Суд

Мама получила свою стройку коммунизма. Я с сестрой, маленькие, сидим возле круглой железной печки в будке на стройке. Иногда дверь открывается и видно, как мама поднимается по наклонной доске вдоль стены, руки её вывернуты назад и удерживают стопку кирпичей, упирающихся в её спину.

А от еврейства осталась только одна мольба мамы: «Гойку не брать!» И вот дедушкины праправнуки идут дорогой Торы. Спасибо бабушке и дедушке.

– Это ты говорил о неевреях в прошлый шабат? – вопрос как на допросе.

Где это я? Выбираюсь из воспоминаний. Передо мной по другую сторону стола молодой следователь, лицо знакомо, иногда встречаю в синагоге. На меня не смотрит – вопрос как бы невзначай, быстро берёт со стола и справа, и слева, пробует из бутылки, стоящей перед ним.

Молодой папа и его моложавый папа, у которых был на шалом-захар неделю назад, не из этого района и заводить мою пластинку не станут там, где принято говорить умное, а не политику. Значит, настучал единственный свидетель разговора.

– Да, – сознаюсь, – в государстве больше половины неевреи и завозят неевреев.

Любой житель Иерусалима сам знает о неевреях, которых в святом городе полно, и если с ним говорить, мой рассказ веселит его: «Ну, даёшь!» или машет рукой, мол, галут. Такого не волнует, что происходит в этом государстве-галуте. Но бывают и растерянно улыбающиеся: «Будет хорошо». Когда я им отвечаю, что в Европе ещё совсем недавно тоже так говорили, они стыдливо смываются.

– У тебя есть доказательства? – продолжает следователь как об малоинтересном, дотягивается до бутылки на столе за спиной и пробует и из неё.

– Конечно, – говорю, – до создания государства и после в аэропорту и в портах записывали всех евреями; есть свидетельства о неевреях из газет; писатель Марголин писал о множестве неевреев; а в наше время об этом свидетельствуют люди, например, сопровождающие самолёт рассказывают, что в самолёте были почти все неевреи. Это скрывается, и люди не знают, что евреи меньшинство в государстве. А это знать надо.

Ещё немного говорим. Но на шалом-захар не засиживаются. Следователь встаёт и говорит самому себе:

– Да, знать надо.

И уходит.

После субботы и вечерней молитвы натыкаюсь возле синагоги на стукача. Хочу его спросить, кто настучал следователю. Но так как он не один, то пока пытаюсь заглянуть в его глаза, что не получается, потому что он старается меня не видеть. Он держит ребёнка за руку, с кем-то беседует, я назойливо напротив, но он продолжает не видеть. Потом, беседуя уже с кем-то другим, он медленно идёт домой, а я совсем рядом, как будто иду с ними, и ловлю его глаза. С моей стороны это было навязчиво и вполне достаточно, поэтому на повороте к моему дому я ухожу.

Утром следователь молился прямо передо мной. Только в этой синагоге шесть миньянов утром.

И что-то часто молимся вместе. Но никакого интереса к продолжению темы, про которую не раз спрашивали весёлые евреи: «Бабель, что новенького?», а следователь только сказал задумчиво: «Надо знать». Вот такой скучный следователь Йонатан Фогель.

Лист 11

«Государство Израиль, называемое демократическим, на самом деле, является тимократическим. По Платону, тимократия, т.е. власть честолюбцев, принимает особо уродливую форму честолюбия ничтожеств, она возникает параллельно аристократическому правлению и переходит в олигархию, которая, в свою очередь, переходит в демократию, из которой возникает тиранический строй».

Обвинение 14

В ежемесячном бюллетене на несколько сот читателей была рецензия на мои книги и адрес для их заказа. Пришли два заказа – цифра астрономическая. Покупать неизвестного по рецензии тоже неизвестного? Нормально – когда ни одного заказа. Один заказ – явно сумасшедшего. Но два заказа? Выслал и жду. Сумасшедшего не жду. Ждал другого. Недолго ждал. Звонок:

– Это вы? Я прочла. И скажу вам, что не всё так, как у вас.

– Уважаемая, конечно, не всё так. Но я занят.

– Хорошо, позвоню позже.

Днём позже:

– Вы знаете, не все уедут. Те, кто уезжают, оставляют своих родителей.

– Уважаемая, у меня внуки. Я занят.

– У меня тоже внуки. Позвоню позже.

Книг моих она не читала, о книгах сказать ей нечего. Купить мои книги – это не задание. В кэгэбэ их десятки – любой адрес, в который посылаю, чекистский. Так какое задание?

Ешё днём позже:

– А вот этот, как его… Рецензия его… – говорит как бы невзначай.

Но это не спасает. Тональностью не скрыть задания. Нужен предварительный разбор прочитанного, потом оценка рецензии, потом интересный рассказ про внука, который пишет стишки, которые она хотела бы послать на рецензию не к «этому… как его…», а к уважаемому поэту – вот после этого выполнять задание.

– Уважаемая, вы мне больше не звоните, – просьба воспитавшего себя человека.

– Хорошо, дайте его телефон! – прямо рубит своё задание.

– Я отключаюсь, – сказывается прекрасное самовоспитание.

– Ну, только его телефон! – почти умоляет, ведь надо же выполнить задание.

Отключился.

Зеэв Зорах, талантливый поэт, известен пока немногим. Засветился, оказав мне честь рецензиями на мои книги:

«Официальная история, которую некогда по должности писал Прокопий Кесарийский, покрывала собой ту Тайную Историю, где он, рискуя жизнью, открывал истину для потомства. Словом, делал то, к чему призывал А.С. Пушкин: оставлять свидетельства, чтобы могли на нас ссылаться.

Одно из таких свидетельств представляют собой книги Михаэля Бабеля

Какой признак отличает человека, живущего в стране свободно-демократической, от человека, живущего при любого рода тираническом строе? – Такой человек не боится высказывать свои чувства и мысли. Кроме того, не боится за свою жизнь.

Но есть большая разница между тем, где и как высказывает даже такой человек свои суждения: наедине с собой, в узком круге друзей или публично. Мы знаем, что великий Оруэлл, живя будто бы в демократической Англии, вовсе не так уж был свободен в высказывании своих мыслей. Ему приходилось преодолевать пробольшевистскую ориентацию так называемой интеллектуальной элиты.

Что же говорить о других странах, не столь "демократических"?

На этот вопрос хорошо отвечают книги моего друга Михаэля Бабеля, который оказал мне честь, поместив мой печатный отзыв в своей трилогии. В частности, в этом отзыве я указал, ссылаясь на Платона, что государство Израиль, называемое демократическим, на самом деле, является тимократическим. По Платону, тимократия, т.е. власть честолюбцев, принимает особо уродливую форму честолюбия ничтожеств, она возникает параллельно аристократическому правлению и переходит в олигархию, которая, в свою очередь, переходит в демократию, из которой возникает тиранический строй.

"Последняя утопия" М. Бабеля говорит нам о том, чтό должно оказаться роковым для существования государства как еврейского; "Предобвальные будни" – хроника того, чего следует опасаться человеку в израильской "демократии"».

Найти для него плохонького поэта-чекиста – не просто, все уже приставлены, куда надо. А телефонная чекистка – тоже не простой вариант – надо сделать рекомендацию, чтобы можно было позвонить: «Мне посоветовал связаться с вами Михаэль».

А перед этим звонить по переносному телефону, писать письмо, платить за книги, тащиться по жаре на почту к почтовому ящику, за который надо платить из года в год, – чего вдруг?

Чтобы не читать книги, которых как котов на помойках?

Вопросы к кэгэбэ по адресу: почтовый ящик 6275, Егуд 56213.

Лист 12

Участок влияния на умы – книжный фронт – как и всё в государстве, схвачен кэгэбэ.

Обвинение 15

В 1990 решил перевести книгу «Мой Израиль» на иврит, хотел похвалиться. Если с годами окажется хорошей, простится эта слабость.

Показали мне на ещё молодого переводчика; об одном его переводе говорили и писали в литературных разделах.

Добрался до его дома, он посмотрел на меня – и я увидел свою цену; уговаривал его перевести – он взял прочесть.

Перевести меня – литературным событием не будет. Никакое издательство меня не захочет; напечатаю свою смехотворную тысячу; но без издательства получу в магазинной империи Стеймацкого только красивую похвалу: «с неизвестными писателями не работаем». Переводчик это знал, а я не знал.

Потом догадался: этот участок влияния на умы – книжный фронт – как и всё в государстве, схвачен кэгэбэ.

Не может человек, продиравшийся по траншеям фронтов того и этого государства не видеть их похожести.

А если гомосос? (Это русский писатель Александр Зиновьев сократил «гомосоветикус» в «гомосос» – его патент.)

Описание А. Зиновьевым гомососа того государства верно для гомососа этого государства.

Гомосос большого народа вырос только в том государстве, а гомосос малого народа вырос в том и в этом государстве, что укрепляет вывод писателя двадцатипятилетней давности:

«Мы-то (русские – М.Б.) как раз и послужили той исходной основой, из которой великие селекционеры-коммунисты вывели современного гомососа. Но мы остановились на полпути к современному гомососу и погрязли в мелочном самоанализе. Другие народы опередили нас и в этом».

Понятно и без лишних слов, но обвинять А. Зиновьева в антисемитизме – такое ему не причитается.

Писатель в своём описании не дошёл до дважды гомососа. Тема не закрыта. И для меня.

Ещё несколько именитых переводчиков меня забраковали однозначно.

А меня не устраивал простенький перевод для этой книги: хвалиться – так хвалиться.

Согласилась пожилая переводчица, которую тоже рекомендовали.

Ставшие пожилыми, которых привезли малыми детьми, – самые лучшие переводчики. У них ошибки только в языке их детства. И если книга хорошая, то будет хорошей и на иврите.

Я её никогда не видел. Рукопись послал, ей понравилась, по телефону уточняли непонятности в тексте, довольно-таки быстро вернула перевод, и я заплатил. Редактору было мало работы. Потом послал несколько экземпляров переведённой ею книги. Она очень благодарила.

Между нами сохранились хорошие отношения людей, которые общаются только по телефону и не видят друг у друга недостатков, даже каких-нибудь малых внешних.

Прошло десять лет. Я попросил её перевести книгу «Мудаки». Мы радостно беседовали. Она жаловалась на здоровье, на глаза, но хотела помочь и начала переводить. Но позвонила, что глаза плохо видят и она не понимает текста. Прислала восемь листов перевода и просила не платить – сожалела, что у неё уже не получается.

Эту книгу перевели в другом месте. И в третьем месте перевели книгу «Прощай, Израиль… или Последняя утопия», потому что увидел, что получилась трилогия: «Мой Израиль», «Мудаки», «Прощай, Израиль… или Последняя утопия».

Равных моей любимице переводчиков не было у меня. Поэтому переводы приводил в порядок вместе с редактором.

В одном переплёте сделал трилогию, которая начиналась книгой «Мой Израиль» с её переводом.

Пока приводил в порядок трилогию, появилось предсказанное в трилогии продолжение – книга «Покушение». Поэтому перевёл и это.

Всё вместе я послал ей с благодарной надписью, в которой было слово «любовь».

Она позвонила немедленно. Как ребёнок радовалась подарку. Благодарила, обещала прочесть и сразу позвонить…

Обвинение 16

Много лет назад в книжном магазине, и в нём же контора по перевозкам, было объявление о переводах. Переводчик оказался молодым, способным, недорогим, переводы правильными.

Меня это устраивало, пока не пришла очередь письма-листовки «Советским диктаторам».

Переводчик пропал, на звонки не отвечал, случайно встретил на улице, спросил, в чём дело, он сказал, что в компьютер вошли вирусы. Продолжать с ним не хотелось.

Прошло несколько лет. И когда моя любимица не смогла переводить книгу «Мудаки», решил ещё раз попробовать с ним. Он согласился – деньги всегда нужны. Из-за отсутствия доверия я сел с ним за перевод, чтобы не было отклонений от моей генеральной линии.

Наверное, для него, как и для меня, все были мудаками, а я для него – главным мудаком. Поэтому вдохновенно и быстро перевели под его руководством.

Я обрадовался и сразу предложил перевести книгу «Покушение» – первую часть трилогии «Предобвальные будни».

Первыми страницами там было покушение на меня. А дальше – то, что вокруг покушения.

Он снова пропал.

Обвинение 17

Перевести книгу «Покушение» оказывалось проблемой. Бессмысленно было обращаться к профессионалам. Решил обойтись любым переводом и спихнуть на редактора.

Искал в кругу своих. Чтобы не терять время на отправку рукописи, её чтение и отказы, я коротко рассказывал о покушении. Несколько человек отказали сразу: нет времени. Одна женщина согласилась, но я всё ещё привередничал – хотел, чтобы подписывались под переводом, этого она не хотела.

Хотел было сам перевести, но у меня из-за неспособности к языкам получается медленнее медленного.

Выручили совсем юные молодожёны, которые по молодости не пугались подписывать. Я уже слабо настаивал на подписи, а так как в тексте были матерные ругательства, и юное создание никак не могла бы их подписать, а она была главным переводчиком, а подпись только одного супруга – нечестно, то с молодым человеком мы вместе махнули моей рукой на подпись.

Всё было переведено, теперь дело было за редактором.

Лист 13

Кэгэбэ сидит в каждом – местным отделением.

Обвинение 18

Редактор знал меня много лет. По-русски он знал только несколько слов не от меня.

Он и я работали тщательно, поэтому часто и подолгу сидели вместе над книгами. Я хотел его благодарить, поэтому о цене не говорил и старался платить немедленно, когда получалось.

Раз он поинтересовался, как мои дела. Сказал, что жена болеет. Он стал молиться за здоровье моей бат-Симы.

Я видел, что он не из своих. Когда работали над книгой «Прощай, Израиль… или Последняя утопия», спросил его: «Тебе не мешает, что я пишу против властей? – и чтобы ему было легче ответить, добавил: – У меня другое мнение. Должно быть право на это?»

Он согласился, что может быть другое мнение, и поинтересовался, чтò я сделаю с книгами. Он знал, что в книгах я даю имя переводчика и редактора. Сказал, что разошлю по всяким верхам и много в кнессет. Он одобрил и назвал несколько фамилий, скромно сказал, что они знают его, и спросил, пошлю ли им. Я сказал, что они в списке. Он был доволен.

Потом я пришёл с книгой «Покушение» – первой частью трилогии «Предобвальные будни». Над «Покушением» мы сидели несколько раз, но уже после первого визита он не закрывал входную дверь и выглядывал из неё, пока я не заходил в кабину лифта. Я махал ему – закрывай дверь, будет хорошо, а он напоследок говорил, что молится за мою бат-Симу.

Потом я пришёл с двумя страницами – началом чего-то нового, про которое сам ещё не знал, что оно начало этой книги «Суд» – второй части трилогии «Предобвальные будни».

Редактор напряжённо склонился над двумя страницами моего иврита, затих, долго не поднимал головы.

Пришёл не несчастный писатель, на которого покушаются, а человек, которого государство будет судить за уголовные дела.

Промокший и продрогший, я не хотел в этот вечер перечить его жене дать мне горячий кофе согреться. А она уточняла, какой кофе, но редактор поднял покрасневшее лицо и велел ей дать без лишних расспросов.

Я ещё не знал, в какую форму облечь происходящий в трилогии «Предобвальные будни» поворот, но то, что поворот будет, становилось с каждым днём понятней после получения повестки в суд. Как раз закончил в книге «Покушение» главу «Приглашение к убийству» – убийству меня, и задумался, как писать дальше, пока чекисты не убили. И когда задумался, пришла повестка, которая подтолкнула начать первые страницы в книге, про которую ничего не знал, кроме того, что будет книга с таким названием – «Суд». Но какой она будет? – ещё не знал. Поэтому первые страницы книги была сырые, требовали правки и не одной.

Кофе кончился, редактор отдал исчёрканные красными чернилами первые страницы, и я пошел к выходу. Ждал кабину лифта, а из приоткрытой двери смотрело его испуганное лицо.

На следующий день внёс исправления редактора и свои улучшения текста и отправил на его электронный адрес. Позвонил, жена редактора сказала, что он уехал на несколько дней. Ещё через день снова улучшил текст и отправил. Попросил жену редактора передать, что прежний текст не считается. Она предложила звонить ему и сказать всё, что хочу, только ему. Его телефон не отвечал. Снова исправил текст и приблизился к нужному мне варианту начала книги – теперь знал, как её строить. И тоже отправил. Наконец дозвонился до редактора, попросил прежние варианты не считать, а если он уже затратил время на редактирование, чтобы не забыл учесть в окончательной цене. Спросил, нуждается ли мой перевод в пояснениях? Он ответил, что посмотрит.

Всего-то текста были две страницы. Время шло, а редактор не звонил. Это было необычно.

Я долго не решался, а когда позвонил, спросил осторожно: может, что-то неясно?

Он знает, что меня прослушивают, немногословен со мной по телефону, никогда не скажет лишнего, кроме как «исправил, можешь забрать».

Выпалил громко и нервно: «Не ясно, кто сумасшедший!»

Но в тексте было только об одном сумасшедшем.

Я выключил телефон.

Редактор позвонил через три месяца. На тот момент прошёл месяц и пять дней, как я не явился в суд.

– Как жизнь? – спросил он.

Моя первая и горькая мысль: «Ну, вот, портят книгу».

Может оказаться, что не один он такой шустрый.

Накануне отправил некоторые страницы, в которых было и про него, юному созданию для перевода. И крепко испугался, как будто сдал книгу в печать, и теперь будут изменения. Пробилась мысль, что испугался не за книгу, а за свою беспомощность перед человеческой изворотливостью. Ведь вот – он окружает, а я ухожу в круговую оборону и не упрекаю его, не применяю не конвенциональное оружие, чтобы прорвать окружение, да ещё и самому атаковать, и ответил из глухой обороны:

– Как обычно. Рассылаю.

– Есть отклики? – спросил он, начиная взрывать мою оборону.

Опытный боец, он понял, что упрекать не буду, и из окружения не буду вырываться, сдамся на милость победителя.

– Было несколько формальных писем и только один ответ, – начал я отодвигать неприятное пленение, но хвалиться долго было нечем, и я прочёл весь ответ: «Благодарственное письмо Михаэлю Бабелю за книгу. Министр благодарит тебя за то, что прислал первые страницы твоей книги «Суд». Министр желает тебе удачного продолжения в написании книги и надеется, что заслужишь увидеть эту книгу изданной вскорости». Подпись – личная помощница министра.

О письме он отозвался тёпло, а я не услышал всех слов, но не высунулся из глубокой обороны, и хорошо, что не услышал и не высунулся – тёплые слова сильнее взрывчатки – пошла трещина по обороне.

– Что с женой? – Он оглушил взрывом, появилась дыра в обороне.

Ответил, как было, без лишних слов, лишь бы заткнуть дыру, но он успел вставить в неё заряд большой силы и рванул:

– Продолжаешь писать? – спросил он меня через образовавшийся пролом в обороне.

– Пишу, выставляю в Интернете, – вяло ответил я, готовый сдаваться на милость победителя после следующего сокрушительного последнего взрыва.

– Тебе нужна моя помощь? – вот этот последний страшный взрыв, после которого я сдаюсь, – но этого взрыва не последовало.

И никогда не узнаю, что ответил бы.

Но вот что знаю: после сдачи пришёл бы с этим текстом.

Случилось необычное: мы одновременно попрощались.

И я понял, что это он был в круговой, глухой, глубокой обороне и не выдержал моей атаки без упрёков.

Приятно, что работал с хорошим человеком.

Может, это его молитвой Всевышний помогает моей бат-Симе…

Через две недели меня занесло разобраться с платами за воду. Сидел за одним из столов, отгороженных перегородками. В пустой зал вошёл человек, оторвал номерок и пошёл к столам с перегородками. Это был редактор. Узнали друг друга, обрадовались, жали руки, а он приглушённым голосом желал мне всего-всего.

От неявки в суд прошёл лишь месяц и ещё двадцать дней. Если так пойдёт, – на чекистском процессе он будет моим свидетелем защиты.

Лист 14

И нет утешительного варианта: мол, кэгэбэ малюсенький, занимается только нехорошими.

Обвинение 19

Тридцать лет назад московский знакомый, тоже новоприбывший, привёз к нам супругов-писателей. Вернее, это они привезли его на своей машине.

Я тоже стал другом главы писательского семейства.

Он был старше, умный, честный.

Хотелось его слушать.

Его преследовали англичане, он сидел, они же его ещё и в какой-то лагерь сослали, он как-то вернулся.

После Шестидневной войны он поселился под Иерусалимом среди арабов в квартире сбежавших. Оружия у него никогда не видел.

Как-то он поведал, что он из крепко верующей семьи и, когда началась борьба за независимость, сказал себе, что пришло время делать другое.

Мы занимались каждый своим делом, очень редко виделись, я с радостью находил повод для встречи.

Каждую новую книгу я посылал им, даже на непонятном им русском. Так любил его.

Трилогию и книгу «Покушение» тоже послал. И послал письмом первые страницы будущей книги, где меня тащат в суд.

Когда прошло очень много времени, я позвонил:

– Шалом, друг! Это Михаэль Бабель.

– Михаэль Бабель! – крикнул он. Мне он так никогда не кричал. Короткий шок. Отдёрнул трубку выключить телефон, а он говорил, и я не услышал слова, которые уже никогда не буду знать, но не выключил телефон и услышал только последнее слово: Шалом!

Оно дало мне возможность спросить:

– Ты получил книги?

– Не помню.

Я цеплялся за последнюю возможность:

– А письмо?

– Не прочёл.

– Всего хорошего, – попрощался.

– Всего хорошего, – ответил.

Лист 15

Не бывает кэгэбэ в маленьких дозах. Это не лекарство из бутылки, которую уже не закрыть.

Обвинение 20

8.6.1998. Демонстрация на площади Давидка возле самодельной пушки. Театральная лестница от памятника спускается к улице Яффо, широкой в этом месте. За памятником две улицы – расширяют площадь. Место просторное, видное отовсюду.

Рынок и магазины дают много зрителей-пешеходов. Светофор на большом перекрёстке надолго останавливает движение, площадь заполняют машины – прибавляются зрители-пассажиры.

Привлекает внимание не жиденькая демонстрация в несколько человек, а непривычные слова из мегафона среди шума площади и эти же слова на транспарантах, болтающихся на ветру. Перед памятником демонстрант с мегафоном. Сбоку от него несколько прохожих образуют очередь к столу, один склонился, пишет. Ниже, на лестницах, зрители-прохожие.

Перед кричащим в мегафон демонстрантом останавливаются два чекиста с недобрыми намерениями: молодые, рослые, мускулистые. Говорят как бы между собой, но намеренно громко.

– Перевернём всё к ёбаной матери! – слова одного.

– Сбросим их на хуй! – слова второго.

Сказано на красивом русском.

Вряд ли что-то поняли толпящиеся вокруг наблюдатели непривычной демонстрации.

– Убирайтесь вон! – не сдрейфил демонстрант и закричал в мегафон на красивом русском:

– Убирайтесь вон! Убирайтесь вон!

И продолжил на красивом иврите кричать девиз демонстрации:

– Лаацор эт яву гоим! Остановить завоз неевреев!

А потом на красивом англо-иврите:

– Гоим, гоу хоум! Неевреи, убирайтесь домой!

В полиции на Русском подворье всегда тянут с разрешением на демонстрацию. Бланк давно заполнен, но то его не могут найти, то он куда-то подевался, то нет нужного полицейского, то ещё что-то.

Демонстрация не в новость полицейским – не первая, но каждый раз волокита, и на руки не дают разрешения. Наверное, чтобы при случае отнекаться, мол, не давали разрешения. Тянут до последнего часа.

– Ну что ты беспокоишься? – увиливает полицейский в телефонном разговоре в последнюю минуту перед демонстрацией. – Есть разрешение у меня в столе.

– А что я покажу, если потребуют разрешение?

– Не потребуют. Скажешь, чтобы обращались в отделение.

Мне не раз угрожали по телефону. Всегда считал, что это дело чекистов. Гомососы этим не занимаются – знают, что для этого есть кэгэбэ.

Но угрозы давали повод заполнять в бланке пункт, который обязывает полицию присутствовать на демонстрации.

– А что если провокация? – мой последний вопрос.

– Звони – приедем.

Конец разговора.

Как только чекисты открыли рот, я уже нервно звонил:

– Провокация! Быстрее! Да-да, Давидка!

От полицейского отделения сюда – по прямой улице за памятником – меньше километра и езды не больше минуты.

Телефон прижат к уху на случай вопросов полицейских и для острастки чекистов.