bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
9 из 26

Это еще не было осадой, но с каждым днем становилось все более на нее похожим. Отдельные дружинники и небольшие их группы уже не рисковали отдаляться от стен, ибо на них сыпались насмешки, оскорбления и угрозы, а в случае ответа – камни и все, что попадало под руку. Не раз бывало, что их ловили и отбирали оружие, а некоторые и сами перебегали к посадским.

Но и верных защитников у Глеба Святославича еще оставалось немало. Временами из кремлевских ворот появлялся хорошо вооруженный отряд, который разъезжал по посаду, наводя страх и расправу: избы особенно приметных мятежников грабили и жгли, а их самих, если удавалось словить, вели на торговую площадь и тут, в назидание другим, пороли плетьми, а некоторым даже рубили головы.

Иногда сильный отряд дружинников, вооруженных как на войну, выходил из города и отправлялся вглубь страны, по деревням и селам, а через несколько дней возвращался с обозом продуктов, взятых в счет податей или просто отобранных у крестьян. Оказавших неповиновение смердов тоже пригоняли с собой и били на площади плетьми, а уличенных в грабежах и поджоге вешали на кремлевской стене, чтобы другим неповадно было.

В одно морозное зимнее утро, шагах в ста от запертых ворот кремля стояла небольшая группа посадских людей, угрюмо наблюдая, как на городской стене двое катов[33] готовились вешать очередную жертву – оборванного чернобородого мужика со скрученными за спиной руками. Тут же возле виселицы стояло несколько княжеских дружинников.

– Глянь, что деют, анафемы! – с негодованием произнес один из зрителей. – Нету дня, чтоб кого-либо не казнили. Эдак они скоро нас всех переведут!

– Веревок не хватит, – сквозь зубы процедил другой.

– Ну, пождите, аспиды! – крикнул третий. – Придет наш час, так вашими же кишками вас давить будем!

– Стой, братцы! Да это никак Прошку Бугаева вешают?

– Он самый и есть! Когда ж это схватили его княжьи каты?

– Эй, Прошка! – закричал кто-то во весь голос. – Разом сигай со стены вниз! В снег упадешь – не убьешься, а тута мы тебя в обиду не дадим!

Но несчастный пленник явно не мог уже воспользоваться этим советом: один из палачей крепко держал его сзади за связанные руки, другой надевал ему на шею петлю. Однако голос товарища он услышал и поднял голову.

– Прощевай, родимая земля! – крикнул он. – Воздайте за меня, братцы, мучителям моим!

В эту секунду каты дружно навалились на свободный конец веревки, и тело Прошки, судорожно подергиваясь, поднялось на аршин над стеной. Посадские поснимали шапки и с минуту стояли молча. Смерть была в Брянске заурядным явлением, но все же каждый невольно подумал, что завтра на месте Прошки может оказаться он сам.

– Пошто погубили человека, лиходеи? – выходя из оцепенения, крикнул стоявшим на стене Прошкин приятель. – Али креста на вас нет?

– Князь велит, так и всех вас перевешаем! – отозвался со стены один из дружинников.

– Упырь он проклятый, а не князь! Пожди, сучий выкормыш, невдолге и сам задрыгаешь на веревке рядом со своим князем!

Выпущенная из бойницы стрела свистнула над головой кричавшего. Толпа, не переставая выкрикивать угрозы и ругательства, подалась немного назад. Ворота кремля распахнулись, и оттуда выехал конный отряд дружинников, человек семьдесят. Все они были в кольчугах и при полном вооружении. Впереди других, в шлеме-«ерихонке» и в золоченом бахтерце[34], надетом поверх малинового кафтана, гарцевал на караковом жеребце воевода Голофеев.

Практика уже давно научила посадских, что делать в случае подобных вылазок. Сейчас же все бросились в ближайший из оврагов, пересекавших посад, где конница достать их не могла. Оттуда по дну оврага и закоулкам выбрались на торговую площадь, служившую центром общественной жизни посада, где легко было затеряться в толпе, а в случае крайности – дать дружный отпор нападающим.

На площади в этот день было особенно людно и даже шел кое-какой торг, что теперь случалось нечасто. Открыли лавки мелкие купцы; гончары, шорники и древорезчики выложили свои немудреные товары; бабы с лотков и расстеленных на снегу рогож торговали домотканым холстом, вяленой рыбой, сухими травами и всякой снедью. Ни мехов, ни чего-либо ценного видно не было: такие вещи продавались лишь с оглядкой, из-под полы, ибо по трудным временам спрос на них был невелик, зато княжьи люди норовили отобрать их, пользуясь всяким случаем.

Возле рыбного ряда однорукий верзила в лаптях и в кожухе, по самые глаза заросший дремучей курчавой бородой, водил ученого медведя. В окружавшей их толпе то и дело раздавались взрывы смеха и одобрительные восклицания.

– А ну, Миша, покажь добрым людям, как боярин на нашей земле хозяинует, – говорил вожатый, обращаясь к своему питомцу.

Медведь, свирепо рыча, распластался на брюхе, подгребая под себя снег и все, до чего мог достать. Вытянув лапу, он зацепил когтями вязку рыбы, лежавшую на рогоже ближайшей торговки, и тоже поволок ее под себя. Баба всплеснула руками и заголосила.

– Не бойся, тетка, – под общий хохот успокоил ее верзила, – Мишка не всамделишный боярин, он твою рыбу отдаст. Энто он только так, для показу. А совесть у него не боярская!

– Ай да ведмедь! – восторженно воскликнул один из зрителей, тощий и рябой мужик, одетый, несмотря на мороз, в легкий дырявый зипунишко. – Стало быть, и он с боярами встревался!

– Видать, не дюже близко, – сказал другой. – Шуба на ем все ж таки осталась, не то что на тебе!

– А зачем мне шуба? – бойко ответил рябой. – О нас князь радеет: шубы нет, так он нас плетью греет!

– Для тепла он уже по пятеро мужиков в один кафтан согнал!

– Бают люди, кто новой подати не внесет, тех станут в Орду продавать!

– Там таких, как ты, не купляют! Гляди, что от тебя осталось: борода да кости!

– Энто как сказать, – ответил обиженный. – Добавь еще трошки ума, а у тебя и того нету. Пошто ты такой дурак?

– Вода у нас такая в колодце. То от ее.

– Вона! А князь наш, случаем, не пил вашей водички?

Все снова засмеялись, и громче всех торговка, у которой Мишка уволок рыбу. Вынув из возвращенной ей связки самую крупную рыбину, она сунула ее вожатому:

– Вам с боярином на хозяйство. А ну, может, он еще чего знает?

– Как не знать? – ответил однорукий. – Ён все знает. Покажи, Мишук, как князь Глеб Святославич народ свой жалует!

Медведь с ревом навалился на своего хозяина, согнул его пополам и принялся тузить лапами по спине. В толпе снова раздался хохот, но сразу же оборвался: в увлечении зрелищем никто вовремя не заметил, что на площадь въехал отряд дружинников и что воевода находится уже в нескольких шагах. Теперь все шарахнулись в стороны.

– Ты, Федька, эти шутки брось, – сказал Голофеев, вплотную наезжая на вожатого. – Мне ведомо, чему твой медведь обучен. И коли не велю тебя бить плетьми, то потому лишь, что был ты добрым воем и на княжей службе руку потерял. Однако гляди: не уймешься, так все сполна получишь!

– А я что? – нимало не испугавшись, ответил однорукий. – Мне тожеть жить чем-то надобно. Покеда князь меня кормил, я ему, как сам ты сказал, служил справно. А без руки я ему стал ненадобен: сунул в остатнюю руку гривну, да и ступай куды хошь! Теперь меня не князь, а ведмедь кормит!

Другому бы Голофеев таких вольных речей не спустил. Но он уважал воинскую доблесть и потому лишь ответил своему бывшему дружиннику:

– Кормись, как можешь. Но коли не хочешь, чтобы я твоего кормильца убить велел, народ мне не баламуть!

– Нас не ведмедь, а твой князь взбаламутил! – крикнул из толпы рябой. – Вот его и вели убить!

– Это кто сказал? – обернулся Голофеев. – А ну взять этого собачьего сына! – приказал он передним дружинникам.

– Сам ты собачий сын! – крикнул кто-то с другой стороны, явно желая отвлечь внимание от рябого и дать ему время затеряться в толпе.

– Схватить и этого! – распорядился воевода.

Несколько дружинников спешились и, расталкивая толпу, кинулись исполнять приказание. Один из них, обогнав товарищей, совсем было настиг рябого, но вдруг ему преградил дорогу саженного роста детина.

– Куды прешь? – спокойно спросил он.

– Уйди с дороги, не то худо будет! – крикнул дружинник. Но детина не двинулся с места.

– Не сверенчи, – сказал он, не повышая голоса, – не то сворочу тебе рыло, а воеводе скажу, что так и было.

Дружинник схватился за саблю, но в ту же секунду на него обрушился пудовый кулак, и он упал как подкошенный. Пока сюда проталкивались отставшие воины, ни рябого, ни его защитника уже и близко не было. Но другого крикуна успели схватить. Это был приземистый рыжий мужик с огромным багрово-сизым носом. Взглянув на него, Голофеев усмехнулся.

– Ну, повесить тебя я всегда успею, – сказал он, – с такой сопатиной сыскать тебя немудрено. Всыпать ему для первой встречи сотню плетей!

Четверо дружинников растянули рыжего на снегу и спустили ему штаны. Двое других стали по бокам и приготовились сечь.

– Эй, воевода! – крикнул кто-то из толпы. – Ты его сечь не моги! То грех великий. Брянский мужик ноне свят: при таком князе, как наш, ён всякую седмицу говеет!

Голофеев оставил этот возглас без внимания и подал знак своим людям. На носатого мужика посыпались хлесткие удары.

– Он не разумеет! – крикнули с другой стороны. – Не так ты его величаешь. Рази ж он воевода?

– А кто же он? – отозвались из толпы.

– Бери выше!

– Как так выше?

– Да так! На ём ноне аж два чина: собачий сын и дурачина!

По площади прокатился взрыв хохота.

– А ну молчать, чертово семя! – накаляясь, крикнул Голофеев. – Еще такое слово услышу и велю вас саблями разгонять!

В этот момент толпа почтительно расступилась, и к месту порки, позванивая веригами, приблизился высокий костлявый старик с седою впрозелень бородой и длинными, спутанными в колтун волосами. Он был невероятно грязен и одет в жалкие лохмотья, едва прикрывавшие его худое тело. Но, несмотря на лютый мороз, он, казалось, не испытывал холода. Это был юродивый Степа, почитаемый в Брянске за святого.

Юродство с древних времен было на Руси обычным и весьма почитаемым явлением. Приняв на себя подвиг отречения от всех жизненных благ и удобств, что в глазах народа придавало им ореол святости, и зачастую прикидываясь дурачками, юродивые широко пользовались своим положением в обличительных целях, не боясь говорить правду в глаза кому угодно. «Христовы угоднички» или «люди Господни», как их тогда называли, находились, по общему убеждению, под особым покровительством Божьим, а потому даже такие государи, как Иван Грозный и Борис Годунов, суеверно страшась небесной кары, а вместе с тем и народного гнева, терпеливо сносили их публичные обличения.

– Пошто воеводу убиваете, слуги антихристовы? – грозно закричал старик воинам, поровшим посадского, и даже попытался вырвать у одного из них плеть.

– Окстись, Степа, – сказал последний, – нешто мы воеводу секем? Это вор и взмутчик!

– Это он-то вор? – мотнул юродивый бородой в сторону лежавшего на снегу мужика. – Это мученик святой! Он на себя удары ваши примает, а убиваете вы не его, а воеводу!

– Ну, кто там меня убивает, Степа, – досадливо промолвил Голофеев. – Нешто не видишь: вот он я, перед тобою, жив и здрав на коне сижу!

– Вижу, Паша! Ан иное я тоже вижу: вот на эвтом же самом месте лежит в крови твое растерзанное тело. И дух от его смрадный, как от издохлого пса!

– Уйди от греха, Степа, Богом тебя прошу!

– А ты меня не гони, Пашка! Я тебе во как надобен: кто, как не я, помолится о грешной душе твоей, антихристу проданной?

– Что ты мелешь, безумный? Какому антихристу душа моя продана?

– Антихрист, как и Господь, один. Ныне Глебом Святославичем он прозывается! Князю тьмы служишь ты, Пашка, а не князю земному!

– Убрать отсюда этого дурака! – теряя терпение, крикнул своим дружинникам Голофеев. Но слова юродивого, в которых чувствовалась редкая сила убеждения, так подействовали на воинов, что они не решались выполнить приказание. В народе между тем начался сильный ропот.

– Только троньте Божьего человека, ироды! Живыми отседа не выпустим! – раздались крики. Это уже было не прежнее зубоскальство, а грозное предостережение, и Голофеев это понял. Но он не принадлежал к числу робких и отступать перед толпой не привык.

– Чего стоите? – крикнул он воинам. – Сказано вам гнать его взашей!

В тот же миг увесистый булыжник угодил ему в середину груди. Раздался звон доспеха, и Голофеев покачнулся в седле. Град камней, поленьев и осколки льда посыпались на дружинников.

– Сабли вон! – крикнул Голофеев. – Разгоняй эту сволочь, а заводил вяжи!

Вся площадь мигом пришла в движение, как растревоженный муравейник. Вооружаясь чем попало, посадские сдвигали вместе сани и переворачивали ларьки, чтобы укрыться от натиска конницы. Началась всеобщая свалка, в которой сперва трудно было что-либо разобрать. Однако через несколько минут стало очевидно, что верх берут дружинники. Под умелым руководством Голофеева они вскоре прижали своих противников к одному краю площади и кое-кого успели даже связать. Но в тот момент, когда их победа казалась уже несомненной, из боковых улиц, в тылу у отряда, на площадь стремительно вырвались потоки новых людей.

Эти были вооружены уже гораздо основательней: в руках у них мелькали колья, вилы, охотничьи рогатины и, что хуже всего для конницы, косы. Впереди всех скакал на невысоком чалом коне человек лет пятидесяти, в шлеме и с саблей в руке. Его появление все посадские встретили восторженными криками. Это был сын боярский Дмитрий Шабанов, в прошлом заслуженный воин, а ныне открытый враг Глеба Святославича и любимец всего брянского посада.

Положение теперь резко изменилось: дружинники оказались зажатыми с двух сторон в середине площади, причем неприятель численно превосходил их по крайней мере в десять раз. Самым благоразумным было бы, не принимая неравного боя, отойти по одной из боковых улиц к кремлю, но отчаянный Голофеев, который надеялся к тому же на лучшее вооружение и выучку своих людей, о том и не думал. Оставив два десятка всадников для обеспечения тыла, он повернул остальных лицом к новому противнику. Но посадские теперь тоже имели опытного начальника.

– Эй, не дури, Голофеев! – крикнул он, выезжая вперед. – Уводи своих, покуда большая кровь не пролилась! Миром вас отпустим!

– Гляди, какой ты добрый, – усмехнулся Голофеев. – Только шалишь! Отсюда мы вместе уйдем: я на коне, а ты у меня на аркане!

– Эх, Павел Ильич! Славный ты воин, а идешь супротив своего народа!

– Эх, Дмитрий Романович! Славный ты воин, а идешь супротив своего князя!

– Не хочет более народ этого князя!

– Коли не хочет, пусть пробует согнать. А мне этот князь вельми люб, вот я за него и стою! Вперед, ребята! – крикнул Голофеев. – Секи всех в крошево!

На площади вновь разгорелась жаркая схватка. В воздухе мелькали сабли и колья, слышался звук глухих ударов, топот ног и рев озверелых людей. Посадские пустили в дело косы, и лошади дружинников падали одна за другой, с подрезанными ногами. Невозмутимый великан, недавно защищавший рябого, оторвав от ближайшего забора длинную жердь, вломился в самую гущу конников, круша направо и налево. Красноносый мужик, которому благодаря вмешательству юродивого вместо сотни плетей успели дать не больше десятка, примостившись подле груды гончарных изделий, с завидной меткостью швырял в княжьих людей горшки, кувшины и миски. Гончар, сразу смекнувший, что в такой свалке его хрупкий товар все равно не уцелеет, сам подавал ему снаряды.

Шабанов, почти не принимая непосредственного участия в сражении, умело руководил действиями посадских людей, появляясь всюду, где их натиск начинал ослабевать. Благодаря этому перевес вскоре начал склоняться на их сторону.

Голофеев, сваливший уже не одного противника, заметив, какой урон производит в его рядах великан с жердью, начал пробиваться к нему. Улучив минуту, он уже замахнулся саблей, но в этот миг глиняный горшок, ловко пущенный красноносым, попал ему в голову и, разбившись о шлем, разлетелся в куски.

– Ото тебе за мою «сопатину», собачий воевода! – крикнул мужик.

Этот незначительный сам по себе случай имел, однако, для Голофеева скверные последствия: пока он поправлял шлем, от удара насунувшийся на глаза, один из посадских успел пропороть ему рогатиной ногу у самого бедра. Воевода усидел в седле и, превозмогая жестокую боль, несколько минут еще отбивался саблей от наседающих противников. Но, чувствуя, что слабеет, и видя, что продолжать сопротивление бессмысленно, он приказал своим людям пробиваться в боковую улицу и отходить.

Напрягая последние силы и истекая кровью, он лично проследил, чтобы все раненые дружинники были подобраны, а потерявшие лошадей – пропущены вперед. И сам покинул площадь последним.

Шабанов приказал никого не преследовать.

Глава 14

Toe же зимы 6848[35] злыя коромольницы Брянци, сшедшеся вечем, убиша князя своего Глеба Святославичя, месяца декабря в шестой день, на память святого отца Николы. Бе же в то время в Дебрянске и митрополит Феогност и не возможе уняти их.

Троицкая летопись

Разнеся по домам раненых и подобрав убитых, которых оказалось семь человек, народ столпился вокруг боярского сына Шабанова.

– Ну, Дмитрий Романыч, а теперь чего делать станем? – спросил один из посадских. Видимо, он играл не последнюю роль в только что развернувшихся событиях, ибо голова его была обмотана грязной тряпицей, из-под которой еще сочилась кровь.

– Чего тут спрашивать! – крикнул другой. – Надобно подымать народ да идти на кремль! Али станем ждать, покеда нас всех изведут помалу?

– Тоже вякнул! А чаво ты с дрекольем исделаешь супротив эдаких стен да княжьих лучников?

– Может, чего и сделаем! Все лучше, нежели ожидать, поколе тебя схватят и вздернут!

– Коли до войны дойдет, не все вои встанут за князя. Есть немало таких, что на нашу сторону клонятся.

– Ну как же! Видать, сегодня уже один на твою сторону склонился и тебе ухо стесал! Пожди теперя, покуда новое вырастет!

– В леса надобно уходить, вот что!

– Али ты сдурел? Зимою в лесах мы враз с голоду да с холоду повыздыхаем, а князь как сидел в тепле да в сыте, так и будет сидеть!

– Эх, братцы, видать, нам только и осталось ходу, что из ворот да в воду!

Шабанов, дав людям накричаться, сделал знак, что хочет говорить. Крикунов начали толкать под бока, и вскоре на площади установилась относительная тишина.

– Мыслю я так, – негромко начал Шабанов. – Поелику Глеб Святославич народу не люб, его все одно силою сгонять придется. Сам он подобру не уйдет. Однако тут кто-то верно сказал: одним нам, посадским, идти с дрекольем против кремля и дружины – это, вестимо, не дело. И другую истину я тут слышал: войско не все пойдет за князем, ежели промеж нас учнется война. Коли мы разумно повернем дело, дабы не слыть ворами либо мятежниками, может, у князя и вовсе немного будет защитников. Есть на Руси обычай: во дни смуты вече народное должно молвить свое слово и, что оно скажет, тому и быть! Коли князь народу не люб, вече вольно ему от себя путь указать и призвать другого. Так не раз и не два на Руси бывало! И хотя под татарами мы сей обычай нечасто вспоминаем, силу свою он и доныне не потерял. А посему совет мой будет таков: нимало не медля, созвать народное вече и пускай оно скажет свою волю!

– Истина! Золотые слова твои, Дмитрий Романыч! – закричали кругом. – Созвать ноне же вече! Что оно порешит, на том и станем все, как один человек!

– А где созывать-то его будем? – спросил кто-то.

– Как где? А вот здеся и созовем!

– А ежели князь о том сведает да велит дружинникам взять нас в сабли? Тут много не навечуешь!

– Не посмеет, пес! Вече – энто право народное.

– А что ему право? Плевать он хотел! Ежели бы он право наше уважал, нешто бы мы его гнали из Брянска?

После долгих пререканий было решено собирать вече на площади, но в колокол при этом не бить, чтобы в кремле не догадались, в чем дело. Кроме того, Шабанов посоветовал на всякий случай загородить все улицы, идущие со стороны кремля, и приходить на сход вооруженными кто чем может.

Пока бирючи отправились в слободу и в ближайшие села скликать народ, оставшиеся принялись за работу. Через три часа входы со всех улиц, кроме одной, были завалены бревнами, камнями, глыбами льда и снегом. Площадь очистили от всего лишнего и посредине соорудили из бочек и досок помост для старшин.

Народ между тем подваливал со всех сторон, и вскоре вся площадь оказалась заполненной. На помост взошли земский и торговый старосты, Дмитрий Шабанов и еще несколько наиболее уважаемых лиц, имена которых выкрикивали из толпы. Посадский протопоп, отец Евтихий, долго отказывался от этой чести, не зная, как отнесется к тому владыка Исаакий, но в конце концов махнул рукой и тоже влез наверх.

Закричал бирюч, призывая всех к молчанию. Земский староста замахал шапкой и объявил вече открытым. Протопоп, сняв с себя наперсный крест, благословил старшин и толпу, после чего выступил вперед Шабанов и низко поклонился народу.

– Братья! – крикнул он. – Народ православный! Почто мы сегодня собрались, всем вам ведомо. Времени у нас мало: всякий час могут сюда нагрянуть княжьи люди. Так давайте без лишних баек и споров решать судьбу земли нашей Брянской, и да вразумит нас Господь своею премудростью!

По площади прокатился гул одобрительных голосов. Многие, скинув шапки, осеняли себя крестным знамением. Выждав, пока все снова затихло, Шабанов продолжал:

– Каков есть князь наш, Глеб Святославич, и как печется он о народе своем, каждому ведомо. Так вот, пусть вече скажет, допрежь всего, свое слово: люб ему сей князь али не люб? И надобно ли ему из Брянщины путь указать?

– Не люб он нам! – раздались отовсюду крики. – Пропади он пропадом, антихрист проклятый! Наладить его отселя к нечистому духу! Не хотим такого князя!

– На энтом весь мир, как один человек, стоит! – крикнул, протискиваясь вперед, рябой мужичок, принимавший столь деятельное участие в утренних событиях. – Да ведь князь-то добром не уйдет! Как сгоним-то его, братцы?

– О том речь впереди, – ответил Шабанов, – а сперва надобно с одним делом покончить. Стало быть, Глеба Святославича мы не хотим. Но не зря говорится, что без князя земля вдова! Значит, перво-наперво надобно думать: кого звать к себе князем? И может статься, что тот новый князь сам пособит нам старого согнать!

– Истина!

– Где там истина! То наихужее, что может быть: заварят они тут кашу, а мы хлебай! Один на другого татар призовет, а тот на его литовцев либо смоленцев, и вконец землю нашу разорят!

– Всем еще памятно, как тут брянские-то князья друг дружку чубасили!

– Самим надобно энтого согнать, а уж след того нехай другой жалует!

– Самим сгонять – это тожеть непросто! Сколько крови-то нашей прольется!

– Надобно сперва свой выбор сделать, – сказал Шабанов, – а тогда уже и прикинем, может ли нам пособить тот новый князь али нет. Кого хотите к себе князем, православные?

– Да чего ж? Из брянских князей, окромя Глеба Святославича, почитай, один Дмитрий Александрович остался!

– Ну и нехай остается, бодай его козел! Не хотим мы его!

– Не хотим боле князя из этого поганого роду!

– Из иных русских земель князя надобно звать! Брянскими мы уже во как сыты!

– Одного из московских княжичей можно призвать!

– Не хотим московских! Москве только покажь сюды дорогу – почухаться не успеешь, как она всю землю нашу под себя подберет!

– Энтим пальца в рот не суй!

– Смоленского, Василея!

– Бери его себе, а нам не надо! С ими, со смоленскими, войны не оберешься, а нам бы хоть чуток тихо пожить!

– Из смирных князей надобно выбирать и не драчливого роду!

– Так тогда что ж? Смирнее карачевских нету! Энти николи сами не воюют, только обороняются, когда на них кто лезет!

– И добро обороняются! Всем, чай, памятно, как летось Василей Пантелеич нашему воинству налатал!

– Его и звать! Лучшего князя не сыщем!

– Вот это князь! Погляди, как у его люди живут!

– Василея Пантелеича хотим к себе князем!

– Смоленского княжича хотим! – заорал кто-то из кучи торговых людей. – Смоленского Василея, а не карачевского!

– Пойди ты к лешему, живоглот, со своим смоленским! Знаем, пошто ты за его кричишь!

– Корысть торговую выше блага нашего ставишь, чертов толстосум!

– Карачевского, Василея!

Растолкав народ, к помосту пробился однорукий Федька, водивший медведя, и, подняв над головой свою культяпку, закричал на всю площадь:

– Братцы! Поглядите сюды! Вот энту руку мне Василей Пантелеич самолично отсек! Через его я калекой стал! А все же я здеся громче всех кричать буду: его хотим к себе на княжение! А руку он мне отсек, когда летось повел нас Голофеев карачевских смердов полонять, а Василей Пантелеич нас в лесу настиг. И рубанул он меня, спасая парнишку-холопа, коего я мало не размозжил!

На страницу:
9 из 26