Ты не слышишь меня (сборник)

Поскольку я несколько дней голодала, от пива меня развезло, но хмель был веселым, а футбол вдруг стал азартнейшей игрой. Братья еще в детстве научили меня свистеть, заложив в рот два пальца, от братьев я знала и выражения болельщиков. Я оглушительно свистела, а потом орала:

– Судью – на мыло! Продался лягушатникам! Давай, милый, веди, веди! Потерял мяч! Нет, это не нападающий! Это полунападающий! Полузащитники, полунападающие! – клеймила я сборную России. – На вас страна смотрит, ребята! Что вы ползаете, как мухи? Ваши матери и жены вам не простят! Мальчики, мы вас любим! Вперед!

Я впервые поняла, почему люди пьют. Такой кайф! Никаких проблем: неразделенная любовь к Виктору, чужая кофта, залитая пивом, – все ерунда. Только замечательная игра футбол и куражная страсть болельщицы.

Мой организм превратился в фабрику по переработке пива, алкоголь заменил кровь в сосудах. Почки работали на полную мощность, периодически я убегала в туалет, мчалась обратно, боясь пропустить голевой момент. В правилах игры я не разбираюсь совершенно, но почему-то несколько раз точно угадывала случившееся, выкрикивая до судьи: «игра рукой», «положение вне игры», «угловой», «мяч в центре поля».

Я свистела и вопила:

– Рука! Зенки протри, судья! Тебе только в интернате для престарелых по лужайке ползать!

«Кажется, было касание рукой, – говорил комментатор. – Давайте посмотрим повтор».

Меня подстегивало и то, что Виктор глядел на меня с восхищенным удивлением и хохотал.

На перерыв команды ушли со счетом «ноль-ноль». У меня, несколько уставшей бесноваться, закралась мысль, что веду себя неадекватно. Но после очередного посещения туалета, перед вторым таймом, я обнаружила, что остальные болельщики сдвинули свои столы к нашему столику. Теперь мы полукругом сидели у экрана «нашего» телевизора.

– Еще пива? – спросил Виктор.

– Непременно! – кивнула я, хотя «еще пиву» было некуда поместиться в моем организме, оно только из ушей не брызгало.

Я не могла обмануть ожиданий примкнувших болельщиков и активно реагировала на действо, происходящее на поле. Когда нашим забили гол, я пресекла уныние:

– Спокойно! Если русских бьют, они звереют. Правда, бить надо долго, иначе засыпают богатырским сном. Вспомним отечественные войны – двенадцатого, тысяча восемьсот, и сорок первого, тысяча девятьсот. Этот негр с косичками тоже русский? Пусть будет россиянином. Мы терпимы к цвету кожу, вероисдида… вероисподи…

– Вероисповеданию, – подсказала одна из девушек. – Да хоть кузькиной матери пусть молятся, только забивают!

В глазах у девушки стояли слезы – так остро она желала победы. И вообще девушки-болельщицы были гораздо эмоциональнее мужчин. Со мной, конечно, не сравнить, но тоже не лыком шиты. Или тоже под градусом? В том, что женщины по большому счету равнодушны к командным спортивным играм, есть безусловный и большой плюс. Только представьте стотысячный стадион, на трибунах которого одни женщины – визжат, плачут, рвут волосы. Апокалипсис.

Второй гол нам забили на последней минуте матча, российская команда не попадала на чемпионат мира. Три девушки плакали, мужчины заказали водки, выпили не чокаясь, как на поминках. Когда мы толпой выходили, нас задержал бармен, обратился ко мне:

– Девушка, выигрыш получите.

Он положил на стойку купюры. Внушительная пачка мятых тысячных билетов, пятисоток, сверху, как насмешка, – десятирублевые.

Немая сцена. Никто ничего не сказал в осуждение. Минуту назад я бесновалась, болея за нашу команду, но была предательницей – единственной, поставившей на команду противника. Я сгребла деньги в сумочку. С какой стати от них отказываться?

Развела руки в стороны:

– Бизнес есть бизнес.

Не знаю, откуда выскочила эта фраза. Я поставила на французскую команду случайно, планов заработать на футболе у меня не было и в помине. Наверное, это был протест, месть за пять мучительных дней, глупый порыв. Еще глупей были слова про бизнес.

Витя потом, когда мы ссорились, в бессилии переубедить меня ставил точку: «Бизнес есть бизнес!» Произносил это с насмешливым издевательством. Так говорят: «Ты же самая умная!» или: «Какой смысл спорить с человеком, неспособным слышать чужие аргументы?» Я трясла головой от злости: «Да! Бизнес есть бизнес! В прямом смысле слова!»

Но когда мы вышли из бара, мне было не до смыслов. Мой организм взбунтовался, доза спиртного превысила его физиологические возможности по перевариванию пива. С утробным воем я бросилась за ларек, там росло дерево, я обняла ствол, потому что держаться на ногах не могла. Меня вывернуло наизнанку самым пошлым и отвратительным образом.

– Спокойно, держись за дерево! – уговаривал Витя. – Стоишь? Стой!

Он сбегал к киоску, купил воды. Вымыл мне лицо, по которому текли тушь, сопли и слюни, дал попить. Стало немного легче, мы двинулись вперед, я еще отпила из бутылки. Вода была с газом, пузырьки в желудке устроили революцию, меня снова затошнило…

Никакая черная фантазия не могла бы придумать того, что происходило со мной. Я блевала через каждые десять метров. Я метнулась в кусты, чтобы пописать, свалилась, встала на четвереньки, пытаясь подняться. Витя подхватил меня, я отбивалась, прогоняла его, джинсы не застегивались, я снова падала, Витя застегивал молнию на моих джинсах, меня опять тошнило и хотелось по-маленькому. Это был не тихий ужас, а конец света.

Витя еще несколько раз покупал в ларьках по пути следования воду в пластиковых бутылках. Умывал меня, лил воду на голову для протрезвления, которое решительно не наступало.

Кое-как доведя меня до вахтерши в общежитии, Витя спросил ее:

– Позвольте, я провожу девушку до комнаты?

– Вызываю милицию! – схватилась за телефонную трубку вахтерша.

– Тетя Клава! Не надо милиции! – из последних сил взмолилась я. – Пожалуйста!

И стала подниматься по лестнице. Кажется – на четвереньках.

– Что он с тобой сделал? – завопили подруги, увидев меня.

Лохматая, мокрая, с потеками туши на щеках, в джинсах, застегнутых только на пуговицу, а молния раскрыта. Чужая кофта возмутительно испорчена. Травяные зеленые пятна и черноземные – по всему наряду.

– Он был восхитителен! – только и сумела пробормотать я, рухнув на свою кровать.

Утро было кошмарным. Голова болела так, как ничто в человеке болеть не может. Но еще ужаснее были страдания совести, если ее определить как комплекс из девичьей гордости, испепеляющего стыда, порушенных надежд и сознания собственной ничтожности. Если бы я могла подняться, я покончила бы жизнь самоубийством. Но, чтобы повеситься или отравиться, выпив хлорное средство, которым мы драили общий туалет, требовалось встать с постели. А на это сил не было.

Мой телефон звонил и звонил. Мешал умереть стоически, как древнему греку, – с помощью остатков воли, гасящих сознание.

– Зараза! – достала я телефон и нажала на кнопку ответа.

– Вика? Как ты себя чувствуешь? – не здороваясь, спросил Виктор.

– Да!

– Что «да»?

– Нет.

– Что «нет»?

– Прости меня, пожалуйста!

Я почувствовала, как проклевывается желание плакать. Если женщине хочется плакать, она не наложит на себя руки.

– Это ты меня прости! Накачал девушку пивом.

– Со всеми вытекающими… из всех отверстий вытекающими… Ужас!

– А ты в принципе не алкоголичка?

– Только учусь.

Мое пьяное представление во время решающего матча за выход нашей сборной в чемпионат мира по футболу, непатриотичный выигрыш, последующие упражнения в кустах и под деревьями сыграли удивительную роль. Я перестала бояться Виктора и робеть перед ним, как перед сказочным рыцарем, спустившимся с белого коня. Я показала себя в таком свете, что хуже не придумаешь. Разве что пойти отбирать у школьников деньги на завтрак, а потом валяться под забором в луже из исторгнутых продуктов жизнедеятельности. Чего уж теперь строить из себя кисейную барышню. Воля ваша: принять, не принять, общаться, не общаться, назначать свидания или прекратить отношения. Виктор не отстал, назначал свидания. Я готовилась к ним тщательно, используя все материальные возможности в плане косметики и нарядов. Но я уже не тряслась, как онемевшая от счастливого шанса провинциальная пустышка. Я была просто я.

* * *

Каждый день до свадьбы и первые полгода после замужества я помню фотографически. Почему-то это время напоминает мне школьные прописи – первые тетрадки в школе. Так долго ждешь, что пойдешь в школу, приобщишься к чему-то высшему и загадочному. А потом тебе дают прописи – тетрадь в клеточку, где надо на одной строчке из верхнего правого уголка клеточки в левый нижний линию провести. На следующей строчке наоборот – из левого верхнего в правый нижний угол. Косые линии – твое вхождение во взрослую жизнь.

Потом буквы появляются. «А», «М», «Н», «Р» – строчки за строчками. Еще живет надежда, что все это завершится волшебством: взрывом, открытием – распахнутой дверью в мир, где давно пребывают старшие братья, мальчишки и девчонки с нашего двора.

Прописи заканчиваются предложениями: «Мама мыла раму», «Раму мыла мама», «Мыла мама раму».

Моя мама никогда не мыла раму. Она мыла окна. Два раза в год: перед Пасхой и перед ноябрьскими, в зиму. Весной освобождала окна, точно давала им дышать. Осенью конопатила щели старой рыжей ватой из дедушкиной телогрейки. Сверху, по вате, клеила влажные газетные полоски без текста. Это мне поручалось – обрезать газеты по границе белой линии, протянуть маме полоску. Она ловким движением прокатит бумажную ленту в миске с мучной болтушкой и припечатает поверх ваты. Я в детстве считала, что газеты выпускают ради этой белой полоски. И никак не могла понять: зачем столько бумаги занято черными закорючками? Продавали бы чистые листы!

Шоколадно-букетного периода в нашей любви не было. Ни прогулок под луной, ни сидений на лавочке в объятиях, ни поцелуев в подъезде. Романтика отсутствовала. После моего пьяного представления мы с Витей один раз сходили в кино, один раз поужинали в кафе. На третье свидание он пришел в общежитие. Соседок не было. Положение ясное и недвусмысленное: уединение, кровати, два молодых здоровых человека, которых влечет друг к другу. Витино тело, его запах, сильные нежные руки вызывали у меня медовый трепет – словно кровь заменили на мед, точнее – на хмельную медовуху. Но в финале любовный дурман рассеялся. Мое девство было защищено, как банковский сейф. Внутри меня находилась свинцовая перегородка, не поддававшаяся толчкам Витиного инструмента. Было больно и напоминало манипуляции стоматолога с бормашиной, ввинчивающейся в гигантский зуб. Витя тоже стремительно терял любовный кураж. В какой-то момент он решил отступить, прекратить штурм. Но я воспротивилась, обхватив его спину ногами. Помогала встречными движениями, каждое из которых причиняло мне пронзительную боль. Это должен сделать Витя и только Витя! А боль я перетерплю.

Потом мы лежали, обнявшись. И было волшебно, прекрасно. Я заткнула кровоточащую рану в промежности, скомкав собственные трусики. Болело, щипало, как ножом порезали. Но я выдержала бы десяток подобных травм ради минут истинной близости с Виктором.

И сейчас у меня так: до остановки сердца я счастлива перед соитием и после. Но само соитие – необходимая плата, без которой нет блаженства. За проезд в автобусе надо платить, за минуты счастья – тоже.

Совокупляться можно быстро и везде: в парке под кустами, на чердаках, в сараях. Но чтобы испытать подлинное счастье, нельзя торопиться. Поэтому я очень хотела замуж. Кто осудит за желание счастья?

Виктор привел меня к себе домой. Максим Максимович был при галстуке и в неглаженой сорочке, будто жеваной. Максим Максимович церемонно поцеловал мне руку и пригласил попить чаю.

Я задыхалась в их квартире. Наверное, даже определенно, Витя с отцом навели мало-мальский порядок. Вымыли посуду, смахнули пыль. Но пыль в их доме была застарелой – сантиметровой, на всей мебели, на всех поверхностях. Пахло склепом. Запах особенно усиливался в комнате, где лежала Анна Дмитриевна, – несло гниением. Анна Дмитриевна жила от укола до укола, их дважды в день делала медсестра. Бедную женщину, скрюченную, как трупик воробушка, перед уколами терзали страшные боли, она не стонала, а тихо верещала. Медсестра Оля, на которую молились Витя и его отец, делала укол, выгребала из-под Анны Дмитриевны запачканные простыни, обтирала больную, перестилала постель. Оле платили немалые деньги за работу, которую она была обязана выполнять бесплатно – за ставку. Мне хватило одного взгляда на эту дамочку, чтобы понять, как наживается она на несчастье двух горюющих мужчин. И Оля усекла с ходу – со мной не пройдут игры в благотворительность.

Тело лежачего больного натирают камфорным спиртом, дубят кожу, чтобы не было пролежней. Моя бабушка полтора года не вставала с постели – и ни одного пролежня. Мама ухаживала за свекровью истово – как за малым ребенком-инвалидом. А спина, локти Анны Дмитриевны были покрыты мокнущими язвами. Так содержат больную?

Витя и Максим Максимович решительно воспротивились моей попытке изменить ситуацию. Оля! Только Оля! Как Оля скажет. Черт с ней!

Но без всяких приглашений я в течение недели, каждый день на несколько часов, приходила к ним домой и драила, драила квартиру. У меня сломались все ногти и воспалилась кожа на пальцах, потому что отчистить эту конюшню можно было только с помощью сильных химических средств. Зубными щетками я выковыривала жирную грязь из стыков и вокруг вентилей газовой плиты. Ползала на карачках, из-под плинтусов выгребая археологическую спрессованную пыль. На оконных стеклах, на мебели можно было рисовать, как на глине. Чтобы отчистить их до первозданного состояния, требовался скребок. Я скребла, скребла и скребла. Потом мыла, мыла и мыла. Обои в кухне не подлежали восстановлению, я их содрала, купила клеящуюся пленку в веселый ситчик и обновила стены. В ванной и в туалете был полный швах – облупившийся кафель с черными разводами грибка. Моя бабушка говорила грубо, но точно: «Жрать и срать надо в чистоте». Я вызвала братьев. Петя и Коля отбили старый кафель, выровняли и загрунтовали стены, оклеили влагостойкой пленкой под мрамор. Ванную и туалет было не узнать. Братья работали без перекуров и перекусов, я их торопила, подгоняла.

– Гнездо вьешь? – ухмыльнулся Петя.

– Только свинство ликвидирую. А гнездо мое будет не в пример этой убогости.

– Когда с женихом познакомишь? – спросил Коля.

«Когда он предложение сделает», – про себя подумала я. Вслух ответила:

– Познакомлю обязательно.

Я дала братьям деньги, чтобы поели в кафе на автовокзале, домой они попадали только поздно ночью. Расходовала я выигранное на тотализаторе. На себя не потратила ни копеечки. Купила новые сковородки и кастрюли, потому что за старые было противно взяться, плюс моющие средства в промышленных количествах, плюс краски и пленки для минимального косметического ремонта.

Во время моих набегов Максим Максимович либо тихо сидел в комнате с книгой, либо уходил на прогулку. Витя был на работе. Возвращался вечером и не замечал, что в квартире что-то изменилось: хрустальная люстра, на мытье которой у меня ушло пять часов, празднично сверкает, оконные стекла не мутные, а прозрачные, занавески свежевыстиранны, а на ковровых дорожках появился узор, прежде затоптанный.

Но не увидеть перемен в ванной, в туалете и на кухне было невозможно.

– Субботник завершен, – весело сказала я, когда мы пили чай на кухне. – Теперь ваша квартира как игрушечка.

– Огромное спасибо, Вика! – быстро заговорил Максим Максимович. – Мы вам очень признательны! Столько трудов!

Максим Максимович каждый день уговаривал меня остановиться, прекратить: пусть будет как было, мы с Витей сами, потом как-нибудь, неловко – превратили вас в поденщицу. Я отмахивалась и делала свое дело.

– Хотя не знаю, – продолжил Максим Максимович, – стоило ли… – замялся он.

– В нашем доме теперь блеск и чистота, – подхватил Витя. – Но в нашем доме перестало пахнуть нашим домом.

Такая вот была благодарность.

Прошло много времени, и как-то я напомнила мужу про ту многодневную генеральную уборку.

– Это тебе самой требовалось, – неожиданно заявил Виктор.

Я вспыхнула от обиды и стала оправдываться. Мол, не набивала себе цену, не обустраивала гнездышко, в которое меня пригласят.

– Было элементарно, по-человечески, жаль вас – запущенных до паутины по углам.

– Вика, ты неправильно меня поняла. Я вовсе не собирался обвинить тебя в далеко идущих матримониальных планах. Эти-то планы как раз нормальны. Но мы ни о чем тебя не просили. Мы не хотели ничего менять в доме, пока жива мама. Нам было плевать на грязные окна и паутину на потолке. По сравнению с тем, что мы теряли, это было ерундой. А ты не могла находиться в той обстановке, ты говорила, что задыхаешься. Ты для себя вылизала квартиру, хотя думала, что совершаешь подвиг для нас. Типичное женское поведение: сначала она гробится, изменяя то, что ее не устраивает, а потом ждет от окружающих похвалы. Между тем как ее подвиг – это обеспечение собственного комфорта. Подвиг совершается для себя, а не для других. Если ты хочешь что-то сделать для других, сначала пойми, что этим другим требуется.

– Твоя мама была не такой? – У меня невольно прорвалась глубоко спрятанная неприязнь.

– Да! – твердо ответил Виктор. – Моя мама была не такой. Она не облекала свои желания в якобы потребности других. Она по-настоящему жила для других.

Признаваться стыдно, однако слова из песни не выкинешь. Покойная Анна Дмитриевна превратилась для меня в первоисточник всех Витиных недостатков. Это она воспитала его прекраснодушным мямликом, тратящим недюжинные силы на пустяки. Это она внушила ему замшелые принципы, которым сегодня грош цена. Это она подавила в нем волю к победе, подменив представление об истинной победе призрачным благородством. Институты для благородных девиц давно ушли в прошлое, однако курсистки-мечтательницы остались, на горе женам, которые выйдут замуж за их сыновей.

Анна Дмитриевна наверняка была умной женщиной. Если бы она прожила дольше, я отыскала бы с ней общий язык. Два умных человека всегда могут договориться, найти точку согласия. Тем более что эта точка – обеими любимый мужчина. Но Анна Дмитриевна умерла. Окаменела и забронзовела в памяти Максима Максимовича и Виктора, превратилась в легенду. Светлая память об Анне Дмитриевне обросла воспоминаниями, в которых было не отличить правды от невольных домыслов. Я могла бы вступить в диалог с живой свекровью, я отлично знала ошибки моей мамы. Но сражаться с бронзовым истуканом бесполезно.

Тогда, во время моего субботника, Анна Дмитриевна единственный раз обратилась ко мне. Или не ко мне?

Я мыла ту самую фамильную люстру в комнате, где лежала Анна Дмитриевна. На столе стояли три миски – с концентрированным хлорным раствором, с мыльной и с чистой водой. Пальцы немилосердно жгло, потому что я экономила на резиновых перчатках. Каждый кристаллик в подвесках требовалось драить, удаляя жирную грязь.

Пришла медсестра Оля. Заворковала с Анной Дмитриевной: «Сейчас мы укольчик сделаем, постельку перестелим. Поворачиваемся на бочок. Вот хорошо! Вот умница!» С тяжелыми больными разговаривают как с неразумными детьми. Это понятно, это правильно.

Но потом Оля, которой было сорок лет в обед, хмыкнула мне в лицо:

– Все пыхтишь, стахановка? Не на ту карту ставишь.

– Я в ваших рекомендациях не нуждаюсь! Лучше свою работу выполняли бы честно! Халтурщица!

– Да кто ты такая, чтобы мне указывать?

Словом, мы схлестнулись. Обменялись недипломатическими выражениями.

И вдруг сиплый стон. Разворачиваемся. Анна Дмитриевна смотрит осознанно, старается голову оторвать от подушки. Анна Дмитриевна на моей памяти ни разу не произносила сколько-нибудь внятных речей. Она пребывала в своем мире – в мире боли и забвения.

– Отвратительно! – прохрипела Анна Дмитриевна. – Господи! Как отвратительно!

Мы заткнулись. Оля понесла постельное белье в ванную, чтобы запустить стиральную машину. Потом белье вытащит Максим Максимович и развесит на балконе.

Я подскочила к Анне Дмитриевне. Меня разрывало на кусочки от желания помочь ей, облегчить страдания, выполнить любое желание.

– Говорите, говорите! – умоляла я.

Анна Дмитриевна посмотрела на меня уплывающим взглядом и повторила шепотом, закрывая глаза:

– Отвратительно.

Что она имела в виду? Свою болезнь и беспомощность? Олину халтурную работу? Мое присутствие в доме?

Ответа я никогда не узнаю.

* * *

– Махнем ко мне домой в субботу? – предложила я Вите.

– Махнем, – согласился он.

Позвонив маме, я предупредила, что приеду с Виктором. Мама еще несколько месяцев назад поняла, что у меня любовь. Выспрашивала, но я ограничилась скудной фактической информацией. Зовут Виктором, работает на заводе металлоконструкций, живет с отцом и матерью, которая сильно болеет.

– У тебя с ним серьезно? – спросила мама.

«У меня серьезно, – подумала я, – а как у него – не знаю».

– Посмотрим, – ответила я.

Но маму не проведешь. Серьезное от несерьезного она отличала легко. И расстаралась, принимая Виктора. Стол накрыла – как на большой праздник. Салаты пяти видов, рыба маринованная и заливная, студень, на горячее голубцы и свинина запеченная. Уж не говоря о молодой картошке, зелени и домашних консервах.

Пришли братья с женами, с тещами и детьми, моя тетка с мужем, две мои школьные подруги – за стол уселось, считая детей, двадцать человек. Папа надел галстук. Он терпеть не может галстуки, но мама заставила.

Познакомившись со всеми и явно тут же забыв имена, Виктор немного растерялся, спросил меня на ухо:

– У кого-то день рождения?

Я не успела ответить, потому что два племянника-короеда и племянница-шустрик повисли на моей шее. Они меня любят и ревнуют друг к другу. Я их обожаю. Виктора мужчины увели на лестничную площадку курить, женщины заканчивали сервировать стол, я дурачилась в родительской спальне с племяшами, устроив бой подушками.

У нас большая семья, пожалуй, несколько шумная, отчасти бестолковая, но очень сплоченная, каждый за родню – горой. Виктор не мог этого не заметить и не понять, когда мы долго сидели за столом, наевшись до отвала, пели песни и вспоминали смешные истории из моего детства после рассказов невесток о проделках племянников. По-моему, такая семья, связанная кровным родством и взаимной поддержкой, – это огромная ценность. Ради чего человек живет, как не ради того, чтобы видеть свой род – основателей и наследников?

Я думала, что мы переночуем у мамы, но Виктору нужно было домой – обещал отцу подежурить ночью у Анны Дмитриевны. Мама загрузила нас сумками и пакетами, в которых были плошки-миски с оставшейся вкуснейшей едой.

На обратном пути в автобусе Витя спал, уронив голову мне на плечо. За два часа пути мое тело задеревенело. Я обнимала Витю за плечи, чтобы не очень трясло на плохой дороге, старалась не шевелиться, оберегая его покой, ведь ночь Виктору предстоит, возможно, бессонная. Когда мы приехали на автовокзал, я не могла двинуть ни рукой, ни ногой – с каждым движением в них вонзались миллионы иголок. Виктор буквально на руках вынес меня из автобуса. И только на полпути к общежитию я перестала ковылять и шататься.

Виктор сгрудил сумки на ступеньках общежития:

– Донесешь? Вахтерша не пропустит меня.

– Но мама для тебя и Максима Максимовича передала.

– Извини, нам не надо. Завтра позвоню. Пока!

Старенький общественный холодильник не мог вместить всех салатов и домашней буженины с молодой картошкой, а до утра это все испортилось бы. Пришлось кормить весь этаж. Нашлось вино, мы прекрасно посидели. Но самым прекрасным были мои воспоминания о недавних событиях: Виктор увидел моих родных, понял, чего катастрофически не хватает в его существовании. В их с Максимом Максимовичем, с гниющей Анной Дмитриевной жизни не хватало жизни. Я могла ее Вите дать. Наивная.

Он всегда очень ровно и доброжелательно относился к моей родне. Выделял моего папу. Хотя папа у нас, откровенно говоря, без полета. Про маму говорил: «Не коня на скаку, а табун коней остановит». Я думала, что это большое признание маминого исступленного, безостановочного труда на благо семьи. Теперь думаю: не издевка ли?

Витя никогда не стремился увидеться с моими родственниками. Он без них не скучал, в отличие от меня. Брат Петя попросил моего мужа достать листовое железо, чтобы своими и братниными, Колькиными, руками сварить гараж типа ракушки. Витя сказал, что заводскими материалами не торгует. Хотя это железо гнило у него на заводе. Колин тесть обратился к моему мужу: «Достань сетку-рабицу для ограды на даче». Витя отказал. Потом мне выговаривал: «Доставали по блату в советское время, а сейчас все можно купить. На честно заработанные деньги». Идеалист! Сам советский до мозга костей!