ней все в порядке! Пусть женщина покайфует первый и последний раз в своей жизни!»

Скоро Художник, сомлев от мастырок, ушел в худкомбинат за рамами, а Кока задремал в кресле. К полудню позвонил Нукри. Он выяснил, что действительно в городе появилась крепкая азиатская анаша, но некий Хечо, через которого ее можно достать, загремел с сифилисом в вендиспансер, откуда, правда, может выезжать за товаром, когда ему вздумается. Поговаривают, что пакеты спрятаны в диспансере, а Хечо просто ломает комедию, ездит к своему дяде в Авлабар и это время пережидает у телевизора, пожирая любимый горячий лаваш с сыром и тархуном. Кто-то даже будто уже пытался искать пакеты в его палате, но был напуган сифилитиками, тоскливым стадом гулявшими по коридору.

– Не все ли равно – его это анаша, его дяди или его дедушки? Главное, чтоб хорошая была! – ответил Кока, окрыленный мечтой купить что-то нормальное.

– Да, да, я просто передаю, что слышал. Давай вечером съездим, у меня есть стольник, – предложил Нукри, который так старался, рассчитывая получить от Коки новые порножурналы.

Под вечер они приехали в вендиспансер. Из-за колючего забора девки переговаривались со стоящими на улице парнями.

– Это турбаза, что ли? – удивился Кока.

– Когда-нибудь они вылечатся, – лаконично пояснил Нукри.

Они нашли вдребезги пьяного сторожа, вызвали Хечо, вручили ему деньги и проследили из-за угла, как тот, воровато оглядываясь, выскочил за ворота, юркнул в такси и уехал. Через час вернулся и отдал пакет с зеленым, пряно-пахучим порошком, не преминув рассказать о том, какие сложности ему пришлось преодолеть, добывая анашу, хотя пахло от него тархуном, а на куртке сидели хлебные крошки. Нукри поделил пакет и половину отдал Коке с тем, чтобы тот завтра взял на стольник и вернул ему одолженное. Кока привез анашу домой и спрятал, как обычно, в книгах, а сам отправился со знакомыми девушками на Черепашье озеро.

Вернувшись, он заметил, что бабушка не спит. Заглянув к ней, увидел, что она нервно курит. На вопрос об ужине обычного энтузиазма не проявляет и даже не смотрит в сторону Коки, горестно отводя глаза, обычно лучащиеся любовью.

Почуяв недоброе, он ринулся в коридор, к полкам с книгами. Схватил том, в который был засунут пакет с анашой – и не обнаружил ничего!.. В другом томе – тоже пусто!.. Он стал хватать книги, раскрывать одну за другой. Пусто!.. Пусто!.. Всюду пусто!.. Ничего!.. Классики пялились на него из раскрытых книг.

Трагический голос сказал:

– Не трудись понапрасну, мой милый. Оно было в Александре Блоке.

Бабушка в ночной рубашке стояла в дверях. Ее морщинистое лицо выражало сильную гамму чувств, называвшуюся «поразить паршивца взглядом».

– Ты взяла? – зловеще спросил Кока.

– Я! – твердо ответила она.

– Ты перетрясла все книги?

– Да. Все. Я поняла, что ты недаром крутишься около полок. Нашла это и высыпала в туалет, – ответила бабушка.

– Что?.. – Кока сел на пол и обхватил голову руками. – Что ты наделала?! Мне конец!.. Все кончено!.. Меня убьют!..

– Кто?.. Кто тебя убьет?.. – всполошилась бабушка.

– Как кто?.. Хозяин выброшенного…

– Разве эта гадость не твоя? – вопросила она, явно не готовая к такому повороту.

– Нет, конечно. Меня просто попросили спрятать. Если я завтра не отдам, будет плохо, очень плохо… Во-первых, тот человек умрет без наркоты. Во-вторых, меня убьют его друзья. Ты что, не понимаешь?.. Телевизор не смотришь?

– А чья эта дурь?

Кока мгновенно перебрал в уме варианты и выбрал оптимальный:

– Одного калеки. У него сильные боли. – Он справедливо полагал: бабушке вряд ли ведомо, что дурь помогает только от боли душевной, но не от физической.

– Какого еще калеки? – с подозрением спросила бабушка.

Воодушевленный, Кока принялся сочинять про одного несчастного бедняка, после операции вынужденно ставшего наркоманом, про его трагедию и про то, что ребята из района помогают ему из жалости – он лежит в кровати, а они носят ему еду, питье и анашу. Он знал, на какие педали надо нажимать.

– Как ты не понимаешь?.. Бедный отверженный! Униженный и оскорбленный! Мы не можем предать его! Ты сама учила, что предавать друзей нельзя! – добавил он для верности.

Предавать она действительно никого и никогда не учила. Поэтому не знала, что ответить. Еще немного времени ушло на то, чтобы окончательно убедить ее, что сам Кока ни разу в жизни анашу не курил и знать не знает, что это такое. Он добил старушку мощным аргументом – потому, дескать, ему и доверили хранение, что все знают: он не курит и, значит, не выкурит. Логично.

Далее началось самое важное – требовалось выяснить, правда ли бабушка высыпала дурь в туалет или это был пробный шар. Но сколько Кока ни бился, бабушка неизменно твердила:

– Выбросила – и всё!.. Зачем оставлять эту отраву?..

Тогда он прибег к крайней мере и сказал, что его могут спасти только сто рублей, чтоб купить новый пакет и отдать калеке.

Бабушка сильно волновалась: жалела и отверженного инвалида, и беспутного внука, но денег давать не хотела из педагогических соображений. Наконец, было принято единственно верное, с ее точки зрения, решение:

– Я сама пойду и куплю этот проклятый пакет. И сама отдам калеке.

Кока замер от изумления. Потом стал отговаривать ее от таких приключений, но бабушка стояла на своем:

– Нет, тебе денег в руки я не дам. Но куплю эту гадость. Где она продается?

По ее тону Кока понял, что в старой княжне-комсомолке заговорил то ли упорный Рахметов, то ли упертый Корчагин. Делать было нечего. Хочет сама взять – пусть! Такой вариант, хоть и сложный по исполнению, мог вернуть потерянное. А это главное. В поисках кайфа цель всегда оправдывает средства.

Они выпили валерьянки и заговорщически обсудили детали. Кока предупредил, что купить непросто, ибо анаша в ларьках и киосках не продается. Не лучше ли будет, если он сделает все сам? Но бабушка оставалась непоколебима – или она, или никто.

Перед сном Кока перебрал в уме, кто из знакомых мог бы сыграть роль калеки-наркомана. И выходило, что лучше курда Титала, как раз лежавшего со сломанной ногой, найти трудно: отверженность, нищета и страдания налицо. Титал обитал в подвале, где возилась и играла орда его братьев и сестер, за занавеской десятый год умирала тетя Асмат, а посередине подвала целый день варился хаши в котле на керосинке.

Наутро бабушка была полна решимости. Кока увидел на ней перчатки и шляпку с вуалью (наверняка ночью перечитывались «Записки из Мертвого дома» или Гиляровский). Он попросил ее снять этот маскарад, но она ни в какую не соглашалась.

Сели в такси. Когда внук предупредил ее, что они едут в вендиспансер, бабушку всю передернуло, но она не удивилась:

– Ничего. Я всегда знала, что один порок сопутствует другому. Я ко всему готова. Поехали!

В диспансере они вошли в комнату для посетителей. Ее грязный вид и мерзкие запахи навевали смертную тоску. Солнце едва проникало сквозь немытые окна, слепыми пятнами шевелилось на заплеванном полу. В разных концах сидели недвижные печальные пары. Само место накладывало зловещий отпечаток на лица. Даже стулья, казалось, лоснились от грибков и спирохет.

В углу громоздился какой-то мужик в багровых лишаях. Жена уныло кормила его помидорами из авоськи. В другом углу пара чернявых типов упрекала двух девок в больничных халатах:

– Вы, суки, знали, что у вас трепак. Почему не сказали, сволочи?

– Да клянусь, Гурамик, да что ты, Мерабик, откуда мы знали?! Если бы… Наш маршрут через Теберду шел, а там, оказывается, у всех триппер! – И девки, жалобно шмыгая носами, ахая и охая, крестились и божились, в панике озираясь и оправляя куцые халаты на налитых ляжках.

– О господи! – сказала бабушка, опуская вуаль.

– Чего же ты ждала?.. – не без злорадства ответил Кока. – Это не оперный театр! Бинокль не захватила?

Усадив ее, он пошел к лестнице, где дежурил сторож Шакро с шершавой от рублевок рукой, дал ему денег, попросил привести Хечо, а когда тот явился, тихо сказал ему:

– Ты меня помнишь? Мы вчера брали пакет!

– Как не помнишь! Клянусь голова, всем помнишь, кто пакету берет! – заверил его Хечо. – Я чичас бирать иду. Сколько надо?

– Один пакет. Слушай, вон там сидит моя бабушка. Видишь? Долго сейчас объяснять, что к чему. Она даст тебе сто рублей, ты возьми один пакет, а потом ей в руки отдай, понял?..

Хечо, немного тронутый от анаши, уставился на Коку с изумленным испугом:

– Вай, бабушкин курит? Клянусь сердце, такой не слышал!

– Потом объясню. Ты просто сядь около нее, она передаст тебе деньги. Тебе не все равно – я тебе дал или она?

– Она пакету бирает? Или ты?

– Мы вместе. Пополам.

– А, напополама! – понял Хечо и направился к бабушке, сел через стул и сказал: – Драсти, мадам-джан!

Бабушка с каменным лицом учтиво кивнула, вынула из сумочки газету, вложила в нее деньги и, не глядя, положила газету на стул между ними (Агата Кристи принесла свои плоды).

– Будьте добры приобрести для меня это… вещество… – сказала бабушка.

– Мадам-джан! Для тебе, клянусь печень, все сделаю! – ответил Хечо, вынул из газеты деньги и ушел, важно бросив: —Час! Ждите!

А бабушка, не снимая перчаток, со скрытым омерзением взяла газету, направилась в угол и бросила ее в урну. Тут мужик с лишаями начал громко икать от сухой пищи. Чернявые типы зашумели громче. Один дал девке оплеуху, та взвизгнула. И Кока решил увести близкую к обмороку бабушку во дворик. Дверь им открыл привратник Шакро, который, казалось, за рубль мог отворить все двери на свете. Он по инерции протянул заскорузлую клешню, но Кока холодно напомнил ему, что уже дадено, и тот виновато смигнул:

– Извини, забыл! Работа собачья.

Пока они сидели на скамейке, бабушка неторопливо рассказывала Коке поучительные истории из семейных хроник: как ее отцу без наркоза резали руку и счищали гной с кости, а он и не пикнул, как прабабушка во время пожара спасла не только детей, но и пса-любимца, как один дед дерзко разговаривал со Сталиным, а другой сконструировал первую в Грузии электростанцию. Рассказы явно имели своей целью коррекцию Кокиной морали. Но Кока все эти истории знал наизусть и сейчас с беспокойством думал лишь о том, не запустит ли Хечо свою наглую лапу в бабушкин пакет, посчитав, что старуха не заметит кощунства.