Дорога на Астапово

Пассажиры сбежались на одну сторону – глядеть на изломанные шпалы и витые от аварии рельсы. Сбежались так, что я испугался, как бы электричка не составила компанию товарняку. Когда наконец я приехал в Тулу, то небо вдруг насупилось и внезапно пролился такой дождь, что казалось, будто там, наверху, кто-то вышиб донышко огромного ведра. На секунду я задохнулся: в дожде не было просветов для воздуха. Очень хотелось прямо на глазах у прохожих, несомненно творцов автоматического оружия, стянуть с себя штаны и отжать их как половую тряпку. Так или иначе, я добрался до автостанции, где меня пустили в чадящий автобус, дали мне посидеть на переднем сиденье, откуда – по ветровому стеклу – было сразу видно, как прекращается дождь, подсыхают на ветру его капли, и вот он снова начинается…

Электричка ходила на Щёкино с тремя или четырьмя остановками только по выходным, зато останавливалась на станции Козлова Засека, что всего в паре километров от усадьбы.

По праздникам в окрестностях Заповедника ярко горела геройская звезда исчезнувшего социалистического труда. Эта звезда горела на груди у не сломленного в лефортовских застенках губернатора да и многим ещё освещала путь, даже мне, когда я приехал туда среди казённых людей. Тогда я (приехав на автобусе) был на открытии этой станции, где вывески на зданиях по новой моде крестились ятями. Порезав в клочки ленты и ленточки, выступали высокие железнодорожные и культурные лица. Электричка была вполне современная, да только когда стали говорить, что её вагоны оформлены по мотивам произведений Толстого, сразу представился вагон «Анна Каренина» с колёсами, покрашенными в красный цвет.

Там, в пристанционном музее, теперь можно поглядеть на телеграфные аппараты, дорожные чемоданы, фонари переносные, поглазеть на фонари уже чугунные и чугунные же оградки, а потом поехать на скрипучем автобусе в Заповедник.

Но это всё туризм, остальное – литература.

Той осенью, на открытии, вышел губернатор и произнес гениальную и совершенно косноязычную речь, где говорил про железнодорожное министерство транспорта и визит президента Китайской Республики. Президент приехал к нему, губернатору, а потом, оказалось, они вместе рыдали на могиле Толстого. Речь губернатора всё время срывалась в воспоминание, населённое танками, но в бытность свою в толстовских местах будущий губернатор не то что не мог представить себе военный переворот и арест, а даже, кажется, не был ещё героем труда. Итак, важные люди говорили, а вокруг гуляли ряженые дамы и офицеры, раскрыл свои крылья тарантас и, готовая к употреблению, была закопана между рельсами какая-то пиротехническая батарея.

Вдруг заверещал паровоз, он, безусловно, был там главным оратором.

Крики паровоза разогнали тучи, а душное солнце начало сушить свежий дёрн и потную толпу.

Приехал и современный состав. Через несколько лет я и сам поехал на этом поезде – чопорный, как англичанин. Сел в кресло повышенной комфортности, вытащил заграничную оловянную рюмку и налил себе коньяку. Замелькали за окном московские окраины, сгустилась из коридора проводница и – фу-ты ну-ты! – включила повсеместно телевизоры. Начали мучиться умноженные на шесть экранов американцы, зарыдала в микрофон иностранная красавица о своей загубленной молодости, потом, невесть откуда взявшись, запел знаменитый русский болгарин-переросток.

Так всегда: отправишься путешествовать по-английски, с дорогим табаком в кисете, с английским чаем в банке, а ткнут тебе прямо в рыло какую-нибудь азиатчину, ударят над ухом в бубен, зачадят прямо в нос вонючие костры аборигенов.

Только в дороге начинаешь так искренне ненавидеть песни и пляски эстрадных упырей.

Приезжал я сюда на автобусе, прибывал на поезде, хорошо было бы достичь Ясной Поляны пешком, как полагается настоящему паломнику.

Но есть ещё особый тип путешествия, когда мужчина едет на автомобиле, но не за рулём. Когда машину ведёт женщина, её спутник интуитивно хочет понравиться и разливается соловьём.

Поэтому я стал придумывать себе идеальную спутницу.

Это будет небедная женщина, интеллигентная и самостоятельная. Важно, что это не женщина повышенной духовности, превзошедшая гуманитарные науки, – такая обидным смешком поставит спутника на место. Но это и не скучная собеседница, которой что мохер, что страдания русского интеллигента – всё немодно и скучно. Одним словом, идеальная спутница.

Пускай она повезёт меня до Ясной Поляны на своей машине.

Русский писатель – всегда нахлебник, особенно когда он попутчик.

Итак, мы едем среди родных полей и лесов, весело стучат дворники, размазывая дождь, а мы разговариваем о русской литературе.

– Всё же Толстой был странным писателем, неправильным и незаконным, – говорю я, пытаясь стряхнуть пепел с сигареты в узкую щель над стеклом. – Вот Гоголь был правильный русский писатель, потому что был форменным сумасшедшим. Другие писатели как-то неумело симулировали своё сумасшествие, а Гоголь был настоящий. В отличие от Достоевского с его несчастной эпилепсией, Гоголь был честным безумцем. А Толстой – нормален, хоть им и движет энергия заблуждения. Он переписывает романы, покрывая листы своим неудобоваримым почерком, затем делает вставки, потом записывает что-то поперёк строчек. Методом последовательных итераций (я говорю это моей спутнице кокетливо, как человек, осенённый естественным образованием) он приходил к тому, что часто отличалось от первоначального замысла. Однажды Толстой посчитал, кстати, «Войну и мир» и «Анну Каренину» вещами зряшными, нестоящими.

Дама в этот момент лихо обгоняет чьи-то дряхлые «жигули».

Тут я задумываюсь. Что, если читатель (или моя спутница) решит, что я просто пошляк, который издевается над великим писателем земли русской?!

Мне эта мысль неприятна. Очень хочется убедить читателя в обратном – о моей гипотетической спутнице в этом ключе я боюсь и думать. Тогда я продолжаю:

– Знаете, в силу обстоятельств жизни я то и дело сталкиваюсь с оценками своих и чужих текстов. Более того, чужие тексты я оцениваю профессионально. Но наедине с собой всё время задаюсь вопросом о механизме этой оценки.

А если человек должен высказаться по поводу прочитанного, так и вовсе беда: он хватается за пустоту увиденного. Он наспех выписывает что-то причудливое и, как ему кажется, глупое. В антирелигиозной книге, что я тоже читал в детстве, автор глумился над Библией и, чтобы подчеркнуть её абсурдность, блажил: и повелел, дескать, Бог истребить ему всякого мочащегося к стене! Поглядите! Это преступление! Мочиться на стену! Человек, значит, мог мочиться на дерево, куст, столб и на собственную мать, а вот на стену – ни-ни. Не глупая ли книга?

Потом оказалось, что великая книга вовсе не глупа, а это комментатор не умён. Ну и оказалось, что «мочащийся к стене» – вполне чёткая антропологическая категория, закреплённая в… Впрочем, что я объясняю.

Было множество претензий к русской классике – только ленивый не пинал Достоевского за «круглый стол овальной формы», Толстого за антиисторизм и потерю управления в предложении. Или, пуще того, извлекает обыватель (социальные сети такой демонстрации способствуют) цитату: «Поэтому-то и Копёнкин, и Гопнер не могли заметить коммунизма – он не стал ещё промежуточным веществом между туловищами пролетариев»[20] – и ну глумиться: «Ну кривой язык-то! Туловище! Туловище! Графоман! Тоже мне, пейсатель!» Но при внимательном рассмотрении Толстой остаётся Толстым, Достоевский – Достоевским, да и Платонов – Платоновым, несмотря на то что дни чтения сочтены.

Что я люблю у Толстого, так это несобственную авторскую речь, нет, не ту, которая становится явной, когда собирается в главы, вызывая стон у школьниц, а междометие, комментарий к фразе главного героя. Скажем, такой пассаж: «Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим»[21].

Вот если вглядеться в список томов наиболее полного издания Толстого, так называемого юбилейного, то можно сделать очень интересные выводы. Это собрание, кстати, не академическое, но приближается к нему – так, кажется, сказал Эйхенбаум. Сейчас, мадам, я вам скажу, собираются издать стотомник – посмотрим, что из этого выйдет.

…Итак, юбилейное собрание, выходившее в 1928–1964 годах, делалось тремя сериями: серия первая (произведения) тома 1–45, серия вторая (дневники), тома 46–58, серия третья (письма), тома 59–89. Причём в серии «произведения» опубликованы не только знаменитые романы, но и «Новая азбука и русские книги для чтения», педагогические статьи, два тома «На каждый день», «Круг чтения» и, разумеется, черновики и варианты. У читателей Толстого могут быть разные предпочтения: некоторые любят «Анну Каренину» и «Войну и мир», а «Воскресение» на дух не переносят. Другие любят и «Фальшивый купон», а от пьесы «Плоды просвещения» и вовсе приходят в экстаз.

Однако ж из структуры юбилейного собрания можно сделать обещанный интересный вывод: мы все оставляем вокруг себя довольно много текстов. Я не берусь дать руку на отсечение, что всякий поборет Толстого, но если этаким способом напечатать твои статьи, то выйдет изрядное собрание. А уж если комментированным и атрибутированным корпусом издать наши SMS и интервью! И не счета «Билайн, 4000 рублей, срок оплаты до 13.07.2009», а вполне себе включающиеся в собрания «Приходи на площадь к Исакию, там все наши:))» и «Вчера с Божьей помощью поимел Аньку К.».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Спросите у них, твердо ли они уверены, что их паломничество угодно Богу. (фр.)

2

Что он сказал? Он не отвечает. (фр.)

3

Он сказал, что он слуга Божий. (фр.)

4

Должно быть, это сын священника. Чувствуется порода. Есть у вас мелочь? (фр.)

5

Скажите им, что я даю им не на свечи, а чтобы они полакомились чаем… вам, дедушка. (фр.)

6

Вышлите, по крайней мере, этого человека. Я не хочу, чтобы он был свидетелем этого разговора. (фр.)

7

Толстой Л. И свет во тьме светит // Полное собрание сочинений: в 90 т. М.: Государственное издательство «Художественная литература», 1935–1958. Т. 31. С. 240.

8

Набоков В. Другие берега // Собрание сочинений русского периода: в 5 т. Т. 5. СПб.: Симпозиум, 2000. С. 123.

9

См.: Балдин А. Протяжение точки. М.: Эксмо, 2009. С. 283–284.

10

Джером К. Джером. Трое в лодке, не считая собаки // Избранные произведения: в 2 т. Т. 1. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. С. 169.

11

Тютчев Ф. – Тютчевой Е. от 25 ноября 1866 // Литературное наследство. Федор Иванович Тютчев. Книга первая. М.: Наука, 1988. С. 469.

12

Клинкер, или клинкерный кирпич – особого типа кирпич из специального вида глины. Так же называют тугоплавкий кирпич. Клинкер получил своё название из-за высокого звука при постукивании одного кирпича о другой.

13

Лосский Н. История русской философии. М.: Академический проект, 2011. С. 87.

14

Суровецкий Лаврентий (1769–1827) – польский писатель, генеральный секретарь Министерства просвещения, автор работ по истории славянства в дохристианский период.

15

Лесков Н. Бесстыдник // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 6. М.: Экран, 1993. С. 113.

16

Шкловский В. О теории прозы. М.; Л., 1925. С. 105.

17

Лихачёв Д. «Ложная» эстетическая оценка у Н. С. Лескова // Избранные работы: в 3 т. Т. 3. Л.: Художественная литература, Ленинградское отделение. 1987. С. 323.

18

Лесков Н. Собр. соч: в 6 т. Т. 6. С. 114.

19

Лихачёв Д. Избр. раб.: в 3 т. Т. 3. С. 320.

20

Платонов А. Чевенгур // Собрание сочинений: в 4 т. Т. 2. М.: Информпечать, 1998. С. 357.

21

Толстой Л. ПСС: в 90 т. Т. 18: Анна Каренина. Части 1–4. С. 142–143.