Крест и порох

Третьим стругом командовал отец Амвросий, четвертым – Матвей Серьга, посаженный в старшие в награду за проявленную в вылазке доблесть, а заодно и для проверки – как с воеводскими обязанностями управится. Все же третий десяток мужику скоро, давно пора из простых казаков в старшие подниматься. Коли по силам ему за других отвечать, конечно же…

Замыкал поход, понятно, струг Ганса Штраубе – вояки опытного и знающего. Отставшему поможет, попавшего в беду поддержит, раненых вытащит, отступление прикроет, атаке на помощь придет. В нем боярский сын Егоров был чуть не больше, чем в себе уверен. Уж очень хитер зачастую немчура оказывался, простодушным казакам не чета…

Силантий командовал угрюмо. Приказов почти не отдавал, разговоров не заводил, с ратными не шутил. Как утром отваливали – токмо рукою изредка кормчему показывал, как струг удобнее через излучины провести. Ближе к вечеру приказывал на привал останавливаться – а там уже к атаману вся власть переходила.

Впрочем, казакам было не до веселья. Тяжелые струги шли все время против течения. Ветра на узком русле меж высоких лесов не было, так что мачты путники даже ставить не стали, полагаясь только на весла. Даже трудясь в две смены, выматывались они так, что на привалах сил оставалось только поесть да свалиться спать.

Восемь переходов прошли без приключений – даже огромные здешние ящеры к стругам старались не приближаться. Видимо, принимая за неведомых зверей, что могут при своих размерах оказаться и опасными. На девятый день пути, после первой пересменки, Силантий поднял руку и указал на берег. Струги один за одним послушно привалили к череде корней, подобно изгороди торчащим из воды.

– До заставы дикарской верст пять всего осталось, атаман, – сказал Андреев. – Надо бы помолиться крепко да пяток лучников вперед выслать. Знамо, со мною и Маюней. Глаз у остяка острый, пригодится.

– Задумку имеешь? – спросил его Егоров.

– О прошлом разе до тех пор от чародея прятались мы, пока разговоры житейские не завели, – признался десятник. – На них сразу и попались. Посему полагаю, души нам очистить надобно, исповедавшись, и причастие принять. А уж опосля, с мыслями травяными, на колдунов и выступать. После пропажи караульного воеводы здешние, по уму, пост усилить должны. Место там на троих – троих, вестимо, и поставят. Подкрасться надобно незаметно да стрелами и посечь, пока чары напустить не успеют.

– Разумно… – согласился воевода и, обернувшись, закричал: – Отец Амвросий, разворачивай часовню походную. Ныне помощь Господня нам превыше прочих надобна. Исповеди принимать пора да грехи отпускать, дабы с душою чистой и твердой в сечу идти.

Над именами лучников следовало подумать особо. Выбрать лучших из лучших, дабы первой же стрелой по цели не промахнулись, но и по нраву спокойных – чтобы суетой или смехом себя не выдали. Иван Егоров поколебался и выбрал… Себя.

Пробираться через здешние густые заросли пять верст пешком лучники не рискнули – на первом струге прошли вдоль берега вверх и высадились всего за полверсты до колдовского караула. Дальше началось самое трудное – красться между плотно стоящими стволами и путаными толстыми лианами, протискиваться через кустарник, стараясь хотя бы не издавать никаких звуков, раз уж не колыхать ветки в растительной густоте было невозможно.

Лес пах гнилью и курагой, дышал влажностью, сыпал листьями и коричневой трухой, похожей на перетертую кору. Он ронял на голову и за шиворот склизких гусениц и колючих жуков, облеплял паутиной, захлестывал ветвями и корнями. При этом какие-то твари постоянно кусались под одеждой и в волосах, стволы царапались, многие кустарники оказывались с шипами…

Людям же нужно было молчать и сохранять спокойствие в мыслях, мечтая о зеленых листьях и сладких цветочках. Иван Егоров, раз уж эта уловка помогла однажды, решил не отказываться от нее и сейчас, надеясь выдать себя перед колдунами за тупую скотину. С каждым укусом или порезом он неизменно радовался, что решил идти в головном отряде сам. Казаки ведь народ буйный, вполне могут разозлиться, заругаться, кохух сорвать и ногами потоптать… Атаман же после каждого укуса лишь громко шептал, как бы себе под нос, но слышно для товарищей:

– Хочу покушать вкусных веточек, хочу кусить белые цветочки… – подавая пример правильного поведения и напоминая о том, о чем нужно думать. При воеводе казаки сдерживались, воли чувствам не давали.

Примерно через час таких мучений лазутчики неожиданно услышали сверху протяжный распев. Мгновенно замерев, они подняли лица и увидели впереди, в гнезде, сплетенном в кроне многовекового дуба, паренька в набедренной повязке, что-то растирающего меж камней, при том мурлыкая под нос песенку и отбивая ступней ритм. Совсем изредка караульный поднимал голову, бросал на реку скользящий взгляд и снова возвращался к своему делу. В общем, вел себя так, словно никогда в жизни не слышал о том, как снимают часовых и вырезают караулы, о том, что на посту нужно всегда держать ухо востро, ибо даже в самое мирное время дальний дозорный, закрывая злоумышленникам путь в свою страну, рискует головой…

Иван Егоров вскинул палец, открыл колчан, достал лук, наложил стрелу на тетиву. Покосился на товарищей. Все лазутчики последовали его примеру, зацепив кольцом большого пальца тетиву и зажав комель стрелы в кулаке.

– И-и-и… Х-хо! – Атаман, напрягшись всем телом, резко оттянул правый кулак к уху и тут же его разжал, не в силах удержать натянутым тугой лук. Пять стрел легкими росчерками пронзили листву и все разом впились в смуглое тело. Караульный мигом обмяк – наверное, даже и не успев понять, что случилось. Однако пара сообразительных ворон уже спикировала к свежей мертвечине.

– Травка зеленеет, цветочки распускаются, веточки вкусные и большие… – торопливо напомнил Егоров, о чем именно сейчас нужно думать.

– Лук можно не прятать, – тихо сказал Силантий. – Тут рядом, сажен сто.

Так же медленно и осторожно, взвешивая каждый шаг, лазутчики добрались до ручья, по нему, согнувшись в три погибели, прокрались под свисающими ветвями к началу тропы, выбрались на нее, наложили стрелы на тетиву. Затаив дыхание, двинулись дальше – пока не услышали громкий разговор.

Один из караульных раскачивался в гамаке, помахивая свешенной ногой, второй сидел на кувшине с киселем, удивленно рассматривая завядший травяной многогранник, заплетенный на ивовых ветвях. Покрытый чарами верховного шамана амулет должен был предупреждать воинов о внезапной неведомой опасности. Да, похоже, испортился…

Пропели в воздухе стрелы, вскрикнули от боли чародейские защитники. Один даже успел вскочить – но только для того, чтобы получить в грудь еще три стрелы и свалиться на землю.

– Ну, эти хоть отдыхающая смена… – извинил погибших атаман. – На болтовню имели право. Маюни! Ты у нас самый быстрый и ловкий, беги на струг. Сказывай, пусть подтягиваются, путь открыт. Надеюсь, к причастию успели подойти все и хотя бы до завтра сохранят умы в ясности. И смогут думать только о траве и цветах, а не о золоте и бабах! Силантий, пошли еще раз на ручей глянем.

– Да мелковат он, Иван Еремеевич! Не пройдет струг, килем зароется.

– Может, и зароется… Однако же по воде тянуть завсегда легче получается, нежели посуху. Может, подрыть все же проще выйдет, чем на катки выволакивать? Коли дно песчаное, так точно проще.

Иван Егоров прошел по всему ручью от начала до конца, после чего велел обрубить несколько толстых лещин, концы сучьев заострить, и в результате у воинов получилось несколько тяжелых деревянных мотыг. Когда струги подошли к устью ручья, атаман приказал казакам выгружаться. Четверых поставил рыть перед стругом канаву, остальным велел навалиться на борта и толкать корабль вперед.

Песок поддавался легко – но так же легко оплывал и обратно под киль. Однако оставался там рыхлым и протаскиванию судна почти не мешал. Дружными усилиями казаки примерно за час протолкали струг до озера, следом второй. Остальные три проплыли уже без сопротивления – русло ручья отступило перед упрямством людей и углубилось на стремнине, приняв новую форму.

– Теперь спать! – приказал воевода. – На свету дальше не пойдем, как бы не заметили. Ночью к городу подкрадемся.

– Так, может, ночью и напасть, атаман? – спросил немец. – Взять тепленькими, пока неладного не учуяли!

– Мы же не кошки, Ганс! – ответил Егоров. – В темноте, в незнакомом месте, супротив местных… Этак можно не ворога взять, а самим головы по-глупому сложить. Подкрасться надобно и осмотреться. Узнать, где крепости их, где капище, где дома богатые, где голытьба кантуется. Где воины собраны, где чародеи… Опосля первых ударом внезапным смять, а вторых издалека пищалями и луками выбить. Пока определимся, пока подтянемся… Нет, раньше завтрашнего полудня не успеем.

– Воля твоя, атаман… Но уж больно тяжко про травку помышлять, когда до золота ужо совсем рукой подать осталось.

– Вот посему я всех нынче без обеда и оставлю, Ганс. Чтобы о брюхе думали, а не о кошеле!

Казаки рассмеялись. Все понимали, что атаман просто не хочет выдать ватагу огнями и дымами, готовя пищу. А вяленого мяса всухомятку пожевать – так у каждого порция на день имеется. Можно и съесть, коли очень уж охота. Но после восьми дней гребли самым главным для воинов была вовсе не еда – а возможность просто лечь в траву, раскинуть руки – и ничего не делать, наслаждаясь безмятежным покоем.

Воевода и его помощники отдыха себе позволить не могли. Обосновавшись в ивняке на берегу, они рассматривали далекий берег, выбирая место для высадки и отдыха перед атакой. Сошлись на леске, в котором угадывались кроны дубов и лип. На болоте эти деревья не растут – стало быть, место сухое. Кроны уходят далеко вдаль и в стороны – значит, и лес большой. Есть где укрыться али куда отступить, коли схватка не так пойдет.

Когда над озером сгустилась ночь, казаки вывели свои корабли на открытую воду и, таясь в тени берега и не торопясь, дабы не плескать веслами, прокрались почти к самому городу, высадились в намеченном бору, сразу уйдя под кроны. Тоже медленно и осторожно, думая о травке и цветочках, стараясь не выдать себя ни треском, ни мыслями. Ушли недалеко – дабы не нашуметь в потемках. Заныкаться в чаще ведь можно с рассветом, пока селяне, продрав глаза, потягиваются, готовят завтрак, одеваются, собираются на работы.

Струги, на каждом из которых осталось по два гребца, тоже ушли недалеко, к ольховнику, перед которым тянулась тростниковая опушка. Коли втиснуться между серой камышовой стеной и берегом – с воды корабли никто с десяти шагов не разглядит. С берега тоже – ибо ивняки сырые и люди по ним обычно не гуляют.

За пару часов до рассвета все затихло, и ватага даже смогла немного прикорнуть, прежде чем двинуться дальше, готовясь к решительному броску…

* * *

Утро встретило селение зловещим кровавым крестом – перекрещенными отблесками двух рассветных солнц на дрожащей озерной ряби. На крыши домов слетели греться из леса бабочки-черноголовки, заплакали росой клыки черепов, украшающих вход в святилище, тревожно закружились над дубравой птицы, лопнули кожи сразу трех шаманских бубнов, застонали средь кустов мохнокрылые летяги, не желая возвращаться в родные гнезда.

Обилие зловещих примет, каждая из которых обещала боль и погибель, настолько встревожила вождей сир-тя, что они отказались от показательного суда над черной шаманкой, желавшей уничтожить все живое в этом мире, и решили, не оттягивая торжества, просто казнить могучую служительницу бога нижнего мира Темуэде-ни. Все едино иного конца старуху не ждало. Пока Нине-пухуця оставалась жива, зло тянулось к черной колдунье со всех сторон, окружая поселок, витая в воздухе настолько плотно, что ощущалось вязкой мерзостью всеми, от мала до велика. И даже туповатые воины, не пригодные ни на что, кроме как ходить на охоту или охранять менквов, – даже они тревожно посматривали то в небо, то по окрестностям, всей своей гладкой смуглой кожей предчувствуя неладное.

В таком состоянии вождям и шаманам, победителям зла, стало не до торжеств, и если привязанная на берегу старуха не была убита сразу с рассветом, то лишь потому, что нож или дубина вряд ли причинили бы ей вред. Чтобы избавиться от сильной шаманки, ее нужно лишить плоти полностью, до волоска, до последней косточки, обратить в пепел до последнего ноготка.

Верховный шаман, остановившись утром перед старухой, спросил только:

– Ты все еще не смирилась, мерзкая тварь? Ты надеешься, Темуэде-ни станет тратить свои силы на спасение столь злобной колдуньи? Призываешь духов, зверей и болезни? Не надейся! Тебя не спасет ничто! И не будет тебе ни жизни здесь, ни славы в нижнем мире, ибо мы уничтожим тебя до конца, не оставив ни души, ни плоти. – Хасуюимдей отступил от пленницы, пытавшейся нащупать его взглядом сквозь плотную повязку, и приказал стоящим окрест воинам: – Собирайте перед святилищем костер! Проводим нашу великую гостью в ее последний путь.

Повторять дважды не пришлось – крепкие парни, побросав копья, бодро ринулись к дубраве, на опушку которой была из леса натаскана огромная груда сухостоя, крупного валежника и порубленных на несколько частей маленьких деревьев, выволоченных из чащи целиком. Этой тяжелой работой обычно занимались менквы, по указаниям младших колдунов, подчинивших мохнатых уродцев своей воле. Однако разделывать дрова для очагов сир-тя приходилось уже самим. Коли подавлять рабам волю – то с такой сложной работой зверолюди не справляются. Если волю отпустить – то оставлять топоры в руках злобных тварей было бы слишком опасно. Они ведь легко способны и на хозяев наброситься. Все знали, что человеческий мозг считался у менквов самым желанным лакомством.

Однако для костра ничего рубить-колоть не требовалось, и воины стали споро тягать стволы и коряги, выбирая те, что покрупнее, дабы потом оставшийся валежник было проще порубить. Ствол сыроватой осины с трухлявыми ветками они укрепили стоймя, поджав тяжелыми колодами, навалили рядом и на колоды еще с десяток деревьев, добавили снизу немного веток, дабы куча лучше разгорелась.

Пока воины трудились, со всего селения, из Дома Девичества и Дома Мальчиков, из дальних святилищ подтянулись женщины, дети, мужи – умелые колдуны и простые воины. Все видели происходящее, знали, что оно означает, и все с нетерпением ждали завершения правосудия – ибо мрачные приметы видели тоже все и устали пребывать в страхе.

Митаюки-нэ вместе с остальными воспитанницами тоже пришла к святилищу – девушки плотной кучкой сбились справа от дороги под присмотром дородной воспитательницы Сухи-Алки. Она с детьми осталась единственной – прочие колдуньи Дома находились в святилище, своими чарами помогая верховному шаману удержать качающийся мир от наступления зла. Остальные жители приозерного селения стояли редко, семьями, терпеливо дожидаясь, пока вожди и шаманы наконец-то исполнят свой долг.

Опасаясь чар могучей колдуньи, отвязывать ее Хасуюимдей отправил не воинов, а молодых шаманов, крепких телом и волей. Поблескивая золотыми амулетами, те быстро управились с веревками, разошлись, распростав старуху, словно опасного ящера, потянули на костер. Нине-пухуця шла спокойно, не видя, что ведут ее к месту казни. А может статься и так, что огня она тоже не боялась.

Затянув старуху на колоды, молодые шаманы, непрерывно шепча защитные заговоры, крепко примотали ее к осине, с облегчением спрыгнули вниз. Хасуюимдей удовлетворенно кивнул, ушел в святилище и вскоре вернулся с факелом, зажженным от жертвенного очага. Но просто запалить костер как-то не решился и громко провозгласил:

– Ты исчадье зла, старая Нине-пухуця, черная шаманка, служительница смерти! Ты пыталась погасить солнце предков, принеся погибель всему живому! Ты ненавистница народа сир-тя, хотя и порождена им же! Ты хотела уничтожить наш мир, так сгинь же сама, унеся с собой свою ненависть и свои беды! – И он решительно запихнул факел под хворост.

– Обречен смерти народ, променявший жажду нового на покой и сытость! – вскинув подбородок, громогласно ответила Нине-пухуця чуть хрипловатым, но звонким голосом. – Обречен гибели народ, что не ищет для себя подвигов и достижений! Обречен смерти народ, что не ищет в чужих землях поле для битвы, ибо иначе битва придет к нему! Обречен гибели народ, забывший заветы предков и живущий одним днем! Не я вас убиваю, сир-тя! Вас убьет ваша лень и любовь к неге! Боги нижнего мира уже занесли над вами карающий топор! Да прольется кровь тех, кто не готов жертвовать ею сам! Да сгинут те, кто недостоин жизни! Вижу я упряжку великого Темуэде-ни, примчавшегося за вашими душами! Спускается он на берег тихого озера, открывает свои мешки, тянется к вам холодными руками! Пришло время умирать!

– Будь ты проклята, черная тварь! – Даже у верховного шамана побежали по спине мурашки от жуткого пророчества старухи, он зашуровал факелом под валежником. Сучья и ветки разгорелись шустро, облизывая своими алыми языками колоды, но дальше огонь не поднимался. Крупные стволы трещали, дымили, стреляли искрами, чадили, чернели – но полыхать не хотели. – Проклятье! Унху, принеси горючий жир!

Молодой шаман, сорвавшись с места, скрылся в святилище, а старая колдунья закашлялась, надышавшись дыма. Хасуюимдей облегченно перевел дух – наконец-то злая Нине-пухуця оборвала свои безумно-зловещие предсказания!

И чем только ей не нравился этот мир? Сир-тя живут в покое и безопасности, не знают голода и врагов. Зачем нужно что-то менять?

Унху выскочил с берестяным коробом, в котором хранилось змеиное сало, горькое и вонючее, а потому непригодное ни на что, кроме светильников, промчался полпути до костра… и вдруг замедлил шаг, глядя куда-то за спину верховному шаману. Глаза паренька округлились, Хасуюимдей ощутил катящуюся от него волну ужаса, резко обернулся.

* * *

Едва стало светать, казачья полусотня поднялась и двинулась в глубину чащи. На краю легко оказаться замеченными случайными жителями, спозаранку собравшимися в лес за дровами, грибами или ягодами. Дубрава оказалась чистой, ухоженной: валежник убран, сухостоя нет, гнилья тоже, каждые три-четыре сотни саженей воинам встречалась широкая тропа, идущая к селению.

– Заботятся дикари, – тихо отметил отец Амвросий, – даром что язычники. Берегут.

По ухоженному лесу и идти было легко, так что уже через полчаса воевода приказал остановиться, выставить дозоры и готовиться к бою. Сам же, взяв немца и Андреева с Серьгой, отправился на разведку.

В этот раз они подобрались к селению с востока, от самой чащобы, откуда местные нападения точно ждать не должны. Выйдя к краю вскопанных грядок, спрятались за стволы, благо дубы в толщину имели по два-три локтя, и вполглаза выглянули вперед.

– Хижин и вправду много, друг мой, – отметил Ганс Штраубе, осматривая редко стоящие остроконечные юрты, крытые толстой пятнистой кожей. – Полагаю, их тут между грядками сотни полторы наберется. Сиречь полтораста семей. Коли обычные, со стариками и детьми, можно по два мужика на каждую считать. Хозяин и старик али сын взрослеющий. Три сотни воинов и бабы с детьми. На круг, мыслю, больше тысячи населения наберется. Считай, город.

– Трем поколениям в таком шалаше не уместиться, – покачал головой Силантий. – Мыслю, каждый вьюнош по взрослению новый себе должен ставить.

– Токмо бедные больно дома-то… – добавил немец. – Откуда у них золото?

– Они в чумах своих не живут, спят только, – раскладывая подзорную трубу, сказал Иван Егоров. – Я, когда в полоне был, присмотрелся. В семьи токмо на ночь расходятся, уединиться. А живут там, возле святилища. – Воевода вскинул трубу, навел резкость. – Там играют, там готовят, там делами занимаются, там молятся. Все там, у святилища, происходит. Оттого и домишки столь простые. Здесь же тепло всегда, топить не нужно. От ветра, дождя, взглядов чужих прикрывают, и ладно.

– Надеюсь, они хоть на перинах спят? – сварливо поинтересовался Штраубе. – Я на жердях все бока уже отлежал, хочу постель помягче.

– Вот черт, да они, похоже, казнь учинить затеяли! – водя кончиком трубы, выдохнул воевода. – Баба какая-то к дереву привязана, дикари вокруг суетятся, толпа изрядная собралась. Кулаками машут, недовольные… Или бить намерены, или пытку затеют. Народец здесь изощренный.

– Дай глянуть, Иван, – попросил немец и, завладев трубою, привалился боком к стволу, прочно опираясь на него локтем.

– Пусто совсем по хижинам… – еще раз осмотрел селение Егоров. – Господь с нами, весь ворог в одном месте собрался! Вот тут его одним ударом бы и прихлопнуть!

– Повезло, – согласился Штраубе, складывая трубу. – Казнь есть удовольствие редкостное, на него завсегда весь народ сбегается и по сторонам не смотрит. Надеюсь, несчастную старуху будут пытать. Это продлит для черни удовольствие, и мы успеем подступить, пока они не разойдутся.

– Ударим не отсюда, подберемся вон к тому ясеню, – указал на одинокое дерево атаман. – Там до святилища бежать ближе. Я людей в атаку поведу, а ты, Ганс, с десятком стрелков останься сзади и следи за дикарями. Те из них, что золотые украшения носят, есть главные чародеи. За ними особо и смотри. Коли покажется, что ворожбой кто из них вдруг начал заниматься, на казаков что-то насылает, али еще что подозрительное померещится, стреляйте в такого без промедления. Но без нужды порох не жгите, и без того мало осталось. По возможности луки пользуйте. Давай, Ганс, беги к ватаге, поднимай, выводи к месту. Пусть поторопятся, нам хорошо бы еще до казни успеть, дабы местные от зрелища не отвлекались. Серьга и Силантий за мной. Понаблюдаем покамест. Может, еще чего интересного углядим?

Однако из «интересного» увидеть удалось только то, что дикари принялись таскать от леса на площадь дрова, обкладывать ими поставленный вертикально столб.

– Жечь будут! – понял воевода. – Это хорошо. Дело небыстрое, успеем подготовиться…

Вместе с двумя казаками Иван Егоров двинулся по краю леса к ясеню, время от времени останавливаясь ненадолго, снова и снова всматриваясь в толпу язычников.

– У них там только ножи, – наконец убедился атаман. – Копья лишь у стражи святилища да еще у нескольких людей там же. Дубинок вообще не видно. Вестимо, сразу по капищу бить нужно. Там главная сила. Их сомнем – остальные сдадутся.

К тому времени, когда дикари стали отвязывать свою жертву от дерева, воевода со спутниками выбрался на ведущую к ясеню тропу. А когда начали привязывать над будущим костром – к ним подтянулась и остальная полусотня.

– Атакуем молча! – предупредил Егоров. – Не станем раньше времени язычников от праздника их кровавого отвлекать. Капище за костром, на берегу. Его и захватываем, не отвлекаясь! Все едино брать тут больше нечего. Сомнем стражу, и победа наша. А там посмотрим… Все поняли? – Воевода вытянул саблю. – Тогда за мной!

* * *

Когда резко обернулся верховный шаман – повернулись и все собравшиеся сир-тя, и Митаюки-нэ тоже. Они увидели десятки странных людей в грязных одеждах, взявшихся невесть откуда и бегущих к святилищу с длинными сверкающими палками. В первый миг, от неожиданности, всем стало страшно – многие даже попятились, а мужчины схватились за ножи. Но почти сразу все успокоились. Мало ли дикарей обитало в окраинных землях? Что они могли сделать древним и могучим родам сир-тя? К тому же чумазых безумцев было совсем немного.

– Твои старания напрасны, злобная Нине-пухуця, – презрительно произнес Хасуюимдей. – Тебе не испугать нас, как не одолеть нас твоим жалким демонам…

Великий шаман вскинул руку ладонью к дикарям – и те вдруг замерли, словно вмерзли в прозрачный лед, не в силах шелохнуться.

Внезапно воздух разорвал оглушительный раскат грома, и из груди Хасуюимдея вырвался красный клок. Шаман взмахнул руками, откидываясь на спину, его личина сорвалась с головы и отлетела в сторону – а дикари метнулись дальше, громко вопя:

– Ур-ра-а!!!

– Остановите их! – закричали шаманки, окружавшие отчаянно дымящий, но так и не полыхнувший костер.

Против вызванных черной ведьмой духов выступили еще несколько колдунов – но грохочущая смерть и стремительные стрелы быстро выбили их одного за другим.

– Не смотрите, сражайтесь! – Вождь Дома Воинов схватил копье, метнул в сторону дикарей, отобрал у молодого паренька другое, кинулся навстречу врагам, ударил первого в грудь…

Митаюки-нэ сообразила, что часть дикарей бежит прямо на нее, ощутила их ярость, вспомнила, как любят подобные существа пить мозг пленниц, завизжала и бросилась наутек, так же, как все остальные подруги. Однако бежать было толком некуда – дорога к Дому Девичества тянулась мимо дикарей. Девушки метнулись к берегу, немного замялись – но страх смерти оказался сильнее страха перед холодом воды и змеями, и они кинулись в воду, забрели в нее как можно глубже, почти по шею, и только там обернулись.

А в селении кричали все и везде. Умирали шаманы и шаманки, что старались обрушить на врага свою мудрость, возле святилища сильные и красивые стражники бились с дикарями – и почему-то один за другим падали на землю. Демон в длинной малице из неведомой кожи вошел в дым и огонь и перерезал путы Нине-пухуця, странно взмахнул рукой, словно перекрещивая ее, выскочил на свежий воздух. Ведьма сняла повязку, огляделась и… исчезла. Дружный крик послышался справа, от Дома Воинов.