Ведро на обочине

– Что ж ты не удержала богатых покупателей, а? Тоже мне коммерсантка…

– А как их удержишь? Верёвкой, что ли, привяжешь? – оправдывалась сама перед собой баба Глаша.

– Ну, сказала бы им что-нибудь…

– А что? – шепотом спросила баба Глаша саму себя. – Молчишь? Сама не знаешь… У нее, вон, все руки в золоте и машина какая, как дворец. А я? Кто я?

На этот вопрос червячок ничего не ответил, но, только вильнув хвостом, уполз куда-то в темноту, а на его место снизу поднялось неприятное горькое чувство.

Никому никогда баба Глаша не жаловалась на свою судьбу. Никогда не жаловалась на то, что так трудно жилось и всё то, немногое, что имела, давалось ей в этой жизни с таким большим трудом. Что есть – то есть. Нечего Бога гневить пустыми жалобами, и не стоит попусту попрошайничать. Спасибо, что силы ещё есть самой со всем справляться.

– Но, все-таки, какие у этой тетки брильянты в ушах сверкали! – пискнул противным голосом из темноты зловредный червяк.

– Да, брильянты хороши… – уныло согласилась баба Глаша. – Эх… – она хотела добавить «мне бы такие», но вовремя осеклась и погнала противные мысли прочь, чтобы не расстроиться еще больше. Зачем сравнивать себя с такими, как эта тётка? От этого становится, почему-то, ужасно обидно и даже жалко себя.

– И это неправильно, – не очень уверенно прошептала баба Глаша, – потому что уныние – такой же тяжелый грех, как убийство. Прости, Господи, – баба Глаша перекрестилась. – Спасибо тебе Господи, за то, что позволяешь ещё ходить по этой земле, – и перекрестилась ещё раз.

Тем временем она добралась до своей табуретки, села под кустом, подперла голову кулаком и пригорюнилась. Бесполезная палка валялась у её ног. Пчелы продолжали жужжать над головой, перелетая с одного цветка на другой. Не любила баба Глаша в такие моменты оставаться один на один со своими мыслями. Вопросов поднималось много, а ответов на них не было.

И какие тут могут быть ответы на какие-то вопросы, когда всё, что есть, то оно вот – вокруг: вот – куст, здесь – дом, там – сарай, курятник, за ним – огород, речка, поля, леса, а над всем этим бездонное небо. Ничего другого нет.

– А что дальше? – прошептала баба Глаша. – Как жить-то дальше?

Обычно после этого вопроса, она вставала и шла к соседке, где обе отводили душу в бесконечных разговорах и спорах. Очень часто баба Нюра сама приходила сюда с плотно сжатыми губами и опущенными глазами и, поднявшись на крыльцо, непривычно робким для неё голосом спрашивала:

– Соседушка, а не попить ли нам чайку? – и тогда они разжигали старинный самовар, доставшийся бабе Глаши по наследству (самовар не сравнить с чайником, особенно электрическим), накрывали на стол, рассаживались, разливали крепко заваренный чаёк и …, вроде как, отпускало, не так тяжко становилось на душе.

Вот и сейчас баба Глаша собралась уж встать со своей табуретки и пройти во двор к соседке, чтобы обсудить события сегодняшнего торгового дня, как вдруг напротив ведра, взвизгнув тормозами, со всего размаху остановилась какая-то машина, выкрашенная в чёрный цвет. Даже окна у этой машины были заклеены изнутри чем-то черным.

Дверь распахнулась, и из тёмного нутра вылезло на солнечный свет такое существо, что у бабы Глаши перехватило дыхание. Неприятные и тяжелые мысли в её голове разлетелись в один момент, словно сухие листья, подхваченные вихрем. Сердце в груди забилось быстро, быстро. Настроение, почему-то, сразу улучшилось. Она потянулась, было, за палкой, но вовремя одумалась и затаилась под кустом, будто заяц, заметивший волка. Кот Барсик, сбежавший с веранды, не понимал истинной причины такого странного поведения хозяйки и, приняв все эти приседания и пригибания за какую-то новую игру, начал бродить вокруг, как заводной, яростно тереться и воодушевленно урчать, подобно старому холодильнику.

Существо то обликом напоминало человека, но в пропорциях своих значительно превосходило среднестатистического гражданина, и было метров двух роста (а то, может быть, и выше), с широченными плечами. Одето оно было в черную кожаную куртку и черные брюки, на плечах, почти без шеи, сидела маленькая, бритая наголо, птичья голова с узким, скошенным лбом, но за темными очками в половину лица глаз не было видно.

По-видимому, наличие на носу темных очков в автомобиле с окнами, заклеенными чёрной, светонепроницаемой пленкой, нисколько не мешало этому представителю рода человеческого ориентироваться в пространстве. А может быть, эти очки были частью какой-то униформы или служили опознавательным знаком – столкнувшись с дурью человеческой, гадать можно бесконечно долго и безрезультатно.

Нагнувшись, оно, или он, схватил своей ручищей ведро и, как пушинку, понес его к машине, но привязанная к бетонной плите веревка не позволила ему сделать и пары шагов. Не оборачиваясь, существо дернуло ведро посильнее, но веревка оказалась прочной и не порвалась. Не ожидавший такого сопротивления, он обернулся и тупо уставился на ведро. Затем, схватив свободной рукой веревку, рванул её на себя так, что узел не выдержал и лопнул.

Наблюдая за всеми этими манипуляциями, баба Глаша стояла под кустом на четвереньках и не знала что делать. А кот Барсик, довольный тем, что хозяйка наконец тоже встала на все четыре лапы, радостно вился вокруг и уже не урчал, а буквально хрипел от восторга.

«Что же делать?» – никак не могла решить баба Глаша. – «Кричать и отгонять вора? Страшно, ишь какой громила. Звать на помощь? Кто ж прибежит с таким детиной воевать – дураков нет, а Нюрка ушла на огород, не услышит. Продолжать прятаться? Опять, окаянный, ведро унесёт. Жалко ведро-то…»

Она собралась уж показаться из своего укрытия и выкрикнуть что-то грозное, наподобие: «Брось ведро, гад!», как вдруг из-за поворота выскочил, словно заяц, милицейский «Жигулёнок» и, сверкая красными и синими огоньками на крыше, оглашая окрестности противной, визгливой сиреной, напрямик рванул к черной машине.

– Кувалда, бросай свою картоху! Это за нами! – выкрикнул кто-то из автомобиля.

Громила среагировал мгновенно, видимо это была не первая его встреча с милицией, дважды повторять не надо было. Отшвырнув ведро в сторону, так что картошка разлетелась по всей дороге, он, согнувшись пополам, чуть ли не нырнул внутрь, и машина, сорвавшись с места, понеслась по дороге, а шустрый и бесстрашный «Жигуленок» погнался за ней следом, хрипя что-то злобное в громкоговоритель, но слов разобрать было не возможно, лишь интонация указывала на серьёзность намерений.

Проследив взглядом за удаляющимися на большой скорости машинами, баба Глаша наконец вылезла из под своего куста.

– Уйди, ты! – раздражённо отпихнула она ногой надоевшего кота. – Надо же, какие страсти у нас на дороге. Хи-хи. И в кино не надо ходить, – она была весьма довольна тем, что стала свидетелем такого необыкновенного представления. И не по телевизору это происходило в каком-то бесконечном сериале про криминал, а вот здесь, вживую, прямо перед её домом. Так здорово! Есть что Нюрке рассказать. Жаль, что её рядом не было.

– А вора-то я узнала, – задумчиво прошептала баба Глаша, отряхивая руки от налипшей земли, – это Петька-Кувалда, из района. Я с его матерью дояркой работала в колхозе. Надо же. Мать труженица, а этот… Паразит. Охламон. У старухи повадился картошку таскать. Что за люди пошли?! – недовольно покачала головой баба Глаша и пошла к дороге, собирать разбросанную картошку. Не всю, конечно, удалось найти, но и то хорошо, что ведро опять стояло на обочине.

Больше в этот день не «клевало». Пару раз останавливались напротив ведра бабы Нюры, проскакивая на полном ходу многострадальное ведро, привязанное к металлической петле, и один раз даже купили. Так что в этот день счёт между соседками был равный: один-один.

Баба Глаша выходила и к соседскому ведру, потому что между ними была договоренность – отпускать товар, если хозяйки не было поблизости. Баба Глаша получила деньги за картошку, а Нюрка так и не появилась до самого вечера – исчезла где-то на огородах.

Вечером баба Глаша пошла навестить соседку, а заодно и отдать деньги за проданную картошку. Устало опустившись на стул, она стянула с головы платок и, сложив руки на коленях, поведала о своих приключениях в этот день.

– Вот, паразит, вот, сволочь! – начала закипать баба Нюра, когда Глафира Петровна дошла до того места в своем рассказе, где Петька-Кувалда тащил за собой ведро. – А здорово мы придумали с плитой, правда? Ну, этот паразит у меня получит!.. – баба Нюра, хищно прищурившись, энергично затрясла указательным пальцем в направлении окна. – Я с его матерью на той неделе в райсовете виделась, а на днях поеду в район, найду её и всё расскажу. Пусть выпорет шельмеца. Да так выпорет, чтобы до зелёных соплей. Да пряжкой, пряжкой по заднице, чтобы визжал, как поросёнок, и после этого месяц чесался.

– Пусть, пусть, – не очень уверенно поддакивала баба Глаша, вспоминая размеры того громилы и как он одним рывком оборвал веревку.

– Надо бы нам это отметить, а? – баба Нюра заговорщицки подмигнула. – Как мы этого бандита вычислили! Что думаешь?

Баба Глаша грустно улыбнулась.

– Завтра. Давай завтра. Сегодня что-то притомилась, гоняясь за шпаной. Пойду, прилягу.

– Что-то ты плохо выглядишь, дорогая. Может, всё-таки останешься? – с беспокойством в голосе спросила баба Нюра.

– Нет, спасибо. Устала, – опять повторила баба Глаша и, опершись ладонью о стол, тяжело поднялась на ноги. – Ты не волнуйся. Всё хорошо. Пойду к себе, спать пораньше лягу. Не волнуйся…

Баба Нюра проводила подругу до калитки, заботливо поддерживая под руку, но, потом спохватившись, что забыла на плите под кастрюлей с борщом огонь выключить, чуть ли не бегом вернулась в дом.

А Баба Глаша, поднявшись по крыльцу, прошла к себе в комнату и, перекрестившись на иконы в углу напротив, устало легла на кровать и закрыла глаза. Из головы её не выходила одна сцена сегодняшнего дня. И не с Петькой-Кувалдой – тут всё ясно, как божий день: урод – он и есть урод, а сцена с той толстой теткой, обвешанной со всех сторон золотом и брильянтами.

«Богатые, а почему-то не купили? Что им помешало», – гадала баба Глаша, прокручивая в голове всё, что произошло между ними. – «Ей купить такое ведро картошки так же просто, как мне пальцем пошевелить, но, однако же, не купила. Уехала искать, где подешевле. Наивная. Здесь до самого района цены одинаковые. Значит, в другом месте купит, а могла бы и у меня купить, но не купила – это плохо.

Может быть, следовало что-то сказать, чтобы привлечь её внимание? Но что?

Конечно, нужно было что-то сказать, а то я стояла и молчала, как столб, и только таращилась на её золото – это неправильно. Но что такого нужно было сказать – до сих пор не знаю. Какие-то заветные слова нужно знать, чтобы привлечь покупателя и не отпускать. А я не знаю… Совсем не знаю. Растерялась, глядя на её золото. И что мне сдалось её золото? Как будто кольнуло что-то в самое сердце. Будто в душу вцепилось. И слов-то я никаких не сказала.

Не знаю этих слов. Может, у кого спросить? У Нюрки? Да, та может закрутить, задурить голову и наговорит всякого-разного, но сомневаюсь, что знает те заветные слова.

У кого же тогда спросить? В деревне нашей, точно, никто не знает. В районе – совсем невероятно. Там одни гастрономы, а в магазине хочешь – покупай, а не хочешь – не покупай. Твоё дело и только. Нет, никто здесь этого не знает. Может в книжках где написано?»

Баба Глаша лежала еще несколько минут, но потом с кряхтением заставила себя подняться, нащупала под кроватью растоптанные тапочки и зашаркала ими по полу в направлении большого книжного шкафа, что стоял в том же углу, где образа висели. Прямо под иконами.

По дороге она прихватила со стола очки. Нацепив их на нос, открыла дверцу, покрытую тонкой резьбой, и повела пальцем по потертым корешкам старых книг, выставленных на всех полках и еще сложенных сверху.

– Не то. Не то. Опять, не то. Где же оно? – бормотала баба Глаша, спускаясь по полкам всё ниже и ниже. Наконец палец её замер напротив одной из них. – Ага! Вот она! – обрадовалась баба Глаша и сняла книгу с полки. Отнесла на стол. Зажгла в комнате свет поярче, поставила чайник на плиту и, накинув на плечи шерстяной плед, уселась за стол. Книга лежала перед ней.

– Rйflexions sur la gйomйtrie en gйnйral, de l’esprit gйomйtrique et de l’art de persuader. Blaise Pascal. (Размышления о геометрии в общем, о сути геометрии и об искусстве убеждения. Блез Паскаль.) – прошептала баба Глаша, прочитав заглавие, прописанное золоченым тиснением на потертой обложке. – Так, давай-ка посмотрим, что люди пишут.

Она пододвинула книгу поближе и открыла на первой странице.

– Section I : De la mйthode des dйmonstrations gйomйtriques, c'est-а-dire mйthodiques et parfaites gйomйtriques, c'est-а-dire mйthodiques et parfaits… Глава первая. О способе доказательства в геометрии… Так, не то. Не здесь, – баба Глаша пролистала несколько страниц вперед. – Ага! Вот оно. Глава вторая. Об искусстве убеждения.

Section II : De l’art de persuader.

L’art de persuader a un rapport nйcessaire а la maniиre dont les hommes consentent а ce qu’on leur propose, et aux conditions des choses qu’on veut faire croire… – слова другого языка зазвучали в её голове нежной и переливчатой мелодией, раскрывая смысл написанного несколько веков назад, но не потерявшего своего значения до сих пор, ввиду того, что род человеческий не претерпел никаких значительных изменений с тех давних пор. Во всяком случае, не в лучшую сторону.

– Итак … – зашептала баба Глаша, водя пальцем по строкам. – «В искусстве убеждения необходимо знать: способ, каким кто убеждается и условия вещей, в которые хотят заставить поверить», – баба Глаша задумчиво подняла глаза и посмотрела на образа – «… условия вещей, в которые хотят заставить поверить…» – не совсем понятно, но продолжим, – она опять склонилась над книгой, – «Всякому известно, что понятия входят в душу двумя путями, через две главные способности: разум и волю. Путь разума самый естественный, ибо нельзя соглашаться ни с чем, кроме истин доказанных».

– Правильно! – баба Глаша с победоносным видом ткнула пальцем в книгу. – Соглашаться нужно только с тем, что доказано, а не с пустыми словами. Но сколько этих слов выливают на бедного человека, особенно в наше время – можно и запутаться от всей этой болтовни. Тарахтят, тарахтят и по телевизору, и по радио, и когда друг с дружкой столкнутся… Так, что дальше?

«Но самый обычный, хотя и противный природе, есть путь воли. Все мы скорее увлекаемся не силою доказательств, а тем, что нам нравится. Но путь этот низкий, странный и вовсе не приличествует человеку; от того все его и отвергают».

– Не согласна, что все его отвергают. Скорее наоборот – все принимают, – баба Глаша подняла глаза и поправила сползшие на кончик носа очки. – Особенно нынешняя молодежь. Вот, Петьке понравилось у меня картошку воровать – он и таскал, совершенно не задумываясь ни о том, как это может выглядеть со стороны, что люди про это скажут, что я подумаю, в конце концов. Просто, захотелось картошки, и он взял себе, что стояло на дороге. Тьфу! – баба Глаша вспомнила, как выглядел её обидчик: маленькая, птичья голова, с низким скошенным лбом на огромных, как пень, плечищах. – Какое тут соотношение разума и воли. Там ни мозгов, ни воли, а лишь одни животные инстинкты. Тьфу, пакость какая!

Это, наверное, в те далекие времена этот путь отвергали, хотя … тоже вряд ли. Человек всегда был склонен к лести и больше прислушивался к тому, что ему нравится, а не к критике. Критику редко кто принимает и понимает. Очень часто критику воспринимают как враждебные действия. Ну ладно, это мои измышления, а что Он пишет?

«Не говорю здесь об истинах божественных, которые и недолжно подчинять искусству убеждения, ибо они бесконечно выше природы: один Бог может вложить их в душу и таким путём, какой Ему угоден. А Ему, как я знаю, угодно, чтобы истины эти истекали из сердца в разум, а не из разума в сердце, смиряя тем самым горделивую власть разума, который считает себя судьёю вещей, избираемых волею, и исцеляя эту немощную волю, растлеваемую нечистыми вожделениями. Отсюда происходит, что мы, рассуждая о предметах, говорим: «Надо их узнать, чтобы полюбить»; напротив, святые мужи, размышляя о предметах божественных, говорят: «Надобно возлюбить, чтобы познать». Истинна постигается только любовью, и это одно из самых полезных мнений, высказанных святыми мужами…»

– Правильно… – не очень уверенно сказала в полголоса баба Глаша и, покосившись в угол, перекрестилась. – Наверное, правильно. Вначале возлюбить, а потом понять… и возлюбив, затем простить то, что удалось узнать и понять. Не всем такое под силу. К тому же сложно для понимания простым, крестьянским разумом и к торговле картошкой, кажется, не имеет никакого отношения. Ладно, читаем дальше.

«Никаких сомнений в том, что Бог установил такой порядок вещей. Но люди извратили этот порядок, воздавая мирским вещам то, что следовало воздавать священным, ибо, на самом деле, мы только тому и верим, что нам нравится».

– Вот оно! – баба Глаша с победоносным видом откинулась на спинку стула. – «…мы только тому и верим, что нам нравится…». Та тётка, она только и верит тому, что ей нравится, а я, по-видимому, ей не приглянулась. Ни я, ни моя картоха. Хотя, что она знает про картошку? Про золото, может быть, осведомлена, а вот про местную картошку не знает ничего.

Баба Глаша вернулась к книге:

«Отсюда проистекает наше сопротивление принятию истин христианской религии, явно противоречащих нашим удовольствиям. «Говори нам о вещах приятных, и мы станем тебя слушать» – сказали иудеи Моисею; как будто удовольствия лежат в основе веры!»

– « Dites-nous des choses agrйables et nous vous йcouterons », disaient les Juifs а Moпse» «… говори нам о вещах приятных…» – прошептала баба Глаша. – Juste. Tout а fait vrai. Rien ne change. (Верно. Всё верно. Ничто не меняется.)

– Ничто не меняется. Только хуже становится, – баба Глаша перешла на родной язык. – Нет пророка в родном отечестве и не будет. Люди и тогда ничего слушать не хотели, а сейчас и подавно, и сделали из этого настоящий культ. Попробуй, скажи кому-нибудь поперек – изведут потом. Сотрут в порошок, сгноят. Сколько хороших людей перевели на моём веку лишь потому, что те имели собственное мнение. Не счесть.

И что же я должна была сказать той тётке? – принялась рассуждать баба Глаша, вспомнив вихляющий толстый зад, забирающийся внутрь машины. – Я её видела-то первый раз в жизни. Откуда я могу знать, что ей нравится, а что нет. Я же не знала, что она картошку для оладий хотела купить. И не знала, что у нее дети имеются и эти отпрыски любят картофельные оладьи. Ничего такого не знала, а потому стояла и молчала как пень. Молчала по привычке, чтобы не сболтнуть лишнего. Привычка выработалась за долгие годы. Эх… – баба Глаша тяжело вздохнула и перевела взгляд на стену, рядом с иконами, где висело в рамках несколько старых фотографий, пожелтевших и потемневших от времени, на которых навечно замерли с серьезным видом усатые, представительные мужчины, одетые в длиннополые сюртуки, и строгого вида женщины в длинных до пола платьях, что вышли давным-давно из моды. – Вот и зря, что смолчала. А нужно было сказать хотя бы словцо. Как-то задержать её. Эх, учиться мне ещё коммерции и учиться. Ничего не знаю ни про торговлю, ни про людей, хоть, уж, и жизнь свою прожила.

Баба Глаша склонилась над книгой и снова повела пальцем по строчкам.

«Началом и побуждением действий разума служат естественные и всем известные истины, например: целое больше своей части, не говоря уже о многих частных аксиомах, одними принимаемых, а другими отвергаемых, которые, однако, если однажды приняты, то при всей своей неосновательности действуют на нас так же сильно, как и самые истинные».

Баба Глаша остановилась и с задумчивым видом откинулась на спинку стула.

– Если однажды приняты… – повторила она. – А что было принято? А ничего. Для неё существуют одни правила, для меня другие. Она живёт в городе, а я здесь. Что у неё в городе? Шум, гам-тарарам, а у меня тишина, чистый воздух. У меня экология. Значит… Значит нужно было сказать, что картоха у меня экологически чистая и как они там, по телевизору, щебечут. А какая же она у меня может быть, коли и посажена, и выращена собственными руками?

Да, но про это, про то, что химии в моей картохе нет, знаю только я, а гражданке той следовало это втолковать, разъяснить.

Она зачем сюда приперлась на своём «БеЭмВе»? Показать мне, что ли, свои кольца? Да тьфу на них сто раз. Пропади они пропадом. Прости, Господи! – баба Глаша виновато посмотрела на образа. – Не нужно мне её золото, не нужны её брильянты, век бы их не видеть. Через них одни неприятности. К тому же приехала она сюда не показывать свои побрякушки, а за чистым воздухом, за свежими продуктами, за «экологией», как они по телевизору советуют делать. А раз по телевизору так говорят – значит, они знают, что здесь присутствует эта самая «экология», а у них, в городе-то ихнем, её отродясь не было.

И вот она аксиома, принимаемая многими: здесь хороший воздух, чистые продукты и здоровье. Причем, эта аксиома принимается таким количеством людей, что в выходной на ту строну дороги нельзя перейти – всё едут и едут, едут и едут. Иногда останавливаются, и нужно было тогда не стоять и не пялиться на её цепи, а сказать:

«Дорогая гражданочка, картошка-то у меня самая чистая, самая отборная, выращена на земле, а не в парнике и удобрена самым экологически чистым коровьим навозом». Вот что надо было сказать! И тогда она ни куда бы не сбежала… Наверное…

Ух, и голова был этот Блез Паскаль. Ух, и молодец! Что он там дальше пишет?

Баба Глаша склонилась над книгой.

«Ceux de la volontй sont de certains dйsirs naturels et communs а tous les hommes, comme le dйsir d’кtre heureux…»

«Началом и побуждением воли некоторые естественные и общие для всех людей желания, как, например, желание быть счастливым, которое никому не чуждо, не говоря уж о многих частных вещах, к которым каждый стремится потому, что они ему нравятся, и которые, хотя бы и губительные были для него, однако воспринимаются им как составляющие его истинное счастье…

Но что касается до качества самих предметов убеждения, то они весьма различны между собою…»

– Интересно. Интересно. Общие для всех желания, например – счастье.

Баба Глаша сняла очки, и устало потёрла глаза.

– Счастье – оно разное бывает. Одному одно требуется, а другому это не подходит, ищет на свой вкус, но вот чувство голода – оно одно для всех, – печально прошептала баба Глаша. – Нравится оно или нет, но это чувство общее для всех. И когда в брюхе пусто – о счастье уже не мечтают. Так, что дальше пишут?

«Одни из них выводятся посредством необходимых следствий из всеобщих начал и уже принятых истин. В существовании таких предметов можно убедиться с определённостью: когда указана их связь с принятыми началами, тогда убеждение следует само собою, и душе не возможно не принять их, коль скоро они вошли в состав уже принятых истин.

Если другие предметы имеют тесную связь с объектами нашего удовольствия, то также принимаются без всякого сомнения. И в самом деле, как только представится душе, что какой-либо предмет может доставить ей высшее удовольствие, так она тотчас устремляется к нему с радостью».

– Вот она и устремилась к моему ведру с картошкой, чтобы, возвратившись домой, испечь своим мальчикам картофельных оладий. Разве это не счастье видеть, как твои детишки за обе щёки уплетают приготовленные собственными руками оладьи? Ещё какое счастье, – тихо прошептала баба Глаша и промокнула кончиком платка скатившуюся слезу, потом подняла глаза и долго смотрела на фотографию в аккуратной рамке, висящую чуть в стороне от остальных. На ней были изображены смеющиеся мальчик и девочка.

Баба Глаша встала из-за стола и, опираясь о край, обошла вокруг, приблизилась к фотографии и долго смотрела на радостные лица. Потом, дотронувшись легонько рукой до рамки, провела ладонью по дереву, будто погладила и, ссутулившись, шаркая стоптанными тапочками по полу, кутая плечи в шерстяной плед, пошла по комнате, бормоча себе под нос:

– А тут я вылезла из-под куста. Здрасьте вам! Чучело чучелом. Хорошо ещё, что дубину оставила там же. Конечно, не каждому понравится смотреть на такую оборванку. Была бы я одета поаккуратнее, а не в это рабочее старьё, так и разговор бы пошёл по-другому. Она для детишек своих старается, а у меня и ведро мятое, и картошка с землицей, и я страшнее войны – конечно, не захочется покупать. Ну, разве такие грязные предметы могут помочь доставить удовольствие? Нет. И ни каких сомнений здесь быть не может. Она праздник хотела устроить, а нашла на обочине старое ведро с грязной картошкой, да ещё обвязанное пеньковой верёвкой – и не представилось её душе, что «это может доставить высшее удовольствие»…, а потому она развернулась, вильнула задом и укатила.