Четвертая высота. Это моя школа

Катя отошла от стола и грустно присела в уголке на табуретке. Ей и самой трудно было теперь понять, как же все это случилось. Ведь не думали же они, в самом деле, прогнать Анну Сергеевну и заставить вернуться больную Людмилу Федоровну! Все вышло как-то само собой… Ах, если бы этого не было! Если бы сегодняшний день еще не наступил, а было бы вчера! Катя бы как-нибудь сдержалась, и все обошлось бы хорошо… Да нет! Недаром бабушка так любит пословицу: «Сболтнется – не воротится».

– Иди-ка переоденься, – сказала бабушка, – скоро обедать будем.

– Сейчас…

В эту минуту в кухню вбежал Миша.

– Нарисовал картину! – крикнул он весело. – Смотрите, только сначала вытрите руки!

Он сунул бабушке альбом. Она мельком взглянула и, хотя все еще, видно, была недовольна Катей, не могла не улыбнуться. Катя тоже посмотрела и, как ей ни было сейчас грустно, невольно засмеялась.

Рисунок изображал дом с трубой. Над домом висело огромное красное солнце, а по направлению к дому, держась за руки, похожие на палки, шли два человечка: один – повыше, другой – пониже.

– Это что за мурзилки? – спросила бабушка.

– Какие мурзилки? – недовольно сказал Миша. – Это мы с тобой в школу идем. Первого сентября. Вот я, а вот ты.

– А что это за большая желтая нога? – спросила Катя.

Миша возмутился:

– Это совсем не нога! Это дорога. Бульвар.

– А почему у этого человечка в руке чемодан?

– Это не чемодан! Это портфель. Это я несу портфель.

Бабушка посмотрела на Катю и сделала ей знак глазами, чтобы она не смеялась.

Катя перевернула страницу альбома:

– Вот это получилось прямо замечательно! Смотри, бабушка, это Мишин класс. Особенно хорошо окна нарисованы.

Бабушка посмотрела и одобрительно кивнула головой:

– Хорошо, Мишенька, очень хорошо!

В альбоме, вдоль всей страницы, были нарисованы густо заштрихованные черным карандашом треугольники парт. За партами торчали какие-то не то человечки, не то зверьки с острыми мордочками. А перед ними стояло странное, тоже треугольное, существо с острым носом, в черной юбке и в синей кофте колоколом. Странное существо писало на доске своей единственной рукой, похожей на палку, такие же длинные палки, только загнутые книзу.

– Это что за чучело? – спросила Катя. – И почему у него только одна рука?

– Сама ты чучело! – крикнул плачущим голосом Миша. – Это Наталья Петровна, наша учительница. Другой руки тут не видно. – И, подумав, Миша грустно добавил: – У меня люди еще не очень хорошо получаются…

– Ничего, Мишенька, научишься рисовать и людей, – подбодрила его бабушка. – А пока ставь на стол тарелки. Я суп несу.

Кате казалось, что ей совсем не хочется есть. Но когда бабушка положила ей на тарелку пару румяных, политых сметаной блинчиков с творогом, она почувствовала, что здорово проголодалась и что все на свете не так уж плохо.

* * *

В этот день Катя так и не решилась рассказать дома о том, что произошло в школе. Даже маме она не сказала ни слова.

«Надо сначала поговорить с девочками, – думала она. – Скорей бы уж настало утро».

Но на другое утро ей почему-то, против обыкновения, не хотелось идти в школу. Она даже пощупала голову и посмотрела в зеркало на свой язык. Но язык был красный, а лоб холодный. Вообще, как назло, ничего не болело. Так всегда бывает. Вот если бы Таня принесла билеты в кино или в детский театр, тогда бы уж, конечно, язык был белый, а лоб горячий.

Тяжело вздыхая, Катя оделась и медленно пошла в школу.

«Надо поторопиться, – подгоняла она себя, – а то не успею поговорить до урока с девочками».

А ноги сами замедляли шаг. Она пришла в школу минуты за две до звонка. Молча вошла в класс, села на свое место и стала деловито укладывать в парту книжки и тетрадки.

Кто-то дернул ее за рукав:

– Катя, Катя!

Она неохотно оглянулась. Ира Ладыгина, приподнявшись, громко шептала ей на ухо:

– Слушай, что я тебе скажу. Только это пока секрет…

– И от Наташи? – спросила Катя.

– Ну, пускай Наташа тоже слушает. Только больше никому не говорите. Анна Сергеевна, оказывается, учит еще и мальчишек в мальчишечьей школе.

– Что ж в этом такого? – спросила Катя.

А Наташа сочувственно покачала головой:

– Бедная! Трудно, наверно, с мальчишками.

– Вот еще – «бедная»! – усмехнулась Ира. – Это мальчишки бедные. Вы знаете, какая она? Строгая – ужас! Как начнет гонять по всему учебнику и двойками сыпать, только держись!

– А ты откуда знаешь? – спросила Катя.

Ира мотнула головой:

– Да ведь мой братишка как раз в этой самой школе учится.

– У Анны Сергеевны? – спросили вместе Катя и Наташа.

– Нет, не у нее, но он ее все равно знает. Ее там все мальчишки боятся. А как ты ее вчера здорово отбрила! Только смотри теперь держись – она к тебе придираться станет.

– Глупости, – сказала Катя. – Чего ей ко мне придираться?

– А за вчерашнее?

Катя передернула плечами и молча стала рыться в пенале, отыскивая свежее перышко.

На этом уроке Анна Сергеевна еще крепче взяла в руки весь класс. Опять было по рядам пробежал шумок, но Анна Сергеевна сказала еще строже, чем вчера:

– Имейте в виду: сколько времени у нас пропадет зря, ровно столько же нам придется отработать после уроков. Иначе мы не успеем пройти все, что нам нужно. Я слежу по часам.

Катя подняла крышку парты, чтобы убрать пенал, и нечаянно выпустила ее из рук. Крышка хлопнула с таким стуком, что все обернулись.

– Снегирева! – громко, на весь класс, сказала Анна Сергеевна.

Катя встала.

– Простите, Анна Сергеевна, – проговорила она, – это я нечаянно…

«Может быть, заодно извиниться и за вчерашнее?» – мелькнуло у нее в голове. Но в эту минуту Анна Сергеевна посмотрела на нее, сдвинув брови, и сухо сказала:

– Предупреждаю тебя, Снегирева. Если ты не будешь вести себя как следует, мне придется вызвать твою маму.

Катя вспыхнула и села на место. Извиняться она уже не стала.

Все с удивлением и сочувствием взглянули на Катю. Ее маму никогда еще не вызывали в школу.

Аня так и повернулась к ней, будто на пружинах.

– Ой, Катя! – сказала она шепотом и приложила руки к щекам. – Как несправедливо!

А Ира Ладыгина зашипела за спиной у Кати:

– Я ж тебе говорила, я ж тебе говорила!

Катя наклонила голову и ничего не ответила – ни Ане, ни Ире.

В этот день все еще раз убедились в том, что новая учительница не бросает слов на ветер. Когда после уроков все начали собирать книжки, Анна Сергеевна сказала:

– Мы по вашей вине потеряли сегодня пятнадцать минут. И ровно пятнадцать минут вы будете решать примеры по арифметике.

Девочки удивленно поглядывали то друг на друга, то на учительницу. Послышался какой-то недовольный, невнятный ропот.

– Что, проголодались, устали? – спросила Анна Сергеевна. – Я тоже устала и не прочь была бы отдохнуть. Ведь я работаю еще в одной школе. Во второй смене. Но сейчас я должна заниматься с вами. Надо же наверстать потерянное время.

И, даже не взглянув на тех, кто жаловался и охал, Анна Сергеевна принялась диктовать примеры.

Ровно через пятнадцать минут учительница поднялась с места и сказала:

– До свиданья, девочки. Алиева, ты, кажется, староста? Последи, чтобы все тихонько собрали книги и разошлись по домам быстро и без шума.

Анна Сергеевна вышла из класса, а девочки сразу зашумели, заговорили наперебой:

– Вот злющая! Ни за что ни про что оставила после уроков. Катя права была: она несправедливая.

– Нет, – вдруг решительно сказала Катя, – вовсе я не была права.

– Как так? – удивились девочки.

– А очень просто: она, может быть, и очень строгая, но справедливая.

Клятва

Когда девочки дошли до того угла, где они всегда прощались, Аня вдруг вздохнула и сказала:

– А Людмила Федоровна наша бедненькая!.. Ей, наверно, еще хуже, чем нам теперь. Лежит одна-одинешенька, и поговорить не с кем…

– Ей и нельзя говорить, – перебила Аню Наташа.

– Ну, значит, еще скучнее. Лежит и думает: как-то там мои девочки? Может быть, забыли меня? У них уже новая учительница… Девочки, что, если бы нам навестить ее?

Катя сразу остановилась:

– Ой, правда, надо навестить Людмилу Федоровну. Все ей расскажем, она и посоветует…

– Да ведь ей не позволяют говорить, – повторила Наташа.

– Ну, как-нибудь… Завтра надо спросить у Надежды Ивановны, можно или нет.

Надежда Ивановна внимательно выслушала девочек.

– Ну что ж, – сказала она, – проведать Людмилу Федоровну можно, но помните – сидеть недолго, не утомлять ее, и на первый раз пускай пойдет не больше двух человек.

– Конечно, мы понимаем, – разом ответили девочки.

И вот, сделав уроки, Катя и Аня встретились у парадной Катиного дома и чуть не бегом побежали по бульвару.

Было еще совсем тепло, и казалось, что это не середина октября, не поздняя осень, а ранняя весна, что скоро набухнут почки и снова зазеленеют на голых ветках листья.

– С плохими учителями никогда ничего не случается, – говорила Аня, шагая по бульвару рядом с Катей. – А с хорошими обязательно что-нибудь должно случиться. Вот и у моей двоюродной сестры так было. Самый любимый учитель попал под машину, а нелюбимый и не подумал…

– Почему? – спросила Катя.

Аня удивилась:

– Как это «почему»? Да ты меня совсем не слушаешь.

Катя виновато посмотрела на Аню:

– Прости, Анечка, я и в самом деле ничего не слыхала. Я задумалась.

– О чем? О новой учительнице? Да? Ты боишься, что вызовут твою маму?

– Да нет, не то что боюсь… А неприятно как-то…

– Еще бы! – уверенно ответила Аня. – Знаешь, она на тебя сегодня так посмотрела, так посмотрела, что я просто испугалась… Постой, мы, кажется, прошли?

– Нет, как раз вот этот двор.

Девочки вошли в ворота и направились к одному из подъездов большого, многооконного корпуса. Они хорошо знали, где живет их учительница, потому что не раз провожали ее домой, до самых дверей. Но дома у нее они еще не были ни разу.

Катя осторожно дотронулась до кнопки звонка.

Дверь открыла какая-то незнакомая пожилая женщина.

– Учительницу пришли проведать? – спросила она.

– Да, – ответили девочки. – А можно?

– Можно-то можно, только говорить ей нельзя.

– Мы знаем, – сказала Катя. – Мы только передадим ей привет от всего нашего класса и сразу уйдем.

– Ну подождите, я сейчас спрошу.

Катя и Аня робко остановились на пороге.

– Ой, смотри, Катя! – вдруг сказала Аня.

– Что такое?

Аня подбородком показала ей в сторону вешалки. Там на крючке висела очень большая кожаная куртка на меху, с меховым капюшоном. На столике лежал такой же шлем, а в углу стояли огромные меховые сапоги. Можно было подумать, что в этой квартире живет великан и что этот великан приехал прямо с Северного полюса.

– Вот странно! – шепотом сказала Аня. – Ведь еще совсем тепло, а здесь кто-то уже одевается так, словно на дворе сорок градусов мороза.

– А ты разве забыла, – спросила Катя, – что у Людмилы Федоровны муж – полярный летчик? Она рассказывала об этом еще в прошлом году.

– Заходите, девочки, – сказала пожилая женщина, вернувшись в переднюю. – Давайте ваши пальтишки. Сейчас Людмила Федоровна выйдет… Что это она не идет? Вы два звонка подали, на всю квартиру звону, – а она будто и не слышит, бедная!..

И, стоя в дверях, словоохотливая женщина принялась делать молча руками какие-то странные знаки.

Но вместо Людмилы Федоровны в дверях появился очень большой, широкоплечий человек, в темной полосатой куртке.

– Прасковья Семеновна, – сказал он, – что это вы занимаетесь сигнализацией? Ведь Людмила Федоровна прекрасно слышит. Она только говорить не может.

– Не может, голубушка! – подтвердила Прасковья Семеновна. – Вот несчастье-то! Знаете, Петр Николаевич, иной раз идешь по улице и видишь – такие же глухонемые идут и все руками разговаривают…

Петр Николаевич не стал больше спорить с Прасковьей Семеновной и позвал:

– Люся! К тебе два товарища пришли.

Катя и Аня переглянулись: кто это Люся? Какие два товарища?

Но тут и сама Людмила Федоровна вышла к ним навстречу и, улыбаясь, протянула им обе руки. Она была одета не так, как в школе, а по-домашнему. На ней был длинный теплый халат.

– Людмила Федоровна! – обрадовалась Катя. – А мы думали, что вы лежите все время!

– Одна-одинешенька, – прибавила Аня.

Людмила Федоровна молча, с улыбкой покачала головой и ласково погладила ежик Аниных волос. А Петр Николаевич ответил за нее:

– Людмиле Федоровне можно и не лежать в постели, но ей запрещено говорить. На днях ей сделали операцию горла…

– Операцию! – вскрикнули девочки. – Уже? А мы и не знали!

Петр Николаевич серьезно посмотрел на Катю и Аню:

– Ну, вот что, девчата. Людмиле Федоровне, наверно, захочется узнать, что у вас в классе. Так смотрите: вы-то рассказывать ей можете, а она должна только молчать и слушать. Последите, чтобы она не разговаривала. И смеяться ей тоже нельзя. Так что если вам захочется рассказать что-нибудь смешное, то вы потихоньку выйдите в переднюю и расскажите шепотом моей шапке с ушами. Понятно?

Девочки отвернулись и прыснули, еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться громко.

– Вот правильно! – сказал Петр Николаевич. – Ну а если ваша учительница будет плохо вести себя, поставьте ей двойку за поведение.

Девочки опять засмеялись. А Людмила Федоровна улыбнулась, не разжимая губ, и все пошли в комнату. Здесь девочкам сразу бросились в глаза очень большие темные очки в широкой кожаной оправе, лежавшие на диванной полочке.

Людмила Федоровна молча усадила девочек на диван с высокой спинкой и взяла с письменного стола большой блокнот и карандаш.

– Что, Люся, – спросил Петр Николаевич, – очинить?

Людмила Федоровна кивнула головой.

Пока Петр Николаевич осторожно оттачивал над пепельницей карандаш, Катя смотрела на него и думала о том, что этот большой, широкоплечий человек совсем скоро, может быть даже через несколько дней, будет летать где-то далеко-далеко, над ледяными глыбами и снеговыми равнинами Арктики. Ведь недаром же здесь в передней стоят наготове огромные меховые сапоги и висит меховая куртка. Аня в это время все еще озиралась по сторонам. Особенно интересными показались ей темные очки в кожаной оправе. Она даже привстала, чтобы поглядеть на них.

– Что, не видела еще таких маленьких очков? – спросил Петр Николаевич и, сняв очки с полки, протянул их девочкам.

– А почему они темные? – спросила Катя.

– А чтобы снег не слепил глаза, – ответил Петр Николаевич. – Это особые очки, светофильтровые… Ну вот, Люся, получай.

Петр Николаевич отдал жене карандаш и пошел в соседнюю комнату.

– Людмила Федоровна, вам очень больно было? – тихонько спросила Катя, морщась от воображаемой боли.

Людмила Федоровна стала писать на листке ответ своим ровным учительским почерком, а обе девочки, то и дело стукаясь лбами, заглядывали через ее руку в блокнот.

И Кате вдруг показалось странно, что учительница пишет эти фразы не для грамматического разбора, не для того, чтобы девочки определили части речи или члены предложения, а просто так, как пишут письма.

«Конечно, было немного больно, – прочли девочки на листке блокнота, – вернее, не так больно, как неприятно. А что хорошего у вас?»

Катя переглянулась с Аней.

Людмила Федоровна удивленно посмотрела на девочек.

– У нас новая учительница, – начала виновато Аня. – Но это ничего, Людмила Федоровна! Вы не думайте! Мы любим только вас одну. Мы все так ждем вас, так ждем! А новая учительница нам совсем не понравилась.

Людмила Федоровна нахмурилась, притянула к себе блокнот и написала крупно и не так уже ровно, как раньше: «Рассказывайте все по порядку».

Катя взглянула на Аню, не зная, что делать. Она поняла, что Людмила Федоровна встревожена, и от этого рассказывать стало как-то неловко и неприятно. Ну как, в самом деле, говорить теперь о том, что в классе шептались, подсказывали, шумели? Аня тоже растерянно смотрела на Катю, но Людмила Федоровна еще раз повелительно показала карандашом на слово «рассказывайте», и Аня начала опять:

– Ну вот… вызвала новая учительница Лену Ипполитову и стала диктовать ей что-то трудное-претрудное. Лена один раз сбилась…

– Нет, не один раз, – поправила Аню Катя.

– Ну, нечаянно еще разок сбилась, – продолжала Аня. – Зоя Алиева говорит: «Анна Сергеевна, Лена всегда все знает», а эта новая учительница даже и внимания на Зоины слова не обратила и как начала придираться, как начала! И подумайте, Людмила Федоровна, поставила Лене тройку! Тройку – Лене!

– Не тройку, а вопросительный знак, – опять поправила подругу Катя. – В книжечку.

– Ну, это все равно, – сказала Аня. – А потом Анна Сергеевна вызвала Настеньку. И опять давай придираться!

– Она не то что придиралась, – сказала Катя, – а просто очень строго спрашивала.

– Так строго, так строго, – подхватила Аня, – просто ужас! Мы даже не знали, что делать. И подумайте, Людмила Федоровна! Мы и так устали, а она еще после всех уроков заставила нас решать примеры по арифметике! У нас всех головы разболелись, трещат не знаю как, прямо на части разламываются, все чуть не плачут, а ей все мало! «Решайте!» – кричит…

– И вовсе она не кричала, – перебила Аню Катя. – А просто громко говорила, потому что мы шумели.

Но Аня так увлеклась, что уже не могла остановиться и с жаром продолжала описывать мучения, которым подвергла несчастных девочек новая учительница.

Людмила Федоровна слушала с напряженным вниманием, а Петр Николаевич то и дело заходил в комнату, брал со стола какую-нибудь книгу, прохаживался взад и вперед и время от времени останавливался, поглядывая через плечо на Людмилу Федоровну и на девочек.

Но Аня все рассказывала и рассказывала, не замечая внимательного взгляда, которым посматривал на нее и на Катю Петр Николаевич.

Людмила Федоровна тревожно пошарила вокруг, нашла карандаш и торопливо написала:

«Я ничего не могу понять. Катя, расскажи теперь ты, как вел себя класс. Расскажи все как было. По порядку».

Катя тяжело вздохнула. Не в силах выговорить ни слова, она молча, глазами, попросила у Людмилы Федоровны карандаш и написала:

«По порядку мне трудно».

«Почему?» – написала на том же листке Людмила Федоровна.

«Потому что я сама вела себя плохо, – вывела Катя. – Хуже всех».

Людмила Федоровна посмотрела Кате в глаза долгим, пристальным взглядом. Катя почувствовала, что должна сказать сейчас Людмиле Федоровне всю правду о себе… О том, как она обидела Анну Сергеевну. О том, что Анна Сергеевна пригрозила вызвать в школу Катину маму… Но ведь это еще больше огорчило бы Людмилу Федоровну! Она и так вся покраснела. А ей, конечно, нельзя волноваться. Что же делать? Что делать?

Катя низко опустила голову, изо всех сил думая о том, как лучше поступить – сказать или не сказать?

А Людмила Федоровна тем временем опять взяла карандаш, подумала немного, и карандаш тоже как будто задумался и застыл у нее в руке. Но вот, словно вспомнив что-то, он опять быстро задвигался по листку блокнота.

«А что же смотрит ваш совет отряда? – прочли девочки. – Как вела себя Стелла?»

– Никак она себя не вела, – проговорила Катя и виновато посмотрела на учительницу.

– А вы к нам… скоро придете? – спросила Аня. – Доктор вам позволит нас учить?

«Если будете вести себя так плохо, – ответила опять на бумаге Людмила Федоровна, – не вернусь никогда!»

Она с такой силой поставила восклицательный знак, что даже карандаш не выдержал и сломался.

Катя сидела съежившись, не решаясь посмотреть Людмиле Федоровне в глаза.

«Все ужасно! – думала она. – И Людмилу Федоровну огорчили, и мама расстроится, когда узнает. Хорошо еще, что папа так далеко…»

Теперь уже все молчали – не только Людмила Федоровна, но и девочки, словно им тоже доктор запретил разговаривать.

В комнату опять вошел Петр Николаевич. Он заглянул через плечо Людмилы Федоровны в ее блокнот, оперся рукою о стол и спросил, глядя на девочек в упор:

– Что ж, вы, как я вижу, очень любите свою учительницу? – И он указал головой на Людмилу Федоровну.

– Да! – ответили девочки сразу. – Очень!

– Зря, – сказал он спокойно и посмотрел на Людмилу Федоровну чуть насмешливо. – Зря вы ее любите, – повторил он. – Не стоит она этого.

Аня даже подскочила:

– Как?! Она – самая, самая лучшая во всей нашей школе! Вы так говорите потому, что никогда у нее не учились!

– И очень рад, что не учился, – сказал сурово Петр Николаевич.

Катя молча подняла глаза и с удивлением смотрела на него. Что это он говорит – шутит, что ли? Глаза у Петра Николаевича были веселые, смеющиеся, но голос был строгий и серьезный. Катя поняла, что хоть он и шутит, но не совсем.

– Да, – повторил он, – не стоит ваша учительница, чтобы вы ее так любили.

Людмила Федоровна тоже смотрела на него. Кате показалось, что глаза у нее влажные, испуганные. И в самом деле, если бы Катя была постарше, она бы, наверно, прочитала в этом взгляде молчаливый вопрос: «Неужели и правда во всем виновата я?»

– Вот представьте себе, – продолжал Петр Николаевич, – что у нас в летной части, в полку, заболел командир. На его место пришел другой. Увидели его летчики и подняли крик: «Ах, ох! Не хотим нового командира! Он придирается, мы его не любим! Ах, ах!»

Петр Николаевич так забавно замахал руками, что Катя и Аня невольно рассмеялись.

– Что, смешно? – спросил он. – Вот и мне было смешно слушать вас. Если вы в самом деле любите вашу учительницу, вы должны охранять честь вашего полка. То есть вашего класса. Даже если бы вы остались на целую неделю совсем одни, без учителя, то и тогда обязаны были бы соблюдать дисциплину. Пусть командира нет – ранен, допустим, – но полк же есть! Чем полк может поддержать честь своего командира? Отличной дисциплиной. Высокой сознательностью.

Девочки слушали, не проронив ни слова. Им неловко, совестно было, что их пробирает военный человек, летчик, и в то же время слушать его было почему-то очень интересно.

– А что же это ты, Людмила Федоровна, – обратился он к жене, – не можешь справиться со своим классом? Попробовали бы у меня в части вести себя не так, как полагается…

Катя и Аня опять испуганно оглянулись на свою учительницу. Неужели из-за них она тоже получит выговор?!

– Людмила Федоровна не виновата! – вступились за нее девочки. – Это мы сами…

Но как раз в эту минуту из передней послышались быстрые шажки чьих-то маленьких ног, и в комнату ввалился мальчик лет четырех, а за ним вошла высокая, красивая женщина, немножко похожая на Людмилу Федоровну, но не такая молодая. Она была в пальто и в шляпе. Маленький мальчик вошел в комнату уверенно и деловито, как полноправный хозяин, и девочки почувствовали, что он здесь хоть и самый маленький, но самый главный.

«Это Витя», – поняла Катя, уже не раз слышавшая от Людмилы Федоровны о ее маленьком сыне.

А Витя подошел прямо к отцу, обхватил обеими руками его ноги и, закинув голову, с восторгом посмотрел на него.

– Отставить! – сказал Петр Николаевич. – Явиться по форме.

Витя понял, с удовольствием отбежал к двери и, приложив пухлую ручонку к вязаной шапочке, отрапортовал:

– Се’жант Козы’ев явился!

Букву «р» маленький сержант еще не выговаривал.

В другое время Катя и Аня так и бросились бы к Вите – они обе очень любили маленьких, – но сейчас им было не до того.

– А меня тетя Женя привела! – объявил Витя. – Тетя Женя, ночевай у нас!

– Не «ночевай», а «ночуй», – поправила мальчика тетя Женя и, посмотрев на Катю и Аню, спросила: – Пришли вашу учительницу навестить? А родители за вас не беспокоятся?

– Нет, – ответили девочки.

– А уроки вам не надо делать?

– Нет, мы уже все сделали.

Петр Николаевич улыбнулся и посмотрел на Людмилу Федоровну:

– А ты, Люся, не устала?

Людмила Федоровна покачала головой, но Катя поняла, что она устала. Она даже с трудом сняла с Вити его пушистую курточку. Весь красный, вспотевший, со взъерошенным светлым хохолком, он остался в легкой голубой рубашечке.

– Мама, это чьи девочки? Твои? – спросил Витя.

Людмила Федоровна ответила ему кивком головы, а Катя совсем смутилась.

«Еще считает нас своими, – подумала она, – а мы-то! Мы-то!..»

– Ну, нам пора, – сказала Катя решительно.

Витин папа помог девочкам снять с вешалки их пальтишки, открыл дверь и сказал:

– Ну, веселей, товарищи! Не унывайте!

Когда Катя и Аня остались наконец одни – на площадке лестницы, – они посмотрели друг на друга и сначала не могли выговорить ни слова, а потом Катя сказала:

– Ужасно! Что теперь делать? Ах, Аня, как это на нас такая глупость нашла?

– Да ты про что? Про Анну Сергеевну или про Людмилу Федоровну? – спросила Аня.