Превратности судьбы

Я Ире говорю: «Мама где–то близко».

Идем дальше, напряженно вслушиваемся, но ничего не слышим.

Вдруг снова: «Тюттет», но еще тише, еле-еле слышно, как будто сзади прошелестело.

Я кричу Ире: «Мама где-то здесь в лесу, мы прошли это место!».

Повернули назад. Смотрим: на обочине вывернутый из земли огромнейший корявый пень торчит, а рядом, на мокром снегу что-то большое черное лежит. Подходим, а это наша мама. Она от слабости не смогла громко позвать на помощь. Мы давай ее тормошить, поднимать. Сама она не в силах была на ноги встать. У нас сил тоже не было. Мне тогда всего лет семь было, а Ире девять.

Не знаю, каким чудом мы ее все же подняли и доволокли до дома. Надо было видеть, как трудно мы втроем шли. Добрались домой только часам к двенадцати ночи.

Конечно, утром на работу мама выйти не смогла. Тяжелейший труд, постоянный холод, скудное питание вымотали ее окончательно. Там не было ни врачей, ни лекарств. Бабушка, как могла, пыталась ее лечить. Кто-то из соседей травой целебной поделился. Так она проболела неделю.

Через пару дней после того, как заболела мама, утром я еле пришла в школу, есть хочется, спать хочется, слабость сильная и головокружение, сижу за партой и дремлю. Конечно, маленький кусочек хлеба на завтрак может только жизнь поддержать, а не насытить, но когда и его нет, совсем плохо приходится.

Учительница подходит и спрашивает: «А ты чего же, Рая, ничего не пишешь?».

Я ей отвечаю: «Кушать хочу и спать хочу, нам карточки на хлеб не дали».

Мама не вышла на работу первого числа, когда выдавали хлебные карточки и мы их не получили, еды дома не было никакой. На второй день бабушка сходила за карточками в контору леспромхоза, но ей их не дали. Бабушка совершенно не знала русского языка, говорила по-фински и ее не понимали. Видимо мастер доложил директору, что мама на работу не вышла, а разбираться в причинах ее отсутствия никто не стал.

Учительница у нас молоденькая еще совсем была, она легонько погладила меня рукой по голове и говорит: «Хорошо, спи пока, уроки закончатся, вместе пойдем к директору».

Она даже вроде бы раньше детей отпустила с уроков. Приходим мы с ней в контору, а там за столом сидит средних лет мужчина круглолицый такой, упитанный.

Учительница ему говорит: «Посмотрите на ребенка, девочка от голода еле ходит. Ее матери продуктовые карточки не выдали».

Он спрашивает: «Как фамилия матери?».

Я назвала.

Он открыл ящик стола, достал четыре карточки, швырнул мне их и говорит: «Нате, покупайте хлеб, но матери не давайте».

Ужас просто!

Уледи

Наступила зима, морозы стали крепчать. Из колхоза приезжали местные жители, привозили продукты и мы меняли одежду на картошку, хлеб, муку.

Как-то мы с мамой отправились на рынок, мама взяла с собой два куска кожи, которые срезала с дивана, когда мы уезжали из Подужемья. Она показала кожу продавщице и та дала нам полведра картошки и большой круглый каравай домашнего хлеба.

Через неделю мы снова пошли туда же.

Продавщица нас сразу узнала и даже как-будто ждала, она подозвала маму и спросила: «Кожа есть?».

Мама показала еще два куска кожи, и она снова обменяла их нам на продукты.

Из кожи шили обувь, легкую как тапочки. Называлась она «уледи». В них ходили и дети, и взрослые. Уледи закрывали всю ступню, а рядом с косточкой сбоку делали шов и отверстия, через которые протаскивали веревку или резинку, у кого что было. Веревку затягивали, завязывали, и внутрь самодельной обувки снег не попадал. Для тепла вокруг ноги накручивали обмотки почти до колена.

Ире тоже сшили такую обувь, зато мне достались ботинки, ставшие ей малы.

К этому времени мы уже много чего из своей одежды успели поменять на продукты, чтобы не умереть от голода. Жить становилось все тяжелее и тяжелее. Мы просто медленно умирали от голода и холода.

Однажды поздно ночью раздался стук в дверь, мама тревожно спросила: «Кто там?».

А за дверью женский голос отвечает: «Здесь ли живут две девочки Ира и Рая, бабушка и их мама Гертруда Йоносовна?».

Мама говорит: «Это я».

Ей приказывают: «Собирайтесь быстро».

Мама даже не спросила, куда собираться и что случилось, потому, что хуже уже быть не могло. Мы вышли на улицу, а там стоят две деревенские женщины рядом с лошадью, запряженной в сани.

Одна из женщин спрашивает маму: «Вы Хельми Генриховну знаете?».

Мы хором отвечаем: «Знаем!».

«Она попросила найти вашу семью. А за это обещала всю деревню бесплатно обшить. Мы ее просьбу выполняем, поторопитесь, пожалуйста», – сказала вторая женщина.

Они погрузили наши скудные пожитки в сани, усадили нас, накрыли сеном. Очень хорошо мы до деревни доехали.

Мишина гора

Называлась деревня Мишина гора. Мы вошли в небольшой домик, в какую-то очень теплую комнату. Я уже почти не ходила от голода, меня положили на кровать, и тетя Хельми сидела рядом и не позволяла никому меня кормить. Корочку хлеба засунула мне в рот и велела ее сосать. Нельзя было с голоду наедаться, я могла умереть.

На следующий день местные жители, узнав, что в деревню привезли истощенных от голода эвакуированных детей, понесли нам кто яичко, кто полчашки молока, кто кусок домашнего хлеба, кто немного творожку. Простые деревенские женщины, совершенно незнакомые нам несли, кто что мог. Спасли они нас тогда. Понемногу мы начали возвращаться к жизни.

Через несколько дней нам в деревне дали полдома. Летнюю половину, правда. В одной половине жили хозяева, а вторая стояла пустая, в ней жили только летом. Мы все вместе тетя Хельми с сыном, мама, бабушка и мы с Ирой устроились в этой половине дома жить. В колхозе нашлась какая-то работа для мамы. Нам выдали карточки на хлеб, правда, купить его можно было только в соседней деревне Лобаново, расположенной за несколько километров от Мишиной горы. В нашей деревне не было ни магазина, ни школы. Каждый день ходить за хлебом было сложно, поэтому мы ходили через день или два. Хлеб давали по норме, дома мама делила его на всех, но никто чужой кусок никогда не съедал.

Мы с Ирой пошли в школу. Школа находилась тоже в Лобаново. Дорогу сильно заметало, особенно в метель и пургу, снег доходил до колен. С трудом дойдем с Ирой до школы, а в классе учительница, ставит нам у горячей печки свой стул и говорит: «Садитесь, девочки, грейтесь и сушитесь». Целый урок иногда сушишь промокшие ботинки и чулки, валенок у нас не было.

Бабушка

Наша бабушка уже не вставала, мы ее кормили с ложки, сама она не могла кушать, в основном это делала мама перед уходом на работу.

Помню в один из зимних дней стоял сильный мороз. Мама ушла на работу. Мы с Ирой не пошли в этот день в школу и полезли греться на теплую русскую печь. А рядом с печью на лежанке спала бабушка. Надо было через бабушку перелезать, и я нечаянно наступила ей на ногу.

Я говорю: «Бабушка, миленькая, извини, я не хотела тебе больно сделать».

Она ничего мне не ответила. Мы с Ирой, притихшие, долго лежали на печке.

Когда мама пришла с работы, мы тихонько слезли с печи, и я рассказала ей, что наступила бабушке нечаянно на ногу, извинилась, а она мне ничего не ответила, рассердилась, наверное очень.

А мама печально сказала: «Бабушка умерла сегодня утром. Я вам не стала об этом говорить, потому, что боялась, что вы испугаетесь и из дома убежите».

Мужчин в деревне не было, все ушли на фронт, остались только мальчишки-подростки. На складе работал один мужик – инвалид с одной ногой. Да еще пара старичков малосильных. Председателем колхоза была женщина, она послала кого-то помочь маме яму на кладбище выкопать, дала ей колхозную лошаденку.

Я удивилась, увидев в окно, как мама пригнала лошадь, запряженную в сани, ловко повернула ее в нашем маленьком дворе, успокаивающе похлопала рукой по шее, и по одному этому уверенному движению было понятно, что она умеет обращаться с лошадьми. Тетя Хельми к лошади не смела даже подойти.

Мама с тетей Хельми притащили грубо сколоченный гроб. Один из местных старичков из досок его смастерил. Мы, дети смотрели по очереди в дырочку, оттаянную ладошками в морозном узоре маленького окошка, и я навсегда запомнила, как тетя Хельми с мамой вдвоем с огромным трудом, на пределе последних сил тащили тяжелый гроб с телом бабушки до саней.

Они вдвоем поехали бабушку хоронить, а нас дома закрыли, чтобы мы никуда не ушли. Помню, что сын тети Хельми Вилье сидел рядом со мной на кровати и все время что-то настойчиво спрашивал, а я не могла ему ответить, потому что была очень расстроена. Так мы похоронили бабушку. Шел 1943 год.

Елка

Накануне Рождества и Нового 1944 года наши мамы решили устроить нам праздник и принесли из леса небольшую пушистую елочку. А украсить-то ее нечем! Нет ни бумаги, ни клея, ничего нет, из чего можно было бы сделать елочные игрушки.

Тетя Хельми раздобыла где-то немного мякины, замесила из нее тесто, слепила симпатичные маленькие фигурки животных и человечков. Затем испекла их в печи, приделала веревочки и повесила на елку. Очень красиво получилось.

К нам заглянул один наш приятель из деревенских детей, увидел эту красоту и уже через полчаса все ребятишки из Мишиной горы прибежали посмотреть на эти румяные печенюшки, елочные игрушки.

Тетя Хельми ребят близко к елке не подпустила, даже для большей убедительности протянула перед елкой веревку и сказала: «Это украшения, их нельзя кушать, они колючие очень, потому что из мякины».

Смышленые деревенские дети сбегали домой, и принесли кто полбуханки хлеба, кто еще что-то и предложили меняться.

«Я не могу поменяться с вами, ваши родители ругаться будут. Это печенье есть нельзя», – объясняла им тетя Хельми.

Ребята ее все же уговорили. Тетя Хельми поменяла елочные игрушки из мякины на хлеб. Может наша елка стала и не такой нарядной без украшений, зато у нас получился сытный праздничный ужин.

Веселье

Помню, как-то зимой нам с Ирой уж очень хотелось кушать, а дома ничего съестного не было, «хоть шаром покати». Мы решили пройтись по деревне в надежде, что может кто-нибудь нас накормит. Отправились втроем, с нами пошел сын тети Хельми Вилье.

Постучались в дверь к одной старушке. Ира вытолкнула меня вперед. Она меня всегда вперед выталкивала, когда надо было разговаривать с незнакомыми людьми.

Старушка нам открыла, я ей и говорю: «Бабушка, нет ли у вас, чего-нибудь покушать? Очень кушать хочется».

И крестимся. Креститься ведь научились, потому, что народ в деревнях был очень религиозный.

Бабушка впустила нас в дом, принесла железную миску и налила в нее примерно литр простокваши, дала нам по ложке и сказала: «Ну, ешьте, больше у меня ничего нет».

Мы сели, начали наперегонки ложками работать. Да так громко у нас получалось ложками по железной миске стучать! Такая веселая «брякотня» началась, что все мы дружно расхохотались. До чего же весело мы смеялись!

Все время повторяли: «В пузо хоть что-то попало, так и весело стало!».

Бабушка смеялась вместе с нами до слез, а отсмеявшись, сказала: «Таких веселых нищих я еще не видела. Не похожи вы на нищих-то».

Мы поблагодарили бабушку, и пошли домой. По дороге все никак не могли угомониться, то и дело принимались хохотать.

Анфиса

Но не всегда нам так везло, как в этот раз, встречали мы и не добрых людей. Однажды я осталась дома одна, не помню почему мамы и Иры не было дома, и вдруг внезапно ощутила чудесный запах хлеба. У меня даже закружилась голова от этого благоухания, я почувствовала, что очень хочу есть. Это был не просто запах хлеба, а теплый аромат только что испеченного хлеба. Я вышла из дома и направилась на соседскую половину дома, меня вел туда голод. Робко постучалась и вошла в сени, хозяйка соседской половины Анфиса приоткрыла дверь в избу, но не впустила меня. Я тихо спросила, не найдется ли у нее кусочка хлеба. Она, наклонилась ко мне и глаза в глаза не громко, но резко ответила, что нет у нее хлеба. В дверном проеме я увидела, что двое детей Анфисы сидят за кухонным столом и макают пышные ломтики только что испеченного хлеба в миску со сметаной. Мне стало так стыдно и обидно, что я вернувшись домой, бессильно присела в наших темных сенях на корточки и горько заплакала. Обидно мне было за себя, а стыдно за нее.

Принято считать, что дети ничего не понимают, на самом деле дети понимают все так же, как и взрослые, но не могут справиться с этим пониманием, выразить, как взрослые, свое понимание не могут.

У Анфисы было двое детей и муж, он вернулся с войны инвалидом. Явление тогда не редкое. Мужик в семье даже без ноги – это достаток в доме. По деревенским меркам жили они справно, не голодали, не смотря на то что шла война.

Некоторое время спустя произошла еще одна история. Как-то играли мы дома на своей половине втроем Ира, Вилье и я, и вдруг с потолка из дыры в углу на пол упала мороженая луковица. Может быть крыса, пробегая по чердаку, ее задела. Вилье залез на стол засунул руку в дыру в потолке и нащупал еще несколько мороженых луковиц. Мы, постоянно недоедавшие, измученные голодом дети жадно съели сладковатую мякоть, мгновенно ободрав лук от кожуры. Вонзая голодные зубы в сладкую промороженную мякоть, мы даже и не думали, что совершаем что-то плохое. Через несколько дней Анфиса зашла к нам домой на нашу половину, когда мамы не было дома, и отчехвостила нас по первое число за то, что мы, голодранцы эвакуированные, сожрали весь ее лук с чердака.

Спустя много лет после войны, мы тогда уже жили всей семьей в селе Деревянное я получила от Анфисы покаянное письмо. Она просила у меня прощения за свою жадность, писала, что конечно, могла нам тогда помочь, но не захотела, жадность ее одолела. Просила ответить на ее письмо, если я ее прощаю.       Не знаю правильно я поступила или нет, но я не стала отвечать на ее письмо. Не могла простить. Как она нашла наш адрес не знаю. Слухами земля полнится.

Зимой мы особенно жестоко голодали. Летом мы собирали грибы и ягоды. Ягоды ели сырыми или с кашей. Какую-то крупу покупали по карточкам и мешали с ягодами. Съедали все, что находили в лесу, делать заготовки на зиму не было возможности. Сахара не было, соли тоже не было.

Грибы сушили, потом на столе скалкой или бутылкой разминали, превращая в грибную крошку или муку, протирали через сито. Вареные грибы уже есть не могли. Столько времени и на постоянно голодный желудок – одни грибы! В сухие, смолотые грибы добавляли ягоды, натолчем все вместе и едим. Мука грибная заменяла толокно. Туда еще добавляли ваниль.

Кстати, грибы, смешанные с ягодами, дают очень интересный вкус. Ваниль использовали вместо соли и сахара, чтобы как-то разнообразить вкус. Вот такую бурду ели. С тех пор уже много лет прошло, а я все еще ненавижу грибы и запах ванили.

Весна идет…

Как-то уже под весну вечером на улице крупными хлопьями валил мокрый снег. В дверь нашего дома постучала незнакомая женщина и спрашивает: «Лавикка Гертруда Йоносовна здесь живет?».

Мама отвечает: «Да, это я».

Женщина подает ей большой, из газеты склеенный, треугольный конверт. Надпись, сделанную на нем химическим карандашом, разобрать было трудно, ее почти размыло. Конверт видимо прошел через множество рук, часто попадал под снег или дождь. Его долго гоняли по адресам, он был изрядно потрепан. Мама очень удивилась, что его все же доставили.

Она открыла загадочный конверт, в нем оказались пять рублей и короткое послание от Раухи Каалске, маминой подруги из Подужемья.

Всего несколько слов было в нем написано: «Я нахожусь там-то, держитесь».

Эта трогательная забота очень взволновала и согрела нас. Тогда все старались помочь друг другу, чем могли.

Весной маме в колхозе выделили большой участок, засеянный льном. Когда лен вырос, надо было его выдергивать. Пока поле не вычистишь ото льна, трудодни не начислят. Мы втроем ходили дергать лен, мама, я и Ира. Иногда Вилье, сын тети Хельми нам помогал.

Дергаешь лен, а он колючий. Семечки у него уж очень колючие. Руки у нас непривычные к такой работе, нежные, а ни рукавиц, ни перчаток нет.

К вечеру руки становятся темно-зеленого цвета от льняного сока, ладони все в занозах, пальцы отказываются служить, все руки в мозолях, кровоточат даже. Мы их попарим в горячей воде, а на следующий день мама кусочек ткани от единственной простыни оторвет, обмотает нам руки, и мы снова идем дергать лен.

В один из дней по дороге с работы я почувствовала себя очень плохо.

Мама прикоснулась к моему лбу и воскликнула: «Да ты вся горишь!».

Когда пришли домой, измерили температуру. У тети Хельми к счастью был градусник. А ртуть в градуснике подскочила к отметке сорок градусов. Мама меня уложила, осмотрела руки и увидела, что у меня началось заражение крови. Воспаление пошло от ладони вверх по вене к локтю. Грязь видимо попала в ободранные в кровь льном ранки.

Мама где-то раздобыла сырую картофелину и, натерев ее, привязала к моей руке. Она долго сидела рядом со мной, крепко держа повязку, чтобы я нечаянно не сдвинула ее. И где она только эту картофелину нашла? У нас и картошки-то не было.

Около часа, а может быть и больше мама держала драгоценную повязку, чтобы она случайно не съехала. Я почувствовала, что температура стала спадать и уснула.

Утром, когда я проснулась, мама, улыбаясь, спросила: «Ну вот, опять спаслись, теперь дальше жить будем?».

На работу мама меня больше не брала. Закончили они лен дергать вдвоем с Ирой. Трудодни за эту работу оплачивали деньгами или продуктами. Мама взяла картошкой и мукой.

По соседству с нами жила одинокая старушка в большом старом доме.

Как-то она зашла к нам и говорит: «Сегодня Радоница – пасха мертвых, пойдемте ко мне на обед. У меня на этом свете никого нет, все мои родные там».

И махнула неопределенно рукой в сторону. Нам стало жалко ее, и мы отправились к ней в гости.

Дом у старушки был огромный, рассчитанный на большую семью. В деревне все дома устроены одинаково. Кухня с русской печью, в комнате солидный стол, по стенам длинные лавки. На столе стояла посуда, разные тарелки, миски, деревянные ложки. Бабушка приготовила на обед какой-то суп и пироги.

Она сказала нам: «Садитесь за стол, только вот эти три места для мертвых оставим».

Окно было открыто и на подоконнике лежало длинное вышитое по краям полотенце, такое же полотенце висело над зеркалом. Конец одного полотенца был постелен на стол и на нем стояли три тарелки с супом, а еще четыре на столе рядом.

«Подождем, пока они поедят, потом будем кушать мы», – сказала бабушка.

Долго, боясь пошевелиться, мы сидели и смотрели на полотенце.

Наконец бабушка тихо произнесла: «Видите, полотенце шелохнулось».

Немного погодя раздался в тишине резкий звук, словно ложкой стукнули о тарелку. Кто-то из нас, наверное, нечаянно задел ее. В открытое окно тянуло холодом, и мы сильно дрожали то ли от холода, то ли от страха перед встречей с мертвыми.

«Ну вот, теперь можно и нам кушать», – наконец разрешила старушка.

Мы, испуганные и притихшие, быстро поели и отправились домой. Три тарелки с супом так и остались, конечно, стоять на столе нетронутыми.

Мама была атеисткой и в загробную жизнь не верила, чтобы нас успокоить она сказала: «Если долго смотреть на какой-нибудь предмет, то всегда начинает казаться, что он движется».

Все равно впечатления у нас с Ирой после этого обеда остались не самые приятные.

В колхозе нашей семье выделили небольшой участок мелкого березняка для заготовки дров. Мама начала деревья пилить лучевкой, это такая пила. Рубить сучки мы не умели. Мама свалит дерево, срубит сучки, перепилит дерево на чурки, а мы с Ирой таскаем их на дорогу.

Потом председатель колхоза дала маме лошадь. Мы на этой лошади, запряженной в телегу, привезли дрова домой. Мы с Ирой обдирали с чурок бересту, потому что сырую березу растопить сложно. Бересту и все щепки тщательно собрали и высушили на печке. Целую неделю мы занимались заготовкой дров.

Под конец мама свалила одну стройную сосенку, распилила ее на более длинные чурки. «Это для лучины», – говорит.

Их мы тоже занесли домой и высушили. Мама аккуратно острым ножом настрогала из них лучин. Это было непростое дело, лучины должны быть широкими, тонкими и довольно длинными. Керосина или свечей не было, электричества и подавно. Стены в избе были бревенчатые, все в трещинах, и лучина, воткнутая в трещину, держалась хорошо.

Лучину зажигали, когда она сгорала, и пламя немного не доходило до стены, лучину тушили, снимали и ставили другую. Такое в деревне было освещение по вечерам. При лучине мы с Ирой уроки делали, а мама штопала и зашивала порванную одежду.

Пасха

Пасха в этом году выпала на одно из апрельских воскресений. В прохладный еще весенний день все население Мишиной горы высыпало за околицу. Ире к празднику тетя Хельми сшила новую юбочку из ткани с рисунком в елочку, не из новой конечно, переделала из старья, но получилось очень красиво. А у меня ничего нового из одежды не было и я устроила маме «концерт». Я кричала и плакала, что бедной мне нечего надеть на праздник. Мама вытащила из чемодана маленькую ярко-желтую наволочку от подушки-думочки, и чтобы не портить ее, аккуратно подпорола швы, сделав отверстия для рук и головы. Получилась яркая кофточка для меня, я надела ее поверх своей одежки. Тетя Хельми накинула мне на шею, отпоротый от чего-то красивый вязаный воротничок с завязками и я отправилась на пасхальное гулянье нарядная и довольная, зажав в кулачке темно-красное яичко, выкрашенное луковой шелухой. Такое же яичко было в руке у Иры.

За околицей народ столпился вокруг высокого молодого парня, там шла традиционная пасхальная игра. Парень «кокался» своим крашеным яйцом с детворой и со взрослыми неизменно побеждая всех подряд. Его крепкое яйцо было как-будто заговоренное. Он собрал уже целую корзинку побитых им яиц. Кто-то из проигравших ему свое яичко детей уже заливался горькими слезами. И простое некрашеное яйцо было тогда драгоценностью, что говорить о пасхальном красном яичке. Голод же был, шла война. Не прошло и пяти минут, как и мы с Ирой расстались со своими красными яичками, они, «кокнутые» невероятно прочным яйцом парня уже лежали в его корзинке. Мы с Ирой стояли с разинутыми от неожиданной обиды ртами, глаза непроизвольно наполнялись слезами. Мы обе были готовы громко зареветь от горя горького.

Но события начали разворачиваться самым неожиданным образом. Неподалеку от места, где происходили состязания, на бревне сидел старичок и внимательно наблюдал за происходящим. Когда парень обобрал уже почти всю деревню и собрался уходить, дед поднялся со своего места, подошел к нему и сказал: “Я тоже хочу сыграть. Только ты мне свое яйцо на время дай. Я им поиграю».

Парень долго упирался, не хотел выпускать свое яйцо из рук, но все дети вокруг закричали, требуя чтобы он отдал яйцо старику, подошли и немного выпившие по случаю праздника взрослые. Старик взял в руки яйцо и показал всем, что оно не настоящее, а деревянное. Он заставил разоблаченного мошенника вернуть все выигранные им яйца, сам доставал их из корзинки и раздавал, спрашивая каждого, сколько у кого было яиц. Вернул и нам с Ирой наши пасхальные яички. Дети перестали плакать, взрослые засмеялись. Парень под шумок куда-то исчез, и вовремя, а то его могли бы не на шутку и побить за такие проделки.

Чемодан

Помню, у нас дома лежал большой коричневый чемодан с металлическими уголками, мы с ним отправились в эвакуацию, теперь он уже почти пустой был. Большую часть вещей мама продала или обменяла на продукты. На дне чемодана лежала фотография большого коллектива учителей, среди них был и наш папа. Судя по надписи на обороте, эту фотографию сделали в 1931 году в Москве на Конференции ударников коммунистического труда народного образования. А еще в чемодане хранилась блестящая золотого цвета медаль, мама очень ее берегла.

Мне захотелось пофорсить и я, нацепив красивую медаль себе на кофту, отправилась гулять. На улице было по-летнему тепло, и я долго играла с деревенскими ребятишками, а домой вернулась уже без медали. Не заметила, как потеряла ее.

Как-то мама заглянула в чемодан и, не обнаружив медали, очень расстроилась.

Строго спрашивает нас с Ирой: «Где же медаль?».

Я честно призналась, что это я ее потеряла.

Мама была сильно огорчена, она печально сказала: «Я очень берегла эту медаль, потому что это единственная память о моем брате Гуннаре Нордлинге, он учился вместе со мной и вашим отцом в Коммунистическом университете в Ленинграде. На крупных спортивных соревнованиях по лыжам, где он победил, ему торжественно вручили эту медаль. Его тоже, как и вашего отца арестовали».

Мне долго было стыдно за свой поступок, тогда я впервые ощутила муки совести и не забуду этого тяжелого чувства никогда. Я вспомнила, как еще за год до ареста отца, зимой к нам в Паданы на лыжах из Петрозаводска примчался дядя Гуннари. Оставалось минут пять до наступления Нового года, в доме стояла наряженная елка, мама хлопотала у стола, как вдруг во дворе послышался шум, упала лыжная палка, раздался топот на крыльце и в наш дом в клубах морозного пара ввалился рослый молодой мужчина. Я была маленькой и он показался мне огромным. Дядюшка подхватил меня на руки, подкинул к потолку, и я радостно визжала от внезапно нахлынувшего счастья.