bannerbanner
Когда ещё не столь ярко сверкала Венера
Когда ещё не столь ярко сверкала Венераполная версия

Полная версия

Когда ещё не столь ярко сверкала Венера

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
24 из 33

Ежели б не при Светлане, не устами брата поведано, то вы бы, Евгений Фомич, ни за что не поверили: рассказанное приняли бы за россказни да в глаза бы рассмеялись тому безыскусному выдумщику небылиц.

– Упоминалась коллекция старинных монет, ещё кляссер с марками…

– Марки?! Монеты?! – Глаза у вас полезли из орбит. Вы, Евгений Фомич, в замешательстве: плечи вверх, руки в стороны – голова точно маятник. Будто речь зашла о каком-то чужом, вам совершенно незнакомом человеке, а не о бате.

По-видимому, семья тоже до сих пор пребывала в замешательстве, поэтому брат был скуп на слова и сдержан в своих суждениях.

– Правильные люди объяснили, что по природе своей коллекционеры – очень скрытные натуры.

– Но не настолько же, чтоб даже от семьи скрывать своё хобби?! Кто вам внушил? Следователь?!

– Нет, не следователь. Друг, один из старинных товарищей отца.

– А что милиция?

– Отец не заявлял, и нам не велел. Сказал, что такие дела – всегда висяк. Найти не найдут, а вот вопросами замучают. Украли явно не для перепродажи. Не залётные. И даже не по наводке.

– И кто ж тогда? Странно всё это звучит. А что ещё пропало?

– Револьвер. Какие-то важные бумаги. Сколько валюты и какой – понятия не имею. Наверное, это далеко не полный перечень украденного.

Вы взяли со стола нетронутую стопку водки и проглотили, не занюхивая и не закусывая. Подсевшим, осипшим голосом спрашиваете:

– А откуда всё это у бати?!

Брат Вовик пожал плечами да заново наполнил стопки.

– Из сейфа, вестимо. Его сейфа. Того самого, что в кабинете за шкафом под клетчатым пледом.

– Хм, а в сейф вселились духом святым? Может быть, трофейные? – предположили вы, выпятив в недоумении нижнюю губу.

Брат Вовик покачал головой и как-то весьма криво ухмыльнулся.

– Не знаю. Похоже на клад, который отец просто хранил у себя? Точнее, часть клада, потому что речь шла о том, что где-то у кого-то был второй сейф. Понимаешь расклад? Клад был разделён надвое. А может, натрое или больше частей. Кто знает?! У отца был ключ от главной двери сейфа, а ключа, который открывает встроенную внутрь секцию, у него не было. Этот второй ключ хранился в сейфе у другого человека. И наоборот, у отца – второй ключ от малой секции другого сейфа. Таким образом, доступ к встроенной секции обоих сейфов был возможен в том лишь случае, если вскрывают двое. Понятно?

– Понятно, что ничего не понятно.

Тут Светлана, как примерная школьница, подняв руку, взяла слово:

– Мы с Володей думали-думали. Должен быть третий, у кого на хранении ключи и коды от всех сейфов. Надо ведь учитывать возраст свёкра да и…

– Погоди, Света! Так ты Женьку совсем с панталыку собьёшь. Дело в том, что обчистили не только отца, но одновременно хлопнули и другой сейф. Вот Света и предположила, что тут замешан кто-то третий, у кого был доступ к кодам и ключам. Иначе трудно объяснить.

Светлана пожала плечами. Брат Вовик продолжал:

– Дело тёмное. Нам велено держать язык за зубами. По следу люди пошли. Очень серьёзные люди. А отец… – К концу рассказа его голос стал подрагивать, глаза налились кровью и блестели. – А что отец?! Когда обнаружилась пропажа, его и подкосило! Занемог. Хворал не долго. Ушёл из жизни не тяжело, но с тяжким грузом на сердце. Понимаешь, Жека: отца довели до смерти – убили, подлюки. Поймаю – собственными руками задушу!

Он ударил кулаком по столу, едва не перевернув посуду.

Та ещё головоломка, не так ли подумали вы?

В течение полугода, которое последовало за этим разговором, вы, Евгений Фомич, ещё дважды навещали брата, многажды созванивались, однако свежих новостей не услыхали. Плутали вы с братом в лабиринте догадок, ничем не обоснованных, и предположений, ни на чём не основанных. Зато вступили в наследство.

***

Евгений Фомич откинулся на спинку водительского кресла, запрокинув голову. Губы побелели, щёки отвисли, в остекленевших глазах читалось отчаяние. Можно было подумать, что он превращён в ничто, раздавлен, уничтожен.

Вот губы шевельнулись, и он попытался сказать, но неудачно: что-то булькнуло и захрипело. Отдышавшись, он, наконец-то, справился со спазмом в горле и сиплым голосом спросил:

– Вы бандит?

А в ответ ему со смешком недобрым:

– А те дам – бандит! Сам бандит. И деньги у тебя бандитские.

– Так что вам от меня нужно?

– Ты что, дурак?! Русского языка не понимаешь? Соври ещё, что у тебя денег нет, чтобы сполна расплатиться. Спрашиваю по-русски: у тебя в загашнике десять тысяч есть или нет?

– Есть.

– Угу. Вижу, понятливый ты мужик. Куда спрятал? В банке?

– Нет.

– А где?

– В парке.

– Что ты мне горбатого лепишь? В каком ещё парке?!

– В моём парке, в автобусном. У меня в кабинете, в сейфе.

– А-а! Хорошо, что в сейфе. Тогда едем в парк. Ты идёшь за деньгами. Я жду тебя в твоей машине. Ровно пять минут. Не принесёшь деньги – пеняй на себя. И без глупостей мне! Понятно?!

– Не бойтесь.

– Это ты мне – не бойтесь?! Я те, блин, покажу – не бойтесь!

***

Туда – сюда. И получаса не минуло, как железный рысак, поджав хвост, обернулся и вот опять стал у столба напротив проходной калитки в больничной ограде. В его чреве два седока: вы и тот, выразимся так: лиходей.

– Чего сидим, ждём? – Если бы не горечь в вашем, Евгений Фомич, взгляде, то, можно было подумать, едва ли не нотки ехидцы зазвучали в голосе. – У моря погоды?!

Ответа не последовало.

– Забирайте деньги и проваливайте!

– Ишь, какой торопыга!

– Ну чего вам ещё от меня надо?! – на этот раз едва не с вызовом прозвучал вопрос, не вопрос даже, а спонтанный выброс раздражения. – Я устал от вас.

– Заткнись! Будь моя воля, я бы просто свернул тебе башку. И баста! А так… Ладно. Я говорю – ты молчишь и слушаешь. Сейчас ты передашь мне деньги, все десять тысяч. Я уйду. Ты торчишь здесь, на этом самом месте. Час! Понятно?

Вы, Евгений Фомич, кивнули.

– И заруби себе на носу. Отчебучишь чего – пеняй на себя. Будешь умницей – позвоню. Через неделю или две. Позвоню и скажу, где, когда и как забрать плёнку. Оригинал. Понятно?!

Вы, Евгений Фомич, опять кивнули головой.

***

Весь день припекало ласковое солнце, и если б не колючий ветерок, пробирающий до озноба, то могло представиться, будто наступил как раз тот самый час, когда зима, прощаясь, уступает своё место вешним погожим денькам. По обочинам высились грязные сугробы и плавились в лучах разгорающегося светила, отбрасывая талые языки, однако ж когда солнце клонилось к закату, то обдуваемые студёным ветерком подтёки подмерзали, превращаясь в скользкий лёд.

В это субботнее предвечернее время улица была пустынна. Отдельные прохожие маячили в отдалении то там, то сям.

– Давай, клади сюда. И по-быстрому, – наконец, улучив момент, когда в поле зрения не было ни единой фигуры, велел лиходей и подставил свою сумочку, распахивая горловину.

Евгений Фомич, поочерёдно извлекая из-за пазухи, одну за другой бросил внутрь четыре бурых пачки. По четвертаку – в каждой. Расставался с деньгами без видимого сожаления. Наверняка, даже не задумался ни о потере нового железного коня, вместо отживающего свой век, ни о гараже, ни о дачке, ни о кооперативной квартире – ни о чём не сожалел в частности. Лишь только когда его мучитель открыл дверцу машины, намереваясь покинуть салон, он вдруг вцепился тому в руку:

– Да постой же ты! – вскричал и в отчаянии попытался удержать. – Чурбан ты этакий!!!

Тот отмахнулся, вырываясь, и ткнул его в грудь. Выбрался из машины – следом за ним выскочил Евгений Фомич и с криком бросился вдогонку:

– Стой же! Где Люба?! Я хочу её видеть!

Бежать нельзя: привлечёшь внимание – поднимется шум-гам. Не дай бог погоня. Вмешаются зеваки…

А Евгений Фомич оказался на удивление прытким. Нагнал лиходея у калитки, обхватил того сзади, по-медвежьи, и не отпускал. Мужик крепкий.

– Я хочу видеть Любу! Ты слышишь, что тебе говорят?!

Вяжет так, что не отпихнёшь, и ноги, как назло, скользят на обледеневшем тротуаре у подошвы большого оплавленного сугроба. Попытался затылком боднуть, лягнул пяткой – толку ничуть.

– Чёрт малахольный! Да пусти же ты!!!

– Я хочу её видеть! Где она, отвечай, гадина ты этакая?!

Сумка с деньгами выпала из рук прямо под ноги топчущихся у края сугроба. Вот в борьбе кто-то нечаянно пнул её ногой, и сумка отлетела дальше, приземлилась на сугроб.

Евгений Фомич, растерявшись, ослабил хватку, и его противнику, наконец-то, удалось вывернуться из крепких объятий.

***

Э-эх, Евгений Фомич! Ежели б вы вспомнили, как в молодые годы гоняли футбольный мяч на пустыре, то всё случилось бы иначе! Когда этот растяпа нагнулся за сумкой с деньгами, чтоб завладеть ими, вам бы просто пнуть по его победной головушке, как слёту по мячу, – тут бы и недоразумению пришёл конец. А так… Впрочем, что бы это изменило?! Вы правы. Ничего хорошего вам… что так, что этак не сулит.

Лиходей, подхватив левой рукой оброненную наземь сумку, взмахнул ею, и в то мгновение, когда вы невольно среагировали, он выцелил вам кулаком точно в челюсть. Со зла, с досады. Придурок! Хорошо ещё, что вы стояли на прямых ногах пятки вместе носки врозь – сели в сугроб, даже охнуть не успев. Безболезненно: ни синяков, ни ушибов, ни вывихов, не говоря уж о переломах. Второй удар, чтобы добить, не нанесёшь.

Так, бывает, искажаются чувства в темноте зрительного зала, когда смотришь иную драму, с подтекстом, с этакой закавыкой в тени театрального действа. Сначала увлекаешься игрой актёров, переживая за зримый и предрешённый исход коллизии, и вдруг невзначай тебя передёрнуло от какой-то, казалось бы, заурядной мелочи. И вот уже рождается мимолётное ощущение – едва ли не желание удачи от противного. И ты, помимо воли, подспудно болеешь – совсем не за то и не за того. Уж всё разрешилось, как и должно было по законам драматургии: зло наказано, добро восторжествовало. Занавес упал. Свет зажёгся. Зрители разбрелись по своим домам. Но ещё долго терзает твою душу неприятный отзвук той симпатии, что предательски навестила тебя, – осадок, которому не находишь вразумительного объяснения.

***

Просто сел Евгений Фомич в грязный сугроб из подтаявшего снега и сидит, даже не осознавая, отчего он приземлился на пятую точку.

– Постой! Как вас там? Любочка, где она теперь?! – тщетно кричал он вслед безответно ушедшему с его деньгами, почитай – бежавшему. В тоне его голоса звенела настойчивая, упрямая нотка, словно кто струну перетянул. – Передай, я буду ждать её! Я буду ждать!

Окрест ни души. Евгений Фомич сидит, оперевшись спиной о склон сугроба, уронил голову на колени, колени обхватил руками.

С четверть часа минуло, пока прохожая женщина не остановилась рядом. Не пьяный, с виду приличный, солидный господин, а отчего-то сидит в сугробе, посередь тротуара. Пытаясь заглянуть в лицо ему, женщина участливо спросила:

– Вам нехорошо?!

– Нет, спасибо, хорошо, – невразумительно пробормотал в ответ солидный господин, сидя в сугробе.

– Что ж вы тогда сидите в снегу?

– Просто я – идиот!

Женщина отпрянула, отошла ещё на шаг и сказала строго:

– Всё равно вставайте, а то ведь простудитесь.

– Да-да, – ответил Евгений Фомич. – Спасибо.

Он встал, отряхивая прилипшие сзади к штанам комки мокрого грязного снега.

– Вам помочь?

– Мне уже нельзя помочь.

Он поковылял, припадая на ногу, к своей машине, сел за руль, повернул ключ зажигания и, когда женщина пошла прочь – вдоль по дороге, уронил голову на руки, обвившие обод руля.

Так прошёл час. Смеркалось. Пошёл другой час. Вскоре совсем стемнело.

***

Близилась полночь. Свет в больничных окнах погас. Из машины время от времени доносилось лёгкое прерывистое повизгивание, как будто ветер раскачивает на проводах жестяной дорожный знак. Это вы, Евгений Фомич, хныкали – потом затихли, и казалось, будто спите.

Я иду по другой стороне улицы, останавливаюсь напротив, подхожу как бы случайно, мимоходом, стучу, почти как Любочка, ноготком указательного пальца о стекло и, дождавшись, когда вы приопустите стекло, говорю в утешение вам:

– Напрасно вы так-то, Евгений Фомич.

Вы смотрите на меня в упор. Перед вами незнакомец, но вы не удивляетесь уже ничему.

– Любочка, – пытаюсь утешить, – самая обычная подзаборная дрянь. Поверьте мне на слово. И успокойтесь на том. Что было, то миновало, что упало, то пропало, – не вернуть.

– Я хочу её видеть!

– Выбрось дурь из головы. Блажь всё это. Она просто шлюха.

– Я буду ждать её.

– Дурак!

Да, вышло бы очень даже глупо, вздумай в самом деле подойти и заговорить. Я прошёл мимо и растаял случайным прохожим в темноте ночи. Ищи ветра в поле!

Как ни уговаривал я себя, а поделать с собой ничего не мог. Вот если бы вы спросили меня, а где же моя совесть, что столь характерно для вашей риторики повседневной, то я бы, уж будьте уверены, отрезал: там же, где и ваша. Не мучит ли она меня порой? Бывает, мучит, как любого человека, в том числе и вас, Евгений Фомич. Но к прокурору со своей совестью я ведь не пойду. Нашли дурака!

А что жалость без здравой мысли?! Так, пшик один – защемило и прошло.

Но удивительно, скажу-таки, устроена человеческая натура: мне вас жаль и… не жаль – ни капельки, ни вот столечко не сожалею о лихом дельце, ладно скроенном мною по вашей мерке. Наверное, жаль мне вас, как и всякую тварь, которой делают больно, а она, бедолага, не понимает, за что её мучают. Ни огрызнуться, ни пожаловаться не может – нема она, тварь эта бессловесная. И жалко-то её, пока тварь сама чувствительна и беззащитна. Значит, надо, чтобы вам, Евгений Фомич, всегда было больно, чтобы в груди щемило и под ложечкой сосало, иначе язвы на сердце быстро зарубцуются, лишаи на душе затянутся – и всяк увидит ваш оскал.

Так пусть вам будет больно, ну а мне тогда жаль вас – и, чин чином, всё ляжет на свои места, образуется, утрясётся. А что до моего звериного оскала, так ведь это мой, не ваш, – и моё обличье ничем не мерзопакостнее вашего.

Знаете ли, Евгений Фомич, у жвачных натура такая – набивать свою ненасытную утробу всем, что растёт и зеленеет. Они обгладывают нашу с вами землю, поэтажно поедая, – за прокорм приходится жестоко расплачиваться, нередко шкурой. Хищник кровожаден, порой коварен, но не подл – подл человек: вы, Евгений Фомич, и я.

Сначала вы – потом я.

***

Далеко за полночь старый горбатый «Москвичок», простужено брюзжа, уныло тронулся в путь.

***

Я мысленно попрощался с вами, Евгений Фомич. Думал, навсегда. Но кто бы мог подумать, что после той драмы, которая разыгралась здесь, у проходной калитки больничной ограды, вы, Евгений Фомич, вздумаете вернуться обратно, причём не мыслью, что было бы объяснимо, а собственной персоной?! Удивительно!

Увидев, как уже в следующую субботу, пополудни, ваш «Москвич» причалил к поваленному бетонному столбу, я готов был поклясться, что сплю и вижу сон. Даже ущипнул себя. Нет, не сон. Вы упрямо простояли здесь, в талой от сугроба луже, весь день до самого вечера… в ожидании, что Любочка, в своём лилейном плащике, вот-вот выпорхнет из калитки, да и постучит волоокая пальчиком в окошечко вам – тюк-тюк-тюк: чего, мол, стоим? поехали уже!

***

На иной лад настраивала инструменты своего оркестра природа.

Расплавились сугробы, подсохла земля, набухли почки на деревьях, пробивалась сквозь прошлогодний пожухлый лист и сухостой зелёная травка. Запели птицы. На бледных после долгой зимы лицах прохожих проступили веснушки – то свои солнечные зайчики распускал на волю ласковый апрель.

Если б кто осмелился заглянуть внутрь старого автомобиля и пристально всмотрелся бы в лицо сидящего за рулём мужчины, тот наверняка подумал бы: «Боже, как отрешено от весенней суеты лицо этого солидного добропорядочного гражданина! Видать, он тяжело болел в последний месяц и оттого сильно сдал, но, слава богу, пошёл на поправку… Впрочем, с чего ж я так-то, уверенно?! Ведь я впервые вижу эти черты – отчего-то, сдаётся, столь невероятно знакомые…»

***

Через выпуклую панораму зеркала я с любопытством вглядывался в знакомые лица черты. Любочка сидела сзади, вжавшись в сидение, и сквозь нервное возбуждение заметно проступало в ней нечто новое, непривычное моему глазу. Она волновалась и, наверное, в сотый раз повторяла одни и те же вопросы: «А если не приедет?» – «Приедет. Куда он денется?!» – отвечал ей. Она спрашивала: «А ну как прогонит?» – «Не прогонит. Какого тогда чёрта он торчит здесь по субботам?!» – «Что я скажу ему?»

– То и скажешь.

– Кто меня шантажировал?

– Скажешь, что злодей один. Жупел. Кличка у него такая. Показывал мерзкие фотографии и грозил погубить, опозорить. Тебе было страшно и стыдно. Ты не знала, как быть, и убежала, скрылась от него. Спрятал тебя я, родственник далёкий – седьмая вода на киселе. Могу подтвердить, где, когда и как. Много не ври, не сочиняй небылиц. Были в жизни, дескать, вещи, которые хочется забыть и никогда больше не вспоминать. Потом когда-нибудь расскажешь. Ну а Жупел… Нет его. Кореша в пьяной драке сунули нож под ребро. Туда ему и дорога.

– Я где-то слышала такое слово или читала. Жупел…

– Чтоб ты знала, жупел это нечто, чего никто не видел и чего все боятся. Пугало эфирное.

– Вдруг не поверит и прогонит?

– Поверит. Ещё как поверит! Любовь – это чувство, а чувство сродни вере. Человек видит то, что может видеть, а из того, что может, человек видит то, что хочет увидеть, а хочет видеть то, во что верит, а верит в то, что подсказывают ему его чувства.

– А знаешь, что я ещё ему скажу? – замечталась Любочка, не замечая, как там, на другом конце улицы, к поваленному бетонному столбу подкатил старый «Москвичок».

Я усмехнулся про себя и вздохнул с облегчением.

Любочка увлеклась меж тем своим рассказом, которые она была мастерицей сочинять буквально на ходу.

***

– В некотором царстве, некотором государстве, в одном большом-пребольшом городе, в высоком доме на заоблачном этаже жила-была маленькая девочка – почти принцесса. Жила она и не тужила – с мамой, с папой и с огромным-преогромным лохматым псом. Бабушка с дедушкой гостинцы носили, на ночь сказки всякие сказывали.

А девочка, надо думать, очень любила слушать их и ещё, особенно зимой, когда за окном завывает метель, глядеть в окно, за которым раскинулся такой далёкий и манящий своей сказочностью неведомый мир.

Но больше всего на свете она любила Новый год – просто обожала этот чудный праздник, потому что посреди большой комнаты наряжалась живая зелёная ёлка, на столе зажигали свечи в подсвечниках, в полночь к столу подавали солёный арбуз, под бой курантов стреляло и пенилось шампанское, искрились огнями страшно-прекрасные бенгальские огни. Все дяди и тёти, как малые дети, дружно хором кричали: «Ур-ра!!!» – и визжали, и хлопали в ладоши, и смеялись. Её не укладывали спать, пока глазки не сомкнутся сами, а поутру, когда особенно сладко спится, никто не будил её, чтобы отвести в этот противный детский сад. Ей мечталось, чтобы Новый год никогда не кончался.

Порой девочка недоумевала, отчего взрослые – такие глупые: Новый год надо праздновать каждый день.

И чтобы белобородый Дед Мороз в красном кожухе приходил по утрам – с огромной торбой, набитой всякими подарками. И чтобы приносил он сочные сладкие мандарины в яркой кожуре. И Снегурка баловала шоколадными конфетами и разными игрушками.

Ещё ей казалось поразительным, отчего родители мечтают вернуться в детство и уверяют её, будто она самая счастливая на всём белом свете. Неправда! Ведь немыслимо, чтобы человек был счастлив и сам не знал о своём счастье. Нет ничего лучшего, как быть взрослой и делать всё, что самой вздумается. Пусть только она подрастёт чуть-чуть, и тогда всю свою жизнь превратит в бесконечный сказочный праздник.

Наверное, мама с папой просто пугают её. Она не хочет быть шёлковой! А они всё равно пугают её какими-то маленькими шавками, что взахлёб лают и иногда даже очень больно кусают, отчего щемит какое-то там глупое сердце. Но и это неправда! Их большой лохматый пёс и не лает, и не кусает – он шалун и отчаянный попрошайка. И тогда, обезьянничая, она горько вздыхала, прикладывала обе ручонки к животу и тоже скорбно жаловалась, будто и у неё щемит противное сердце. Мама с папой умилялись – и уж не так грустно, не так устало взирали они на неё сверху вниз…

Вот, наконец, и сбылась мечта. Девочка подросла настолько, чтобы дотянуться своей ручонкой до дверного замка. Открыла дверь, переступила порог, вошла в лифт и спустилась с заоблачного этажа. Выйдя из подъезда, она пошла по улице, свернула за угол и, зажмурившись, перебежала дорогу – под залихватски весёлый визг тормозов.

За дорогой, сколько глаз хватало, простирался пустырь. Выше головы росла на пустыре трава. Должно быть, забавно брести по густой высокой траве, ну прямо как в сказке.

Девочка отыскала тропинку, каких там много вьётся вниз по склону, спустилась в неглубокий, показалось, овражек и побрела наугад в глубь пустыря. Вскоре ей стало не по себе. Она, было, повернула обратно, чтобы рассказать маме с папой, что за ужасно смешной пустырь лежит за их домом, но перед ней глухой стеной высилась беспросветная трава. Её тропинку пересекало множество иных стёжек-дорожек, узких и широких – все извилистые. Девочка заблудилась, ей стало страшно, и она захныкала.

Тут же из травы вынырнула моська и, выпучив чёрные круглые глазёнки, залилась отчаянным звонким лаем. На тот лай сбежались шавки поменьше и побольше. Девочка капризно притопнула ножкой – ещё пуще забрехала свора. Хотя и жутко стало, но ведь она помнит, как папа научал: нельзя выказывать испуга, даже если нестерпимо страшно – и она потянулась ручонкой к самой неистовой злючке. Взвизгнув, шавка подпрыгнула и тяпнула её за палец – слёзы брызнули из глаз в разные стороны. Девочка замахала руками, затопала ногами и завизжала от боли и обиды, а собаки, и вовсе обнаглев, кидались на неё – все скопом. Вот-вот растерзают. Девочка закрыла лицо ладошками и ну бежать в отчаянии – прочь, куда только ноги понесли.

Бежала, бежала, бежала, вконец выбиваясь из сил. Не отставая, по пятам гналась за девочкой свора собак и хватала зубами за ноги. Скоро у неё кончилось дыхание. Она споткнулась и упала. Собаки, а среди них были уже и огромные свирепые псы, подступая ближе и ближе, оскаливали свои клыки и вот-вот готовы были растерзать. Ещё чуть-чуть, и загрызут. От боли и ужаса она из последних сил подхватилась на ноги и помчалась, не разбирая дороги. Саднили ушибленные коленки, кровоточили и щемили укусы. Пресекалось дыхание, кололо в боку, стучало в висках, что-то непривычно трепыхалось в груди: может, это и есть то самое сердце?! Уж готова была стать как вкопанная: пускай грызут, пускай терзают – всё один конец!

Внезапно трава расступилась перед ней, и девочка выбежала на поляну. На поляне, на деревянных ящиках, сидел у костра дядька. При виде девочки, преследуемой собаками, он встал, взял камень и бросил его в свору. Поджав хвосты, псы разбежались, скуля, по кустам. Он погладил девочку по растрепавшимся волосикам и протянул конфету. «На, – сказал он, – ешь!»

– Это и был бандит по кличке Жупел, – сказала Любочка и продолжала сочинять.

Он дал ей напиться горьковато-сладкого напитка, похожего на кровь; сильно закружилась голова, и она заснула там же, у костра на ящиках, а когда проснулась, он сказал: «Не бойся этих злых трусливых псов. Пока ты со мной, тебе нечего опасаться». Девочка поверила чужому дядьке и осталась жить с ним на поляне. Он научил её стирать грязные носки, мыть посуду и готовить еду.

Девочка не то чтобы боялась этого дядьки, ей было просто страшно. Когда она взбиралась с ногами на деревянный ящик, то свысока ей было видно, что на пустыре, оказывается, очень много всевозможных тропок, которые сходятся и расходятся – настоящий лабиринт. По пустырю мечутся люди, преследуемые сворами оголтелых псов, иные беспомощно отбиваются, а кое-кто растерзан. В кустах сидит злой дядька и натравляет на людей послушных ему собак.

Жутко при мысли о своей доле, если убежать, а ноги не вынесут-таки. Ещё страшнее остаться. Вдали за пустырём виднеются дома. Там, наверное, живут такие же непослушные девочки, как и она сама, – со своими папами и мамами.

Нельзя глядеть себе под ноги, иначе заблудишься, – нельзя не смотреть себе под ноги, иначе невзначай споткнёшься о кочку, упадёшь, и свора вмиг растерзает плоть твою на куски. Она уже научилась, не глядя под ноги, перепрыгивать канавки, избегать коварных кочек, приспособилась на бегу обозревать пустырь и высматривать ту заветную тропинку. Вот уж ей как бы и не совсем страшно.

На страницу:
24 из 33