Дракон должен умереть. Книга I

Теперь, подумала Джоан, надо превратиться обратно.

И она не знала как.

Все разы, когда Джоан превращалась в дракона – кроме самого первого – рядом с ней был Сагр. Он говорил с ней, он объяснил ей, кто она и как может превратиться обратно. Помогал вспомнить себя.

Но сейчас здесь не было никого. Никого, кто бы мог объяснить ей, почему она должна снова стать человеком. Почему надо поменять это абсолютное спокойствие и абсолютное знание на боль и неуверенность. Все было прекрасно и уравновешенно. Идеально. Она смотрела вдаль и видела… все. Бесконечности бесконечностей, во всем их многообразии и красоте, каждую вещь во всех ее сущностях. Ее удивляло, почему она не могла видеть эти сущности, когда была человеком, ведь они казались такими очевидными. Все вокруг было очевидно.

Не все.

«Почему?» подумала она. Все так ясно.

О нет, Jowhaneth. Не все. Ты помнишь, почему плакала сейчас?

Она помнила почему. Помнила, но не позволяла себе думать. Потому что тогда, она чувствовала, мир потеряет свою красоту, свое совершенство, и снова сожмется в маленькую точку – в ее боль, которая и была для нее всем миром, когда она превратилась. Из-за которой она превратилась.

Вспоминай.

«Нет!»

Вспоминай. Иначе мне придется напомнить тебе о другой боли.

«Нет».

И тогда она снова увидела то, что преследовало ее в кошмарах.

Генри, бледный, смертельно бледный, и с руками, которые…

Которых больше нет.

Джоан рухнула так же резко, как до того ее подняло с земли. Падение сбило дыхание, она перекатилась несколько раз по твердой земле – и свалилась в яму.

Некоторое время она лежала и смотрела на небо. Потом села. Откинулась на неровный, срытый драконьей лапой край и прикрыла глаза.

Ты должна помнить.

Она вздохнула, поднялась на ноги и стала карабкаться наверх.

* * *

Тяжелее всего оказалось дотащить тело до могилы. Несмотря на то что уже начало темнеть, Джоан заставила себя закидать яму жесткими комьями, – она знала, что наутро земля смерзнется в сплошную каменную груду, которую будет не разгрести. Работать обломанной лопатой было тяжело, но в конце концов Джоан справилась и с этим. Солнце уже давно село, и она удивилась, что все еще светло. Пошла в хлев, вспомнив наконец о существовании козы. Вернулась в дом, заставила себя поесть, хотя вкуса еды почти не чувствовала. За окном все еще было светло.

Достала из шкафа настойку пустырника и кружку. Налила остатки, подняла кружку, долго смотрела в окно, за которым все еще не стемнело. Осушила до дна и поморщилась. Достала с полки одну из книг, которую перечитывала уже сотню раз, – голова отказывалась думать о том, о чем думать было необходимо.

Джоан долго читала. Когда она подняла глаза, то с удивлением увидела, что за окном все еще светло. Через некоторое время она снова подняла глаза, а за окном стало еще светлее.

А потом она заметила, что первые лучи солнца коснулись противоположного склона ущелья.

Так Джоан узнала, что стала видеть в темноте.

* * *

На следующий день она взяла самое корявое полено и целое утро строгала и резала его. Получившийся в конце концов дракон не тянул на произведение искусства, но все же это было лучше, чем ничего. Джоан вкопала его в еще не до конца смерзшиеся комья и долго после стояла на холодном ветру, глядя на могилу.

Вернувшись в дом, Джоан начала собирать вещи и еду, укладывая все в старую котомку Сагра, но надолго ее не хватило. Джоан села на кровати Сагра и обхватила голову руками. Это больше не была его кровать. Его котомка. Его дом. Понять это, осознать это своей головой было невозможно, но почему-то Джоан казалось, что и драконья голова не справилась бы с этим. У смерти нет сущностей. Ее нельзя осознать.

Уже совсем вечером она услышала громкое меканье и снова вспомнила про козу. Постояла в нерешительности на кухне, потом со вздохом взяла самый большой нож.

Коза встретила ее удивленным взглядом умных черных глаз. Джоан стояла в дверях с ножом в руке, но не могла заставить себя сделать следующий шаг.

Она видела, как Сагр по весне резал козу. Они с Генри не раз и не два подбивали дичь, которую потом нужно было разделать. Но эта коза была последним живым существом, оставшимся у нее. Это была коза, которую они изо дня в день поили, кормили, доили, оберегали от холода. Джоан опустила нож и вышла за дверь.

И тогда она увидела их. Далеко внизу, в самом начале тропы появилась группа людей. Они шли медленно, но уверенно, как люди, которые знают, куда идут.

Джоан увидела их, а в следующее мгновение, так же четко и ясно, как тогда с Генри, она услышала обрывок фразы.

Короткий приказ.

«Хватайте сразу же».

Джоан застыла с ножом в руке. А затем побежала.

Тропа, идущая вверх по ущелью, выводила на седловину, потом через нее – на широкое плато, от которого второе ущелье уже вело в другую сторону – в Нордейл. Добравшись до плато, Джоан не остановилась и продолжила бежать. Когда солнце село, она поняла, что у нее появилось некоторое преимущество. Вряд ли они видели в темноте так же хорошо. Джоан уже почти пересекла плоскогорье, и начала взбираться снова вверх, к следующим вершинам, за которыми начинался спуск в долину, когда позволила себе впервые за полдня остановиться и оглянуться. Слабый ветер пробегал меж замшелых камней и редкого кустарника, но людей видно не было.

«Наверное, им сейчас совсем темно», – подумала Джоан. Но продолжила идти. Она заметила, что дышать становилось все легче, хотя она шла весь день и добрую часть ночи почти без отдыха.

Утром, когда Джоан добралась до крутых склонов Нор-Бейннских гор, и солнце уже окрасило их верхушки нежно розовым, Джоан с удивлением поняла, что все еще может идти и, судя по всему, еще очень и очень долго.

Так она поняла, что перестала уставать.

* * *

Скоро тропа стала спускаться по каменистым уступам, которые становились все круче. То, что Джоан не боялась высоты, сильно помогало, потому что порой ей приходилось пробираться в таких местах, в которых ни один нормальный человек не рискнул бы пройти. Иногда с одного уступа на другой приходилось прыгать, и иногда прыгать приходилось довольно далеко. Наконец Джоан нашла большую и ровную площадку, на которой даже можно было спокойно сесть, прислонившись спиной к каменной стене, и устроила себе долгий привал.

Во второй половине дня солнце стало светить на эту сторону ущелья. Джоан стало жарко, и она сняла с себя теплый полушубок, повязав его рукавами на поясе. Рукава были жесткими и плохо держались, поэтому время от времени Джоан приходилось заново затягивать их.

Когда она перебиралась по очень узкой ступени, то зацепилась за торчащий кусок скалы. Джоан не сразу заметила это, резко дернулась, рукава развязались – и полушубок полетел вниз, помахивая полами, как огромная птица. Джоан почти заплакала от обиды. Конечно, на ней была теплая фуфайка, но ночи стали уже очень холодными. Значит, эту ночь ей тоже придется идти. Она вздохнула и продолжила спуск.

Солнце уже село, когда Джоан добралась наконец до дна ущелья, по которому текла узкая бурная речка. Она подумала о том, чтобы вернуться за полушубком, но, во-первых, в том месте, где тот упал, вода текла прямо между отвесных каменных стен, а во-вторых, Джоан по-прежнему не знала, не идет ли за ней кто-нибудь. Поэтому она продолжила идти вниз по течению, иногда оглядываясь назад и прислушиваясь. Было тихо.

Уже когда начало светать, Джоан внезапно поняла, что так и не заметила, когда похолодало. Судя по тому, какой твердой стала земля под ногами, мороз был неслабый, но Джоан не мерзла. Она сняла перчатку и опустила пальцы в ледяную воду горного потока. Вода была… теплой. Джоан вынула руку из воды и долго не надевала перчатку, ожидая, когда пальцы начнут неметь. Но рука так и оставалась теплой, пальцы двигались легко и свободно.

Так она поняла, что перестала чувствовать холод.

* * *

Ночью Джоан вышла к первым домам.

Она долго стояла, глядя на темные, будто застывшие на морозе силуэты. Окна уже не светились, из труб не шел дым.

Джоан не стала стучаться в двери.

Она спускалась в долину по дороге, которая с каждой деревней становилась все шире, а деревья вокруг вновь стали шелестеть неопавшей листвой, влажная земля еще пахла умершим летом. И вот наконец ущелье расступилось, и между рыжими склонами открылась долина и город. Саузертон.

По мере того как Джоан спускалась, солнце поднималось все выше, и длинные тени от гор поползли, отступая все ближе и ближе к подножию. Вспыхнули шпили, крыши домов окрасились радостным алым. Джоан стала встречать на дороге первых людей. Они шли по своим делам, лишь слегка косясь на странную девушку в мужской одежде, бредущую в сторону города. Но люди спешили по своим делам и ни о чем ее не спрашивали.

Джоан вошла в город после полудня, когда солнце стояло высоко, заглядывая в узкие улочки и согревая гладкие булыжники мостовой. Саузертон всегда выглядел немного сказочным – а при таком освещении поражал своей жизнерадостностью. Джоан медленно проходила мимо ярких вывесок, разряженных зазывал, гостеприимно открытых дверей и распахнутых настежь ставней. В городе на нее уже мало кто обращал внимания – она слишком мало походила на богатого покупателя, чтобы вызывать у кого-либо интерес.

Джоан стала подумывать о том, что хорошо было бы разжиться деньгами. Она уже несколько дней ничего не ела – и, хотя она, судя по всему, научилась обходиться и без еды, горячий обед все равно чудился Джоан всякий раз, когда она проходила мимо очередного трактира, обдававшего ее аппетитными запахами. Кроме того, она была совсем не против помыться и сменить одежду. Да и просто – отдохнуть. Джоан не знала, сколько еще способна продержаться.

Но денег не было, и она продолжала идти, обходя стороной зазывал.

Джоан хотела выйти на главную площадь. Она уже видела просвет впереди – узкая улочка, по которой она шла, выходила как раз к ратуше, – и тут дверь прямо перед ней распахнулась, и чья-то жилистая рука вышвырнула на улицу оборванца.

– Я ростовщик, а не сестра милосердия! Нечего мне предлагать свою рухлядь!

Парень буркнул в ответ невнятное ругательство и побежал прочь. Владелец руки выглянул на улицу, чтобы плюнуть тому вслед, после чего уставился на Джоан. Та задумчиво изучала надпись на вывеске.

– Что уставилась? – спросил ростовщик и презрительно смерил ее взглядом. – Тоже хочешь заложить какое-нибудь барахло?

Джоан внимательно посмотрела на него.

– Нет, – ответила она спокойно. – Только вот это.

И она достала висевший на груди бриллиантовый кулон.

* * *

Выйдя от ростовщика, Джоан тут же почувствовала, что полученные деньги нужно потратить и немедленно приобрела несколько комплектов удобной и красивой одежды и пару совершенно прекрасных сапог, мягких и легких. За годы жизни в горах Джоан привыкла не особенно задумываться о том, что на ней надето, – но от любви к хорошей обуви отучить себя так и не смогла. Интерес леди Теннесси к судьбе Джоан отчасти спасал ситуацию, и ноги принцессы никогда не получали повода забыть о своем высоком происхождении – и чересчур высоком подъеме, – но у сапожника не было возможности идеально подогнать обувь по ноге, и это чувствовалось, особенно при длительной ходьбе. Купленные же у саузертонского ремесленника сапоги были совершенно идеальны.

Она заселилась в небольшую, тихую гостиницу почти в самом центре города. Следующие пару дней Джоан наслаждалась простыми радостями жизни вроде вкусной еды или сна на чистой постели. Она почти забыла о погоне, о том, как бежала по горам от странных людей, почему-то желавших ее схватить. Здесь, в Саузертоне, в это сложно было поверить.

Забыть про Сагра, правда, не получалось.

Не вспоминать о Генри – тоже.

* * *

Джоан лежала на кровати и тяжело дышала. Закатное солнце подсвечивало карниз дома напротив, отчего комната тонула в тягучем оранжевом свете. Джоан смотрела в окно и очень старалась не думать о том, что ей только что приснилось.

Она никогда не рассказывала никому, что происходило в ее сне. Ни Сагру, ни Генри. Даже рассказывать об этом было настолько страшно, что она не смогла бы подобрать слов. Слишком живой была картинка. Слишком сильно было ощущение тошнотворного ужаса – и жуткого бессилия. Каждый раз нужно было что-то делать – а она просто стояла и смотрела. Как будто так и должно было быть.

Джоан тихо застонала, села, покачиваясь из стороны в сторону, чтобы успокоить себя. Идти. Срочно идти. Идти как можно быстрее.

Она вышла на темную, пустую улочку. Солнце село, большая часть лавок закрылась на ночь, и лишь из трактиров раздавались приглушенные голоса. Джоан свернула на первом перекрестке направо к рыночной площади. За несколько дней этот путь был уже выучен ею досконально, и она шла, не обращая ни на что особого внимания и тщетно пытаясь стряхнуть с себя остатки кошмара.

Джоан не сразу услышала шаги за спиной. Обернулась, но никого не увидела – человек шел, вероятно, далеко позади. Она пошла дальше. Шаги не смолкали. На следующем перекрестке она посмотрела сначала направо, а потом налево – и невольно вздрогнула. В темноте переулка кто-то был. И этот кто-то явно не был случайным прохожим.

Она глубоко вздохнула и пошла дальше, ускорив шаг. Теперь она слышала, что за ней шло двое – один чуть ближе, другой чуть дальше. Джоан больше не оборачивалась и только старалась не сорваться на бег. Нужно только дойти до площади. Там всегда есть городская стража. Там она будет в безопасности.

После следующей улицы за ней шло уже трое. Еще через одну – четверо. Оставалось совсем немного. Пройти мимо часовни, потом еще двести шагов – и она на площади.

Джоан почти выбежала к часовне – и замерла. Между колонн стояли еще двое. Она быстро перевела взгляд на боковой переулок – там тоже был человек. Шаги сзади приближались. В тишине маленькой площади было почти слышно, как бешено стучит ее сердце.

– Спокойнее, принцесса, – донесся невыразительный, аккуратный голос из улицы, ведущей к площади. – Просто дальше идти нельзя. Ничего страшного.

Он вышел из тени домов, и Джоан увидела его лицо. Увидела – и тут же узнала. Это был один из тех, кого она видела на перевале.

Один из тех, кто хотел ее поймать.

Она задышала часто-часто.

– Нет никакого смысла поднимать шум, – сказал человек, выходя в центр площади. – Никто не придет на помощь. Все порядочные люди страшно не любят ввязываться в скандалы. Это может плохо отразиться на их делах. А успех в делах – залог счастья.

Он говорил тихо и совсем беззлобно, отчего Джоан стало еще страшнее. Совсем как в ее кошмаре – она чувствовала почти физическую тошноту от ужаса и беспомощную слабость в ногах и руках. Только сейчас она боялась не за Генри. Сейчас она боялась за себя.

И это было по меньшей мере глупо.

Потому что с ней нельзя ничего сделать.

Джоан выпрямила спину.

– Вы понимаете, что делаете? – спросила она тихо, но отчетливо. – Я принцесса. Дочь короля. Неужели вы думаете, что это сойдет вам с рук?

– Ты принцесса, это верно. Но что касается дочери короля… – человек с аккуратным голосом вежливо улыбнулся. – Если это и верно, то только с одной оговоркой. Ты – дочь мертвого короля.

Джоан замерла и просто смотрела на него. Его слова не имели никакого смысла.

– Король Джон Двенадцатый, он же Добрый, – аккуратный снова слегка улыбнулся, – умер вот уже полтора месяца назад. Да здравствует король Джон Тринадцатый!

Джоан молчала.

– Короля Джона Двенадцатого, – медленно продолжил аккуратный человек, внимательно глядя на нее, – убила его дочь Джоан. Несколько лет она скрывалась в неизвестном месте, а потом устроила заговор против своего отца, в результате которого он был убит. Король Джон, сын убитого короля, объявил свою преступную сестру в розыск. Ее поймают, привезут в столицу и казнят на глазах у всех, как предупреждение всем, кто смеет поднять руку на монарха. Да здравствует король!

Ну конечно, с облегчением подумала Джоан. Это просто сон. Это тоже просто кошмар. Почему-то мне приснился еще один сон, кроме моего обычного кошмара, и я так отвыкла от этого, что приняла его за реальность. Это не может быть реальностью. Я не убивала отца.

– Мы долго искали тебя, принцесса. Долго гонялись за тобой. К счастью, король перед смертью подсказал нам, где тебя искать. Он-то еще не знал, что его убила ты. Это мы уже после придумали, – аккуратный опять улыбнулся.

– Придумали? – слабо переспросила Джоан.

– Ну конечно. Это была прекрасная мысль. Таким образом мы сразу отведем подозрения от Джона и избавимся от тебя, Джоан. И воцарится долгое правление короля Джона Тринадцатого. Да здравствует король!

– Джон убил отца? – спросила Джоан. Сон. Это сон. Я спрашиваю это во сне.

– Ну, что ты. Конечно нет, – аккуратный покачал головой, – Как ты могла такое подумать? Он просто очень хотел, чтобы его отец умер.

Сон. Сон. Сон. Кошмар. Я скоро проснусь.

– Мне очень жаль, что я не могу покончить с тобой прямо сейчас, Джоан. Но королю ты нужна живая. С другой стороны, – продолжал он тихо, – мне уже повезло с Теннесси.

Проснуться! Немедленно проснуться.

– Ну хорошо, – вздохнул аккуратный, как будто расстроенный молчанием Джоан. – Хватит болтать. Взять ее, – бросил он остальным.

– Стойте! – вдруг крикнула Джоан. Они остановились, аккуратный учтиво поднял брови. Джоан дышала все быстрее, чувствуя…

…как по сырым стенам домов стекают невидимые капли росы…

…как между булыжников мостовой умирает замерзший росток…

…как высоко в небе сталкиваются облака и, не в силах больше сдерживать себя, обрушиваются ливнем на землю…

Крылья с грохотом врезались в скатные крыши, посыпались обломки черепицы. Внизу раздавались крики людей, они становились все громче, но дракон уже взлетал, врезаясь в мягкую, податливую массу облаков, холодных и равнодушных.

Это было правдой. Он знал, что это так, потому что сознание дракона не допускало ошибок. Сознание дракона не знало сна. Оно видело только истину.

Дракон летел и летел, но облегчения, долгожданного облегчения знания, спокойствия, вечности, не наступало. Было ослепление, безумие.

Смерть.

Смерть.

«Значит, с драконом нельзя говорить о смерти?..»

«Они стараются не думать о таких вещах…»

Смерть.

Он знал, почему драконы не думают о таких вещах.

Боль человека занимает весь его мир. Она огромна, как небо, она бесконечна, как океан.

Боль дракона занимает вселенную. Вечность. Мириады миров. Миллиарды лет. Сущности сущностей. Истины истин.

Дракон летел так быстро, что земля внизу стала расплывчатым пятном. Он летел на запад, через горы, к морю. Он летел через ночь, навстречу уже зашедшему солнцу, все быстрее и быстрее. Земля внизу оборвалась короткой полосой прибоя, и остался только океан, бесконечный, гладкий как зеркало ночной океан.

Небо впереди становилось светлее, краснее.

«…Когда человек умирает, он видит, как солнце встает на западе. Так он переходит из одного мира в другой. Его душа летит к солнцу так быстро, что успевает увидеть, как оно встает еще раз. И в этот момент свет этого мира становится не властен над ним. Он видит Тот Свет».

Дракон, опаленный человеческой болью, летел быстрее солнца.

Медленно, но неизбежно, солнце поднялось из вод океана. Оно поднялось на западе.

Когда человек умирает, он видит, как солнце встает на западе. Так он переходит из одного мира в другой.

Но дракон не может перейти в Тот мир.

С громким криком он полетел вниз, к воде, с головокружительной скоростью теряя высоту, в последний момент выходя из пике, – чтобы увидеть гаснущий луч заходящего солнца. Он еще раз вскрикнул – пронзительно, оглушительно, безуспешно пытаясь разрезать криком схлопывающуюся трещину между двумя мирами. Солнце последний раз сверкнуло красным и скрылось в волнах.

С громким плеском Джоан упала в воду. Океан был спокойным в ту ночь – насколько может быть спокойным океан в нескольких сотнях миль от берега. Она смогла вынырнуть только со второй попытки, закашлялась. Сумела остаться на поверхности. Успокоиться. Лечь на спину.

«Я не устаю. Не замерзаю. Не сплю. Я – дракон. Я доберусь до берега».

И это было последним, о чем подумала Джоан.

Чужие люди

Холодное жемчужное море переливалось в лучах зимнего солнца. Вода лениво выплескивалась на пустынный пляж, ненадолго покрывая твердый песок тонкой переливчатой пленкой. Потом волна отступала – песок темнел, забывая короткое мгновение света и неуверенную мягкость, подаренные морем.

Вдруг на поверхности воды появилась черная точка. Она как будто и не приближалась – но постепенно стало видно, что это голова человека, а затем и он сам поднялся над волнами и побрел к берегу, медленно разгребая тягучую воду, разлитую над отмелью.

Чайка, наблюдавшая за человеком, возмущенно вскрикнула и взлетела.

Выйдя на берег, человек не бросился на песок, как это обычно бывает с чудом спасшимися людьми. Он не лежал ничком без сил, откашливаясь и с трудом хватая ртом воздух. В этом не было необходимости.

Джоан не устала ни в первый день, ни во второй, и даже неделя пути ничем не навредила ей – так с чего было падать сейчас, когда под ногами была твердая земля, а вокруг – воздух, который можно было вдыхать, не рискуя вместо него набрать в легкие жгучей, холодной и соленой воды.

Джоан пересекла пляж, усеянный корягами. Поднявшись на верх дюны над границей полосы прибоя, остановилась и обернулась к морю. Было светло, хотя солнце уже клонилось к горизонту за размытыми, как будто замороженными перистыми облаками. Джоан опустилась на песок и стала смотреть на солнце, медленно катившееся к горизонту.

Она не знала, сколько времени просидела так. Солнце вставало за спиной и садилось под ее внимательным сосредоточенным взглядом. И все время, что Джоан смотрела на море, все время, что она слушала шум волн и тихий шелест песка, – все это время ветер, дувший от воды, вырезал в ее душе и сердце большие впадины и впадины поменьше, щели и лакуны, сглаживал углы и обнажал твердые породы, скрывавшиеся под мягким и податливым слоем нестойкого песчаника. Как скульптор, ветер умело работал резцом, проявляя новые черты, – и вместо лица девочки, потерявшей весь мир, постепенно проступало лицо человека, которому уже нечего было терять.

И тогда Джоан встала, спустилась с дюны и пошла вдоль моря на юг. Каждое утро солнце освещало ее с левой стороны – и каждый вечер последний луч подсвечивал красным ее правую щеку, но она смотрела только вперед – и шла, шла, шла.

Спустя несколько дней она добралась до первой деревни – небольшого рыбацкого поселения. На берегу играли дети, женщины ждали своих мужей с промысла. При виде Джоан они замолчали и как будто стали чуть ближе друг другу. Джоан сначала почувствовала враждебность, исходящую от них, и только потом действительно заметила, что на берегу много людей.

Людей.

Она замерла в растерянности.

Маленькая девочка, самая маленькая из тех детей, что уже бегали по пляжу вполне самостоятельно, кинулась к Джоан. Одна из женщин громко предостерегающе крикнула, но девочка лишь побежала быстрее.

Но когда она остановилась перед Джоан, на большие карие глаза навернулись слезы, и она пробормотала, невнятно и обиженно:

– Ты не он!

Джоан продолжала стоять как вкопанная. Она пыталась что-то ответить, но не могла вспомнить как. Как говорить.

Девочка шмыгнула носом, не спуская с Джоан глаз.

– Кто ты? – спросила девочка с легкой тенью любопытства.

– Я… Джоан, – смогла наконец выговорить Джоан, и звук ее собственного голоса неприятно резанул по ушам.

Глаза девочки слегка расширились.

– До’ хан! – Она вдруг улыбнулась, взяла Джоан за руку и потянула за собой: – Идем, До’ хан!

И именно этот жест радости и доверия, искренний и бесхитростный в своей простоте, пробил все заслоны, выросшие вокруг души Джоан, в своем молчании и отрешенности почти ставшей душой дракона. Ее лицо вдруг страшно исказилось, она упала на колени – и разрыдалась.

Девочку звали Кэйя.

* * *

Приплывшие мужчины отнеслись к случившемуся с подобающим их полу и ремеслу добросовестным равнодушием. Девушка, чудом спасшаяся с потонувшего корабля, выглядела так, как и положено выглядеть человеку в этом случае – изможденной, худой и молчаливой. Она не говорила, а если и выдавливала из себя полслова, то только и исключительно с Кэйей. Способ связи был не самый надежный, так как Кэйя и сама владела всего несколькими десятками слов, но общаться с кем-либо еще девушка категорически отказывалась. Она просто смотрела на спрашивающего такими глазами, что у того слова застревали в горле, и он тут же звал на помощь Кэйю.

Девочка была щедро вознаграждена за свою должность парламентера и переводчика. Каждый вечер девушка вручала ей очередную игрушку, вырезанную из разбросанного по берегу плавника. Игрушки были сделаны с любовью и искусством – никто в деревне никогда раньше не видел такой работы. Сначала на поделки странной девушки смотрели с удивлением – пока одной из женщин не пришло в голову, что из этого можно извлечь всеобщую пользу. Однажды утром она пришла к дому, где приютили девушку, и попросила ее вырезать нательный оберег – небольшую рыбку, чешуя которой должна была складываться в имя человека, который его носил. Такие обереги носили все рыбаки – невзирая на то, что люди тонули вне зависимости от того, был у них оберег или нет, – но никто в деревне не владел искусством резьбы, равно как и искусством письма, и за оберегами приходилось ездить в соседнее село на ярмарку. Женщина объяснила это все молчаливой девушке. Та долго только смотрела в ответ, так долго, что женщина уже почти совсем убедилась в том, что девушка действительно ненормальная. Она сердито вздохнула и хотела уже уходить, когда Джоан тихо, с видимым трудом спросила: