Объекты в зеркале заднего вида

Сам бывший русский студент, я не стал развенчивать этот миф. Нужна людям волшебная сказка о героях, которые не просыхают, а потом вдруг запускают конвейеры, – ради бога. Завод сам по себе весьма мифологизированная территория: не считая легенд и баек про то, «как все было при Дональде», у нас тут бродит несколько красномордых американцев с таинственной репутацией талантов, загубленных безжалостной штаб-квартирой. Хотя скорее всего талант ни при чем и их просто выгнали в провинцию за хроническое красномордие…

Кен уехал, и остались мы с Михалычем на конвейере вдвоем.

Ко мне тоже подходили и говорили: пиши заявление на учебу. Но какое-то смутное чувство неловкости заставляло меня вежливо отказываться: спасибо, только давайте в следующем году, я пока еще тут побуду, огляжусь как следует…

Кончилось тем, что меня пригласили к завкадрами. Большая честь для работяги. Большую гадость заводу надо сделать, чтобы ее удостоиться.

– Вызывали?

– Ага. Явился, не запылился…

– Являются только архангелы, – говорю. – А я – по вашему приказанию прибыл!

– Ты, юноша, сильно не умничай тут. А то могу неправильно понять. Ты же не хочешь, чтобы тебя неправильно поняли?.. Расскажи-ка лучше, о чем думаешь. Точнее, каким местом думаешь. Кстати, можешь на это место присесть. Вон, бери стул.

Ну, присел. Лицо попроще сделал. И честно докладываю:

– Глубоко признателен заводу за интерес к моей персоне, но, думаю, рано меня посылать в колледж. Я пока еще тут покручусь, огляжусь, освою новые операции…

– Знаю я твои новые операции, – говорит мне кадровик. – Здорово ты их осваиваешь. Голая баба во весь багажник. Ты ведь рисовал?

– Не я, честное слово.

Голая баба сильно отличается от обнаженной женщины. Поэтому в голую бабу въехал автобус. Загляделся – и совокупился, так сказать. В федеральные новости попал. Цитрус, им раздавленный, показывали только сбоку – побоялись, наверное, что раз баба такая аттрактивная, мужики в телевизоры полезут.

Я не умел рисовать голых баб, вот правда.

– Балбес ты, Миша. У тебя сейчас такие шансы, а ты хочешь пропасть в гаражах.

– Почему сразу в гаражах? Может, в паддоке F1.

– Из наших гаражей никто не дорастет до паддока… Слушай, твой отец встроил эту коробку, – кадровик обвел руками вокруг, – в пейзаж. Врисовал ее в город. А ты разрисовываешь машинки, которые выезжают из коробки. Тебе не кажется, что это… э-э… мелковато? Может, стоит замахнуться на большее?

– Понятно, – сказал я. – Папа звонил и волновался. Простите его. И извините меня.

Кадровик пожал плечами.

– Твой выбор. Но пока ты на заводе, никогда не поздно написать заявление. Лично я буду рад.

И добавил, глядя в сторону:

– А то ведь тут пиндос на пиндосе…

Я уже выходил из кабинета, когда в спину мне раздалось такое, что я запнулся на пороге:

– Поменьше болтай в курилке. И тезке своему посоветуй. Что угодно там говорите, только не то, что было по правде. И не то, что думаете. И с америкосами своими… поменьше болтайте даже по телефону.

Это я тоже запомнил.

Я все запоминал.

Правда, не мог разгадать намеков – ну и ладно. Зачем сегодня впустую ломать голову, если потом, когда будет поздно, я все сразу пойму. Мне всегда становится ясно, когда уже поздно. Но лучше ведь поздно, чем никогда. А сейчас главное – верить своим ощущениям, верить тому, что вижу. Спасибо, видеть я умею как никто другой. И если интуиция говорит: не дергайся – не дернусь. И потом, когда будет поздно, выяснится, что интуиция не подвела.

Джейн говорила: игра нечестная, лезть в нее имеет смысл только ради того, чтобы «всех нагнуть». И я, кажется, разглядел, какие тут подводные камни.

Сначала нагнут тебя. И не факт, что ты потом распрямишься.

Многие сказали бы, что я идиот. Получи диплом за счет фирмы, отработай положенное – и вали на все четыре стороны, хоть в гаражи, зато с дипломом. Не хочешь продвигаться на этой фирме – устройся на другую… Двое из трех на конвейере прозакладывали бы душу за такое внимание к их персоне. Ишь ты – уговаривают его! Нас почему-то никто не зовет в инженеры!

Их не звали, потому что они, на взгляд фирмы, того не стоили. И в определенном смысле им повезло. Но если первое они еще смогли бы понять – обругали бы пиндосов и смирились с зачислением в лузеры, – то второе не укладывалось в мозгах, засушенных конвейером.

Мои коллеги по цеху были совсем не из тех, кто хочет построить космодром и рвануть на Луну. Попадись им грамотное начальство, эти рукастые перцы могли склепать хоть звездолет на коленке, но реально они выросли в стране, где начальству звездолеты не нужны, а «инициатива снизу» либо неинтересна, либо вовсе наказуема. А на всяких шибко умных и желающих странного есть весьма действенные законы – например, закон об оскорблении кого угодно. Не надо умничать, надо Родину любить. Вот парни и не умничали. Тем более вокруг столько развлечений – нарушай технологию, жалуйся на жизнь, ругай пиндосов…

Им хотелось много зарабатывать и много тратить. Это уже очень неплохо, только вот беда: и зарабатывали, и тратили они – чтобы быть в тренде, как сказал бы умный Кен. Они не покупали новый цитрус, чтобы повысить с помощью машины качество своей жизни. Они и понятия такого не знали. Просто у нормального парня должна быть машина. Поэтому цитрус если и делал их счастливыми, то ненадолго. Они и так-то не умели подолгу быть счастливыми, а тут еще завод регулярно подбрасывал им доводы в пользу того, что счастье – это когда ты показал фак спине пиндоса или заснул прямо на «совещании по эффективности», а тебя не наказали.

Справдливости ради они действительно много зарабатывали и могли раз в три года купить новый цитрус за смешную цену. Чем плохо?

Кену, Джейн и мне что-то совсем другое требовалось для счастья, нечто иного порядка. Мы с детства смахивали на ребят, которые думают о постройке космодрома. Поэтому у фирмы был прямой интерес прибрать нас к рукам, хорошо выучить и своевременно обломать. Поставить в общий строй, научить уважать тренды. Пункт «обломать» был главным, это я уже понял. Я читал это в глазах молодых инженеров, бродивших вдоль конвейера.

Не хотелось, чтобы меня обламывали.

* * *

В курилке спросили, конечно:

– Ну, че кадровик?..

– Он голой бабой интересовался, – ответил я. – Сказал, позорю репутацию завода. Нарушаю Кодекс.

– А ты че?

– А я не позорил репутацию завода. И точка.

– А мы думали, ты – учиться…

– Нечему мне учиться, – отрезал я. – Разве что голых баб на машинах рисовать. Этого пока не умею.

Потом вернулась из института Джейн, «молодой специалист». Я уже был сборщиком высшей квалификации и священнодействовал на веддинге. Мне все нравилось. Жизнь на данном этапе удалась.

Джейн сказала: ты дурак, лоботряс, типичный русский емеля и счастья своего не понимаешь. Ладно там Михалыч, он бы на конкурсе пофигистов стал членом жюри без права голоса, но ты!.. Такой-сякой-талантливый… А я подсматривал за ней и убеждался: все верно сделал, к черту ваши институты, к черту ваш карьерный рост.

От «Женьки», как ее звали у нас в классе, смелой и даже отчаянной девчонки, осталось до обидного мало. Я не застал Женьку сборщицей на конвейере, в комбинезоне и с гайковертом. Это видел только Михалыч, зато он как-то умудрился пронести в цех телефон и украдкой нашу красавицу отщелкал, а потом слал мне фотографии гигабайтами. Не девушка – мечта. Ее хотелось рисовать. Желательно «ню». С гайковертом и на конвейере… А теперь что-то важное пропало. Голую бабу написать получится, обнаженную женщину – нет. Джейн угодила в тренд. Ее уже крепко обмяли, а скоро и обломают. Грешным делом, я постарался убедить себя, что никогда не был в нее по-настоящему влюблен. И довольно легко убедил. Я больше не верил, что она построит культовый автомобиль, и не хотел бы оказаться рядом, когда до нее самой это дойдет.

Время летело, мы взрослели, нас дрючили, мы крепчали, и мне уже не все нравилось, и жизнь если не дала трещину, то проявила тенденцию.

Когда вернулся с учебы Кен, мы с Михалычем не заметили в нем вообще никакой перемены. Все тот же раздолбай Маклелланд из клана раздолбаев Маклелландов, которые могут одной левой построить завод на берегу русской реки – и будут ныть, что им мешают забацать космодром.

Это должно было обрадовать, но я как-то разучился. Плохой или хороший, Кен принадлежал теперь компании. А я мечтал от нее оторваться – и все никак не мог. Я носил на комбезе чемпионские и ветеранские нашивки, был по-прежнему сборщиком на веддинге, но вдобавок – нервным и злым человеком.

Только когда Кен и Джейн вместе приходили к нам с Михалычем на пост и вставали неподалеку, у меня ненадолго теплело на душе, как в старые добрые времена. Мне хорошо работалось, пока они были рядом. А потом снова накатывало раздражение.

Джейн оказалась права: я застрял тут, и впереди маячила наработка на отказ.

Я спекся. Меня достал Кодекс корпоративной этики, задолбали пиндосы, а в Васю-Профсоюза я ни разу не швырнул гайкой только потому, что постоянно над ним издевался… Я больше не мог терпеть без зубовного скрежета бессмысленные «совещания по эффективности». Глядя на свои красивые нашивки, вспоминал, как их «внедряли» и как меня штрафовали за то, что я не хотел цеплять эту глупость на рукав. А плакат-мотиватор, маячивший перед глазами всю смену, хотелось сорвать и растоптать.

Мама почуяла, что с сыном неладно, и едва не каждый день мучила расспросами по скайпу: что я кушал на обед и почему на мне такая мятая рубашка. Парадоксально, но ее в Америке пиндосы не доставали вовсе. Они с отцом работали в небольшом агентстве, которое не могло себе позволить роскошь держать показушников, бюрократов и стукачей. А вот Дон Маклелланд, настойчиво звавший обоих с собой в штаб-квартиру, теперь там совершенно озверел и готовился к очередному броску на строительство завода, хоть к черту на рога, лишь бы от пиндосов подальше. И жаловался моему отцу, что раньше такой фигни не было.

Я тоже озверел – буквально. Чувствовал себя готовым кусаться и рычать по любому поводу. У меня была какая-то совершенно зоологическая личная жизнь, вроде той, что показывают по «Дискавери Ченнел». Более-менее человеком я становился только в гаражах, колдуя над очередным цитрусом. Так и подмывало выкрасить хоть одну машину желтым, но никто не соглашался – это было не в тренде. Обозвать цитрус цитрусом мои клиенты не стеснялись никогда, но прокатиться по городу на желтой тачке значило смертельно обидеть марку. А поиздевался над маркой – выходит, обидел завод, обидел левый берег, обидел весь город… Честно говоря, я сам ездил на красном.

Но уже готов был обидеть завод.

Джейн, которая не признавала за Кеном его лучших качеств и сильно недооценивала Михалыча, меня-то понимала насквозь. Как она и обещала, я разглядел всю «систему» до мельчайших подробностей.

Глаза бы не смотрели.

* * *

Почему я не ушел раньше, вопрос резонный. Ну, во-первых, я любил завод. Он сделал меня большим, дал чувство сопричастности к огромному и важному. Теперь в каждом цитрусе была частичка меня. На какую машину ни глянь – есть вероятность, что ее веддил я. А не я, так наши. Если очень хочется, можно посмотреть серийный номер и установить это точно. За качество готов ответить. И наши ответят. И сколько бы мы ни иронизировали над турецкими чурками и немецкими турками, они тоже собирали цитрусы, и тоже были наши. Благодаря компании я стал настоящим, а не в переносном смысле «гражданином мира». Мы делали машины на радость людям всей планеты, и машины отлично ездили, и люди радовались. Через Интернет они говорили нам, простым сборщикам, «спасибо», и это было чертовски приятно.

Во-вторых, я влип в профессию. Меня с детства приучили думать, что плохой работы нет, а есть плохие работники. Изучи дело, за которое взялся, освой его как следует – и будешь уважать себя, а награда от благодарного человечества не заставит ждать: тебя все полюбят хоть дворником, хоть мусорщиком. Не надо быть звездой и гением для этого, народ и так решит, что ты гений и звезда.

Собственно, живых примеров хватало: допустим, к Машке Трушкиной, красивой дурочке, бежало, случись чего, все Правобережье, хотя сидела она в тамошней управе скромным референтом. Нашу Мисс Города не любили за длинный язык, любили за длинные ноги, но уважали и ценили как специалиста, который «в теме» по любому вопросу и моментально тебя сориентирует. У нее были компьютерные мозги, она все помнила и всех знала. На месте заводской пиар-службы я бы поостерегся с ней бодаться. Тем более что дурочкой Мария вовсе не прикидывалась.

Я тоже никем не прикидывался: взялся за дело и вскоре стал «новой надеждой», затем одним из лучших, а потом и вовсе признанным чемпионом. И только собрался пожинать лавры да почивать на них – вокруг меня начался театр абсурда по пьесе Толстоевского.

Мне некуда было развиваться как сборщику, я уперся в потолок. Чтобы пробить его и прорасти на следующий этаж, требовалось для начала съесть нашего тим-лидера и занять его место. Соответственно, тим-лидер должен был съесть мастера участка, а мастер – начальника смены, а тому, старому беззубому хрену, оставалось только грызть начальника цеха. Но здесь, увы, технологическая цепочка обрывалась: начальнику цеха некого было подсидеть, в свою очередь, поскольку над ним стоял пиндос. Пиндос на заводе фигура несъедобная по умолчанию, как в обычной жизни полицай или депутат Государственной Думы. Пиндосы едят пиндосов, а русских это не касается… В общем, начальник смены попадал в тиски: попробуй он дернуться, начальник цеха просто зашибал его ответным бюрократическим ударом. Значит, давить надо тех, кто стоит ниже, пока они первые не начали. Идиотское положение: кругом враги и никому деваться некуда. Выход рисовался чисто декадентский – взять, да всем из вредности повеситься, не дождавшись пенсии и тем подтвердив гипотезу пессимистов, что вешаться можно уже сейчас, поскольку до пенсии один хрен никто не доживет.

Или общими усилиями раздавить меня. А я тоже существо загадочное – стою себе на веддинге, собираю цитрусы. С американцами дружу. К кадровику ходил без последствий. Отец мой тут еще с Дональдом работал, если кто помнит. Вдруг я тоже из несъедобных? Вдруг я, допустим, такой продвинутый стукач, который и не стучит уже? Или хотя бы обычный папенькин сынок, задержавшийся в развитии?

Ну чисто производственная драма, одна радость, что не «Гамлет», а то убили бы. Три друга-с-перепуга – лидер, мастер и начальник смены – неверно поняли мои мотивы, когда я отказался идти учиться: решили, парень задумал линейную карьеру и сейчас начнется у нас туточки кровавое месиво. Вместо шаткого равновесия сил и холодной войны – промышленный каннибализм.

По Михалычу сразу видно, что у него нет амбиций. Думал, и у меня это на лбу написано. Я на заводе временно, я рисую вообще-то! А они не заметили. Или просто у страха глаза велики.

Потом узнал, как яростно и самозабвенно они бросились стучать все и сразу на виновника торжества. Ой, сильно потом, и слава богу.

Хорошо, тогда на нервной почве тим-лидер сорвался – и без причины облаял даже не меня, а Михалыча. Меня он уже какое-то время старался вообще не замечать. Ну и я при всей бригаде его попросил: либо объясни человеческим языком, в чем дело, либо мы с Михалычем просимся в другую смену, если наши физиономии начали тебя бесить. И чего ты лаешься? Мы будем скучать без вас, ребята, но зачем доводить до истерик?.. Он так и сел. А бригада-то смотрит и правды ждет. Ну, лидер помялся-помялся и все свои подозрения выложил. И тогда уже я сел. Спасибо, не упал.

Обычно такие номера не проходят: тим-лидер боится, что, если расколется, покажет свою человеческую сущность, особенно когда она с гнильцой, то навсегда потеряет авторитет. Но тут лидер был нашим ровесником, молодым парнем, очень неглупым, и это по его иницативе Дарты Веддеры держались сплоченной командой, где бригадир – не вожак, а первый среди равных. Один за всех, и все такое. Иначе ходили бы, кроме шуток, с битыми мордами и без вкусных чемпионских бонусов.

Мы считались на сборке элитой не элитой, но какими-то особенными – поэтому нас регулярно со всех сторон подкалывали и задирали. Когда в курилке, а когда и в раздевалке. И почему-то никогда – за проходной, где нет камер слежения. Цеплялись когда по-доброму, а когда и с претензиями на драку. Иногда с такими претензиями, что приходилось самых наглых запугивать Михалычем. Была версия, мол, это нас провоцируют по указке сверху – чтобы мы налетели и залетели. Согласно Кодексу корпоративной этики, кто первый ударил, тот и дурак. Ну точно как нас в школе учили закону об оскорблении всех уродов всеми словами: умный не дерется, а пишет бумажку-стучалку, что его обидели. Только это по Кодексу он умный, а по понятиям левого берега – нехороший мальчик. Вот на что нас разводили.

Нелегко стать победителем капиталистического соревнования, еще труднее удержаться, а веддинг чемпионил и чемпионил, как заколдованный. По слухам, такое демотивирующее поведение «веддинг-тим» обсуждали в дирекции у Пападакиса лично. Ну действительно, некрасиво получается. Штаб-квартира требует высоко держать знамя соревнования, а работяги думают: кой толк корячиться, если эти анонимные трудоголики с Темной Стороны Силы забирают все призы? И квартал за кварталом в донесениях сплошной веддинг фигурирует, только смены меняются, елозят по пьедесталу почета вверх-вниз, толкаясь локтями, а теперь наша растопырилась на первом месте, и не спихнешь. А остальной завод не мычит, не телится. С точки зрения штаба, то ли дирекция не справляется с мотивацией туземцев на трудовые подвиги, то ли у русских на веддинге орудуют реальные ситхи, которые одним взглядом заставляют цитрусы жениться. Скорее уж первое, чем второе, не правда ли?

И тут всем такой подарок – одна из распроклятых чемпионских бригад взялась сама себя пожирать. Ну уж фиг вам в белы рученьки, подумали ситхи. Не дождетесь. Работать лучше не пробовали?

Обсудили мы проблему, убедили лидера, что никто его харчить не собирается, и пошли вкалывать дальше. А потом устроили брэйнсторм и дотумкали, как себя поставить, чтобы не приходилось отвечать на дурацкие подколки. Это оказалось совсем не сложно, если голову приложить. Надо было только критически переосмыслить свое место в этом мире. Свою, пардон, историческую миссию в масштабах Отечества, города и завода.

Мы нашли рецепт спасения, когда сообразили, что у нас на шестерых целых шестьдесят шесть классов средней школы и один курс Строгановки. И еще тим-лидер год учился на зоотехника, пока не выгнали: то ли переоценил свою зоофилию, то ли недооценил, сам не понял… В общем, мы, ситхи, образованные – мама, не горюй. И народ докапывается до нас без повода чисто инстинктивно, просто потому, что не любит интеллигенцию.

Но ведь это не по-русски, товарищи. В России всегда интеллигенция прикалывалась над народом, как хотела. Изгалялась, не побоимся такого слова. Мы врубили шесть мозгов на полную катушку – и стали изгаляться.

Сами начали всех травить!

Раньше мы в упор не замечали глупостей и нелепостей, произнесенных кем-нибудь в курилке. Это считалось на заводе как бы хорошим тоном: дураков много, всех не научишь. Балаболит – и черт с ним. Решив, что интеллигенция сама задает тон, мы стали бессовестно цепляться к дурацким высказываниям. Просили уточнить реплику, интересовались, что человек имел в виду, – и начинали с высоты своих шести интеллектов методично доказывать: он глуп, необразован и несет пафосную чушь. Довольно часто мы провоцировали: вбросим тему, в которой шурупим более-менее, – и ждем, когда пафосный идиот вляпается.

Мы надеялись, что от нас просто отстанут. Или навяжут бой стенка на стенку там, где нет камер слежения, – и тем более отстанут. Если бы. Через пару месяцев с нами боялись заговорить. Через полгода нас уважали. Через год – любили.

И вот это «в-третьих», почему я так долго не увольнялся: у нас была неплохая команда. Да и в целом публика на заводе подобралась ничего. Местами грубовата, излишне простовата, глуповато-хитровата, но это отдельные несознательные личности. А в целом, повторим, ничего себе народ. Если бы пиндосы не пиндосили его с утра до ночи, разобщая и озлобляя, стравливая и приучая к плохому в целях лучшей управляемости, – вообще народ что надо.

Нет, звезд он с неба не хватал. И спасибо ему – поэтому звезды на месте, а то бы все по домам растащили.

Мы бы первые и растащили.

* * *

С хорошей командой можно перетерпеть что угодно – перешутить, пересмеяться, перенаплевать, наконец. И даже случись на веддинге плохая команда, рядом со мной трудился Михалыч, неисчерпаемый источник здорового пофигизма. Ну и вариант наплакаться в жилетку Кену никто не отменял.

Все было бы терпимо – и тут нам завод надоел.

Помимо нелепой пиндосской бюрократии, что цвела на заводе махровым цветом, он начал раздражать сам по себе. Это трудно объяснить, надо просто у нас побывать, и вы сразу поймете. Современное производство очень плотно скомпоновано – ты стоишь у конвейера, собираешь цитрусы, а в это время другие цитрусы разной степени готовности плывут по своим делам у тебя над головой. Тут движется все, движется повсюду и слишком близко от тебя. Куда ни глянь, едут кузова. Спереди, сзади, сверху, спасибо – не снизу. Кажется, я устал ощущать себя букашкой во чреве стального чудовища.

Ну и психологическое выгорание – это вам не шуточки. На те же симптомы жаловался, например, тим-лидер наших «рукосуев» – бригады выходного контроля, у которой работа – в четырех стенах, тишине и покое внимательно осматривать и нежно гладить руками готовую машину. Это профессия для флегматичных ребят с крепкими нервами и железным чувством ответственности. У них не ездят над головой кузова, они не рискуют схлопотать манипулятором в харю, не носят очков и наушников. А все равно дуреют и бесятся не меньше сборщиков.

Я уж молчу, с какими лицами и какими словами выползала «химзащита» из покрасочной камеры.

Каждому тут было худо в той или иной степени. Не уставал от производства только маленький слесарь Малахов – человеку по плечо, а Михалычу в аккурат под мышку, – из-за которого по всему заводу доски объявлений висели ниже корпоративного стандарта. Это он так еще в незапамятные времена нагнул пиндосов, чему по сей день радовался. Малахов вообще был с ног до головы прямое нарушение. Нехватка роста вовсе не мешала ему лихо орудовать «болгаркой» на обработке фланцев, хотя по всем нормативам – должна была. Рабочий таких пропорций не мог дотянуться до некоторых участков кузова, а Малахов, зараза, дотягивался. То ли его поставили на эту операцию сослепу, то ли он сам пролез, а когда увидали, чего наш веселый гном там творит, оказалось, что его оттуда фиг выгонишь. Конечно, слесарюгу задрипанного можно было и уволить к едрене бабушке без объяснения причин, чтобы не воображал, будто он двухметровый. Но внезапно за Малахова вступился не просто весь трудовой коллектив, а даже профсоюз, смысл которого заключался лишь в том, чтобы на заводе не было профсоюза.

– Вы офигели старейшего рабочего обижать, – сказал трудовой коллектив. – Это ведь наша живая легенда.

Начальство присмотрелось к живой легенде, вспомнило о том, почему она легенда, и стало с виду такое, будто в детстве наглоталось разных гаек и болтов.

– Даже не думайте, – сказал профсоюз. – Иначе мы ничего не гарантируем. Он любимец всего завода и вообще… Креативный чувак. Если вы понимаете, о чем мы.

Начальство, услышав слово «креативный», окончательно утратило человеческий облик и деревянным шагом удалилось докладывать мистеру Джозефу Пападакису, что русские угрожают бунтом.

Директор был, при всех своих недостатках, мужиком справедливым и незлопамятным. Вряд ли он догадывался о том, сколько раз это его выручало в России и как еще выручит. Он повернулся к монитору, посмотрел на Малахова, вспомнил его, поморщился… И дал команду юротделу, чтобы для креативного чувака сочинили особую расписку. Такую окончательную бумажку, согласно которой Малахов валяет дурака на свой страх и риск и может хоть голову себе отпилить «болгаркой», а завод умывает руки. Юристам не надо было объяснять два раза, как переводить стрелки, и уже назавтра на обработку фланцев приперлись хмурые люди из страховой компании. Но там их поджидали кадровик, психолог, менеджер по технике безопасности, руководство профсоюза в полном составе, а еще летели искры и весело скакал креативный чувак.

Ну, до сих пор скачет.

Достанься мне такой живой характер в сочетании с талантом нагибать тех, чья работа – нагибать всех, я бы тоже не уставал от завода, наверное.

А я устал почти смертельно. Приобщение к большому делу, любовь к профессии, командный дух – это все со временем износилось и потеряло надо мной власть. Идеи и привязанности тоже ветшают, знаете ли. Осталось нечто материальное. Оно и держало.