Русские князья. От Ярослава до Юрия (сборник)

– Так поскорее заворачивай меня в ведмедно, а то я еще чего-нибудь возжажду в дурости своей!

Он поцеловал ее в губы, впервые отважился на это, поцелуй был – словно упал в терпкое море и утопает в нем, будучи не в состоянии вынырнуть. Потом сгреб Шуйцу в охапку, завернул в медвежью шкуру, положил поперек седла, словно что-то неживое, и так въехал в ворота, предусмотрительно открытые сторожем: ему хотели помочь снять ношу с седла и внести в терем, но Ярослав прикрикнул строго:

– Посторонитесь, сам. И не пускать ко мне никого. Неужели это было в самом деле? Неужели с ним?.. Ничего не мог припомнить, кроме тихого свечения ее тела, да еще – как в изнеможении отбрасывала она голову, и шея ее вытягивалась нежно-нежно, и на устах жила лукавая улыбка, и тело светилось так, что он со стоном закрывал ладонями глаза, но сквозь пальцы било светом ее тело, снова и снова, без конца, свечение поющее, омрачающее разум, сводящее с ума.

Оторвавшись от нее, он побежал в недостроенную церковь, ревностно молился под насмешливые песни плотников с горы, там его и нашел Коснятин, который привез известие о том, что пришла варяжская дружина с Эймундом во главе, но князь, похоже, и не слушал и не слышал ничего, не приглашая посадника в дом, прямо на морозе передал ему свои повеления:

– Останусь еще здесь. Убери всех отсюда, и без промедления.

– Не закончили еще церковь.

– Так пускай стоит. И всех убери мужчин. Поставь женщин. Одних лишь женщин. И прислужниц, и на работу, и для стражи.

– Невиданное диво! – Коснятин не скрывал улыбки на своих сочных губах.

– Делай, что велят.

– А варяги?

– Какие варяги?

– Прибыла дружина. Эймунд-воевода.

– Похлопочи. Дай пристанище, еду. Вернусь – начнутся сборы.

– На Поромонином дворе их поселил.

– Быть по сему. Жди меня.

– Долго тут будешь, княже?

– Не знаю. Бог знает, всевидящий и всезнающий.

А возвратился он не к Богу, а к ней, к Шуйце, застал ее в слезах; быть может, почувствовала она в одиночестве весь страх содеянного с этим чужим, совсем неведомым ей человеком, пугалась завтрашнего дня, а может, это были слезы злости на самое себя и на него. Ярославу стало жаль девушку, он закутывал ее в беличьи одеяла, утирал ей слезы сильной своей рукой, рукой мужа, которая одинаково умело держала меч и писало.

– Женился бы на тебе, – сказал он, вздохнув, – но княжество требует от человека больше, чем ему хочется.

– Да и не нужно мне твое княжество, – ответила она сквозь всхлипывания.

– Многое стоит между людьми, преодолеешь – тогда радость, но не всегда есть возможность устранить то, что разделяет. Может, я тоже княжеству не рад, но ждут меня еще дела большие.

– Нудный ты и никудышный, когда князь, – сказала она злобно.

– А кого же ты приветила во мне? Не князя разве? – спросил он чуточку с обидой.

– Мужа приветила. Помрачение твое и на меня нашло.

– Будешь всегда со мной. В походах и в городах.

– Останусь тут. Ладно выдумал это подворье. Далеко от всех. Не люблю, когда суетятся вокруг люди. Тишину люблю, а с тобою – тоже не хочу.

– Если бы ты только могла стать моей женой…

– Не стала бы никогда. Не хочу разувать никого. Волю жажду…

Тогда он сказал ей о своем повелении. Чтобы жила здесь с одними женщинами.

– Чтобы их немного было. И не назойливых, – сказала она.

– Госпожой над ними будешь.

– Не знаю, что это такое.

– Когда узнаешь, понравится.

– Кто ж это знает…

– А не заскучаешь здесь?

– Ежели заскучаю, убегу к своему Пеньку. Там мне любо. Там – самая большая воля. Среди деревьев и зверей.

– Будешь ждать меня?

– Приедешь – тогда увижу. А теперь еще не ведаю.

Она отталкивала его от себя своей непокорностью, на самом деле еще сильнее привлекая, опьяняя. Он снова махнул на все дела в Новгороде, и снова было то же самое мутное опьянение и оцепенение, пока, стиснув зубы, нагнал себе в сердце гнева на самого себя и собрался с силами оторваться от Шуйцы. Оставил незаконченную церковь (да и будет ли когда закончена она!) и недолюбленную Шуйцу (да и можно ли долюбить до конца женщину, милую твоему сердцу!).

В Новгороде Коснятин встретил его со свитой, князь велел сразу же ехать к варягам, на Поромонин двор, что в Славенском конце. Питал он слабость к варягам, едва ли не такую, как к странствующим инокам, знал ведь, что в путешествиях человек обогащается умом, впитывает в себя мир, как и святые люди, только и разницы, что одни замечали Божьи чудеса, а эти вечные вои не знали ничего, кроме серебра-золота, сытной пищи, доброго пития да еще прекрасных женщин, ибо зачем же тогда и живет на свете воин и за что ему класть живот свой, если не испытать земных соблазнов, не зачерпнуть их полными пригоршнями!

Поромоня был простым плотником, как и отец его, и дед, как и весь род испокон веков. Не знал он ничего, кроме хорошо наточенного топора, тесал умело столбы и обаполы, ставил клети, сколачивал насады, но вдруг осенила его мысль соорудить в Новгороде невиданную палату с несколькими печами и высокими кирпичными дымницами над крышей; и вот у Поромони начали останавливаться сначала купцы, захваченные в Новгороде зимними метелями, а потом начали нанимать его двор для дружины Ярослава, ибо лучшего помещения и не найти было нигде; Поромоня разгадал еще и то, что варяги любят быть всегда совместно, не делятся на воевод и рядовых, не верят чужим.

А потому хитрый плотник получил немалую прибыль от своего дома, а князю было вольно призывать варягов о любой поре.

Ярослав предполагал, что на этот раз варяги разделятся, потому что должны были прибыть с дружиной мужи вельми славные, бывалые и известные, но Коснятин сказал, что все остановились у Поромони и что Эймунд привел еще не всю дружину, а только ее голову, чтобы порядиться с князем, а уже весной призвать и остальных. Этим нарушался заведенный обычай, но князь смекнул, что осторожность Эймунда вызвана не совсем обычным делом, на которое их вербовали (сын должен был идти против родного отца), хотя если подумать толком, то не было на свете такого черного дела, в которое не встряли бы варяги, лишь бы им только заплатили так, как они желают.

Длинное низкое помещение, потолок из дубовых толстых матиц, толстые дубовые столбы-опоры, всюду затянутые рыбьими пузырями подслеповатые окошки, в которые пробивается тусклый свет зимнего дня. У растопленных печей бородатые, все как один, русые и светлоокие варяги сушат одежду; тяжкий дух стоит под низким потолком, во всех углах, и, словно бы стремясь развеять эту духоту, сидят за длинным столом десятка полтора плечистых, светловолосых и ясноглазых, сидят, отложив мечи в сторону, расстегнув сорочки, наливают из бочонков вино, цедят в кубки мед, черпают ковшами из кадушек пиво. Клокочущий, беспорядочный гомон бьется над столом, каждый из пьющих рассказывает словно бы самому себе, ибо никто его не слушает, каждый говорит, не заботясь о слушателях; те, которые сушат свою одежду, хотя и молчат, но понять что-либо из застольного гомона совершенно неспособны; дальше, во второй половине помещения, на поставленных в два этажа, одни над другими, деревянных полатях спят несколько то ли пьяных, то ли просто утомленных от прогулок по Новгороду, но они и вовсе к разговору не прислушиваются.

Увидев князя, застольники вяло раздвигаются, уступая ему место, но ни один не встает, потому что, вопервых, лень, а во-вторых, чрезмерная учтивость сейчас и вовсе ни к чему, нужно набивать себе цену.

Но набивает себе цену каждый. Князь тоже знает, что к чему, он не думает располагаться рядом с этими выпивохами, он стоит, будто у невесты на смотринах, спокойно поглядывает туда и сюда, он не гневается на непочтение, ибо здесь его гнев пропадет напрасно, для этих людей он не князь, для них и сам Господь Бог не Бог, а черт не дьявол, они идут за своими мечами, а кличет их только блеск золота.

– Ну так что? – не выдерживает наконец князь, ибо варяги нужнее ему, чем он варягам, для них на белом свете немало найдется и князей, и королей, и василевсов, для него же выбора нет, да и привык он иметь дело с этими суровыми северными людьми, на которых можно положиться: коли уж они пообещают, то действуют без коварства и вероломства.

– Вон тот Эймунд, – указывает Коснятин на плечистого, быстроглазого бородача в простой сорочке из простого полотна. Рядом с бородачом с одной стороны сидит стройный красавец, небрежно накинув на плечи плотно вытканный толстыми золотыми нитками плащ, наверное, такой тяжелый и крепкий, что не прорубить его и мечом, а с другой – круглобородый здоровила с нашитым на кафтане нагрудным кругом из настоящего золота, посредине же этого круга – эмалью сделанные, будто живые, два глаза, только не голубые, как у варяга, а ореховые, с отливом, будто у ромеев. У Эймунда же – никаких украшений, только на левой руке на пальце – золотое кольцо, с которого свисает огромная, просто невероятных размеров, с голубиное яйцо, бело-розовая жемчужина.

– Ну так что, – повторил князь, теперь уже обращаясь к Эймунду, – по рукам или как?

Эймунд поднялся. Был он немного выше Ярослава и, наверное, старше, тоже вошел уже в тот мужской возраст, когда колебания отброшены, когда движешься только вперед, полагаясь лишь на собственные силы и на свою обретенную жизнью ловкость, и если были в тебе зародыши хитрости, то разрастутся они об эту пору до предела, а ежели коварством отличался ты смолоду, то закостенеет оно в тебе теперь, и хищность тоже станет беспощадной, чем бы она ни прикрывалась.

У варяга все прикрывалось размашистостью движений и бегающим взглядом. Бодро подхватил он ладонь князя, начал пожимать пальцы Ярослава, все сильнее и сильнее, одновременно как-то странно поводя глазами, поглядывая на князя то с одной стороны, то с другой, то вроде бы снизу, то словно бы сверху, и все это – не склоняя головы, совершенно неподвижно держа голову, а орудуя одними лишь глазами. Князь выдержал первое пожатие Эймунда, стиснул как следует и сам, тот ответил новым пожатием, Ярослав прибавил тоже, бегающие глаза варяга закружились еще неуловимее, еще чуднее, но Ярослав знал, что не собьют они его с панталыку: немало видел он таких очей, стояли и до сих пор перед его взглядом дикие глаза непокорной Шуйцы, светились столь же загадочно и странно, как все ее тело, – то что уж тут хитрые заморские глазищи.

– Ну, тужься, воевода, – сказал спокойно князь, – не пересилишь меня в руках, в чем ином – не знаю, но не в руках.

– А если выпущу на тебя Гарду-Катиллу? – вкрадчиво спросил Эймунд неожиданным для его тела тонким голосом и кивнул на своего соседа, здоровяка в кафтане.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

От украинского слова «бутiти» – глухо реветь, мычать.

2

Евангелие от Матфея, 10, 34.

3

Там же, 10, 35.

4

Почайна – небольшой правый приток Днепра, впадавший в него в районе Почтовой площади в Киеве. На Почайне во времена Киевской Руси и до начала XVIII столетия была киевская гавань. В 1712 г. понизовье слилось с Днепром.

5

В 955 (956) году Ольга посетила Царьград, была покорена величием греческой религии и приняла христианство.

6

В 945 году Игорь Рюрикович пошел к древлянам и потребовал от них непомерно большую дань. Древляне во главе со своим князем Малом жестоко убили Игоря: его растянули между двух деревьев.

7

Резы – первобытное письмо, которое, наверное, существовало на Руси еще в докняжескую эпоху.

8

В 989 году в Херсонесе (Корсуне) Владимир заключил брак с сестрой византийских императоров Анной.

9

Псалтырь, 48, 21.

10

Не доверяя полностью новгородцам, Ярослав нанял в Швеции у своего тестя отряды варягов, чтобы начать войну с отцом.

11

Возить стрелу – новгородский обычай, означавший объявление войны.

12

Хольмгардом варяги называли Новгород.

13

Ярислейфом прозвали в скандинавских сагах Ярослава.

14

Перевод стихов С. Семченко.

15

Хебар – византийское название реки Марица.

16

Белым морем болгары называют Эгейское море.

17

Зарев – август (древнеболг.).

18

Чедо – хлопче (болг.).

19

Хлопче! Эй, Божидар! Тебе говорю! (болг.)

20

Чего боишься? (болг.).

21

Византийский император Никифор Фока, желая оградить Византию от опасных соседей – болгар, предложил Святославу напасть на Болгарию. Святослав с успехом справился с этим поручением: занял ряд болгарских городов и стремился покорить всю Болгарию. Византия скоро поняла, что приобрела в лице Руси еще более опасного соседа, и помирилась с болгарами, направив свои действия против

Святослава.

22

Автор хотел бы напомнить читателю, что речь в данном случае идет о древнем Болгарском царстве, которое не следует отождествлять с Болгарией современной, точно так же, как, например, никто не ставит знака равенства между Киевской Русью и Россией современной. Как Русь Киевская стала исторической колыбелью трех братских народов – русского, украинского, белорусского, – так и Болгарское царство времен Симеона и Самуила – болгарского и македонского. Современнику непривычно читать, что столицей Болгарского царства когдато были, скажем, Охрид, или же Обитель, которые сегодня принадлежат одной из югославских республик – Македонии (Обитель теперь называется Битоль), но следует помнить, что речь здесь идет о временах, отстоящих от нас на целое тысячелетие. Это историческое прошлое двух народов – болгарского и македонского.

23

Средец – теперь София.

24

Луки, принадлежавшие одному из древнеболгарских племен – кутригурцам, имели необычайно тугую тетиву, поэтому нужно было быстро стрелять из них, а это могли делать только опытные, меткие стрелки.

25

Видите ли это? Располосую императора, как вепря (болг.).

26

Сам ты байстрюк, и мать твоя задрипанка! (болг.).

27

Эй ты, слазь на землю и не жди, пока стащим тебя крюком! (болг.).

28

Мамочка! (болг.).

29

Мои глаза! (болг.).

30

Сгорели! (болг.).

31

Поведи их к вашему царю, собаке Самуилу! (болг.).

32

О царь, отец ты наш, помоги нам, к тебе пришли… (болг.).

33

Дети мои, сыны мои, воины мои добрые, воины мои храбрые, народ мой… (болг.).

34

Скорей, скорей, Божьи люди! (болг.).

35

Комискорт – имя происходит от титула. Дословно – «комит шатра», то есть начальник шатра. Комискорт был чем-то наподобие современного интенданта при стратиге или императоре. Ведал также сторожевой службой.

36

Запах людской издалека слышен… (болг.).

37

Убьют тебя (болг.).

38

Я падаю на колени только перед Богом (болг.).

39

«Этот строит, тот ломает…» (из поэмы «Сон»).

40

Ергастерии – константинопольские ремесленные мастерские, являвшиеся одновременно и магазинами. На Месу ергастерии выходили своей парадной частью. Очевидно, эта улица стала прообразом современных торговых улиц с выставленными на витринах товарами.

41

Проедр синклита – глава сената, фигура скорее декоративная, чем значительная. Ему надлежало воздавать почести, его благословляет сам патриарх, в его честь раздаются даже актологии, у себя дома он дает обеды (за счет казны) для магистров и патрикиев, но на этом и заканчивается его так называемая власть, ибо ни правами, ни обязанностями этот чин не наделялся.

42

Синклитики и силенциарии – собрание власть имущих в Византии, то есть их сенат, имевший как бы две палаты: законодательную – синклит – и совещательную – силенциарий. Соответственно назывались и члены этих палат.

43

Кафисма – в данном случае переносное императорское кресло из позолоченной кожи. Обыкновенно же кафисмой называли специальное помещение для императора на Константинопольском ипподроме, где в большой ложе стояло кресло для императора, были покои для отдыха, трапезы, зал приемов, помещение для охраны и т. п. Кафисма соединялась переходом с Большим дворцом.

44

Агапетос – любимый (греч.).

45

Врумалиями в Константинополе назывались особые праздники, которые шли по греческой азбуке с 24 ноября по 17 декабря – 24 дня, главнейшими были дни, выпадавшие на имя императоров (К – для Константина, скажем), поэтому врумалии считались именинными праздниками.

46

Триклин девятнадцати акувитов – один из главных залов Большого дворца, где стояло девятнадцать акувитов, то есть столов для банкетов.