Полная версия
Статистическая вероятность любви с первого взгляда
Дженнифер Смит
Статистическая вероятность любви с первого взгляда
Посвящается Келли и Эрролу
«Ах! Выпадают же на нашу долю дни, ради которых стоит и жить и умереть!»
Чарльз Диккенс «Наш общий друг» (перевод Н.А. Волжиной, Н.Л. Дарузес)Jennifer E. Smith
The Statistical Probability of Love at First Sight
Copyright © 2012 by Jennifer E. Smith
© М. Лахути, перевод на русский язык, 2020
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
Пролог
Все могло пойти совсем иначе.
Если бы она не забыла книгу – не пришлось бы возвращаться домой, оставив маму дожидаться в машине с включенным двигателем, который пыхал выхлопными газами на предвечерней жаре.
И еще раньше: примерь она платье утром – тогда же и заметила бы, что бретельки длинноваты, и не пришлось бы маме вытаскивать старенькую шкатулку с принадлежностями для рукоделия и в последнюю минуту спасать злосчастную тряпицу лилового шелка.
Или, наоборот, позже: не порежься она листом бумаги, распечатывая билет на самолет, не потеряйся зарядное устройство для мобильника, не попади они в пробку на автостраде по дороге в аэропорт… Если бы они не проскочили мимо парковки, если бы не искали так долго мелочь для оплаты стоянки: монетки закатились под сиденье, а водители в длинной очереди машин нетерпеливо давили на гудки.
Если бы колесико у чемодана не свернулось набок…
Если бы чуть быстрее бежать к воротцам…
А может, все равно ничего бы не изменилось.
Вполне возможно, что сегодняшние многочисленные помехи и задержки никакой роли не играли. Не будь их, помешало бы что-нибудь еще: погода над Атлантикой, дождь в Лондоне, грозовые облака, задержавшиеся на лишний час. Хедли не особо верит в судьбу – как и в строгую пунктуальность авиалиний.
Когда это самолеты прилетали по расписанию?
Хедли в жизни не опаздывала в аэропорт. Вообще ни разу.
А сегодня, подбежав к выходу на посадку, увидела, что сотрудники авиакомпании уже запирают дверь и выключают компьютеры. Часы на стене показывают без двенадцати семь, самолет за окнами ушел в глухую оборону, словно бронированная крепость. По лицам охраны ясно, что на этот борт никто больше не поднимется.
Как подумаешь, четыре минуты – не очень и много. Рекламная пауза, переменка в школе, время приготовления еды в микроволновке. Четыре минуты – ничто. В любом аэропорту люди каждый день прибегают к самому отлету. Еле переводя дух, забрасывают сумки на полку и со вздохом облегчения усаживаются на свои места в тот самый миг, как самолет отрывается от земли.
А Хедли Салливан, выронив рюкзак, стоит у окна и смотрит, как самолет, отвалив от посадочного рукава-«гармошки», плавно разворачивается к взлетной полосе.
На том берегу океана отец произносит последний тост, и официанты в белых перчатках начищают серебряные приборы, готовясь к завтрашней церемонии. Рядом парень с билетом на следующий лондонский рейс, место 18С, рассеянно жует пончик, осыпая сахарной пудрой синюю рубашку.
Хедли на мгновение зажмуривается, а когда вновь открывает глаза, самолета уже не видно.
Кому бы пришло в голову, что четыре минуты могут перевернуть чью-то жизнь?
1
18.56 по североамериканскому восточному времени 23.56 по ГринвичуТем, кто страдает клаустрофобией, аэропорт напоминает камеру пыток.
И страшен не только сам перелет, когда пассажиров утрамбовывают, словно сардины в тесной железной банке, а потом швыряют в пространство. Мучения начинаются еще в аэропорту: давка, галдеж, в ушах звенит, в глазах все пляшет и расплывается, и все это безобразие с четырех сторон отгорожено стеклянными окнами, словно в каком-то чудовищном аквариуме.
Хедли старается не думать об этом, как и о многом другом, беспомощно застыв у билетной стойки. На улице смеркается. Ее самолет сейчас уже где-нибудь над Атлантикой, а внутри словно раскручивается какая-то пружина или из воздушного шарика медленно выпускают воздух. Отчасти предстоящий полет действует на нервы, отчасти в этом виновата сутолока аэропорта, но главная причина – понимание, что она опоздала на свадьбу, куда и ехать-то душа не лежала. От гадкой шуточки судьбы хочется плакать.
За прилавком столпились служащие авиакомпании и смотрят с хмурым нетерпением. На табло уже высветился следующий рейс из аэропорта Кеннеди в Хитроу. До него еще три часа, и не будь тут Хедли, смена уже благополучно закончилась бы.
– Прошу прощения, мисс, – говорит служащая авиакомпании, почти не скрывая досады. – Ничего не поделаешь. Можно попробовать пристроить вас на другой рейс.
Хедли уныло кивает. Столько времени втайне мечтала о какой-нибудь помехе, и это случилось. Правда, справедливости ради надо признать, что ее воображаемый сценарий был куда драматичнее: массовая забастовка на всех авиалиниях сразу, эпических масштабов гроза с градом, внезапный грипп или даже корь – любая уважительная причина увильнуть от исполнения долга и не видеть, как ее отец поведет к алтарю совершенно незнакомую Хедли женщину.
По сравнению с этим опоздание в четыре минуты – слишком уж удобно, даже малость подозрительно. Поверят ли родители – по крайней мере, хоть один из них, – что все получилось не нарочно? Чего доброго, по этому пункту папа и мама проявят редкое для них единодушие.
Хедли сама захотела пропустить репетицию свадебного обеда и приехать в Лондон утром в день венчания. Она больше года не видела отца и сомневалась, что высидит обед, где будут произносить тосты близкие ему люди, друзья и коллеги, где соберется весь маленький мирок, который он выстроил для себя за океаном. Они станут желать ему здоровья и счастья, поздравлять с началом новой жизни. Такого Хедли точно не перенесет. Она бы и на саму свадьбу не поехала, будь ее воля.
– Все-таки он твой отец, – без конца повторяла мама, словно Хедли могла об этом забыть. – Если не поедешь, пожалеешь потом. Знаю, в семнадцать это трудно себе представить, но поверь моему опыту – когда-нибудь пожалеешь обязательно.
Ох, вряд ли.
Служащая авиакомпании в бешеном темпе жмет на клавиши компьютера и ожесточенно чмокает жвачкой. Потом взмахивает рукой.
– Вам повезло! Мы можем вас устроить на рейс десять двадцать четыре. Место 18А, у окна.
Хедли почти страшно задавать следующий вопрос, и все-таки она спрашивает:
– Когда он прибывает?
– Завтра утром, – отвечает девушка. – Девять пятьдесят четыре.
У Хедли перед глазами возникает свадебное приглашение на плотной бумаге цвета слоновой кости – оно уже несколько месяцев валяется на ее письменном столе. Изящные буквы, складываясь в слова, сообщают, что церемония начнется завтра в полдень – значит, если самолет приземлится по расписанию и не случится задержек на таможне и пробок на дорогах, есть еще шанс успеть вовремя. Тютелька в тютельку.
– Посадка начнется в девять сорок пять, через этот выход. – Сотрудница авиакомпании протягивает Хедли бумаги в аккуратной папочке. – Приятного путешествия!
Хедли бочком отходит к окну и окидывает взглядом ряды скучных серых кресел. Большинство заняты, а у тех, что свободны, обивка расползается по швам и через дырки торчит желтый поролон, точно у нежно любимого, заигранного плюшевого мишки. Пристроив сумку на чемодане, Хедли отыскивает в мобильнике номер отцовского телефона. Он записан просто как «Профессор» – это прозвище Хедли придумала года полтора назад, вскоре после того, как отец сообщил, что не вернется в Коннектикут, и слово «папа» стало неприятно резать глаз.
От гудков в трубке у Хедли начинает быстрее биться сердце. Отец до сих пор звонит довольно часто, а вот она его номер за последний год набирала всего несколько раз. Там сейчас почти полночь, и когда отец в конце концов отвечает, голос его звучит хрипловато – не то спросонья, не то от выпивки, а может, от того и другого сразу.
– Хедли?
– Я опоздала на самолет.
В последнее время Хедли неизменно разговаривает с отцом в сухой, отрывистой манере. Так она выражает осуждение.
– Что?!
Хедли повторяет со вздохом:
– Опоздала на самолет.
На заднем плане слышится голос Шарлотты, и Хедли мгновенно вспыхивает злостью. Эта женщина с самой помолвки засыпает ее приторно-слащавыми имейлами: делится свадебными планами, присылает фотографии их с отцом поездки в Париж, умоляет ответить, завершая каждое письмо десятком смайликов (как будто одного недостаточно). И несмотря на все ее старания, Хедли уже ровно год и девяносто шесть дней упорно ее ненавидит. Чтобы изменить это, явно требуется нечто посерьезнее, чем приглашение быть подружкой на свадьбе.
– И как? – спрашивает папа. – Тебя устроили на другой рейс?
– Угу, но он прибывает в десять.
– Завтра?
– Нет, сегодня! Я же кометой полечу.
Папа не обращает внимания на сарказм.
– Это слишком поздно! До начала церемонии остается всего ничего. Я не смогу тебя встретить. – Он прикрывает трубку рукой и приглушенно переговаривается с Шарлоттой. – Наверное, можно попросить тетю Мерилин поехать в аэропорт…
– Что за тетя Мерилин?
– Тетушка Шарлотты.
– Мне уже семнадцать, – напоминает Хедли. – Как-нибудь доберусь на такси до церкви.
– Ну, не знаю… Все-таки первый раз в Лондоне… – Папа прокашливается. – А мама не против?
– Я без мамы, – говорит Хедли. – Как я понимаю, ей первой свадьбы хватило.
В трубке тишина.
– Ладно, пап. Увидимся завтра в церкви. Надеюсь, я не очень сильно опоздаю.
– Хорошо, – негромко отвечает он. – Я ужасно соскучился.
– Угу. – Хедли не может заставить себя произнести в ответ «Я тоже». – До завтра.
Только повесив трубку, Хедли вспоминает, что даже не спросила, как прошла репетиция. Честно говоря, ей не очень-то хочется это знать.
Она долго стоит, сжимая в руке мобильник и стараясь не думать о том, что ее ждет на другом берегу океана. Запах подгорелого масла от ближайшего прилавка с солеными крендельками вызывает легкую тошноту. Сейчас бы присесть, но все кресла заняты пассажирами, не нашедшими себе места в других частях аэропорта. На носу выходные, да еще и праздник – Четвертое июля, – а погодная карта на телеэкранах пестрит значками, обозначающими грозу, почти сплошь по Среднему Западу. Люди захватывают территорию, как будто намерены поселиться в зале ожидания. Занимают места, пристраивая на пустые кресла чемоданы, семьи захватывают целые углы, по всему полу валяются промасленные бумажные пакетики из «Макдоналдса». Осторожно перешагивая через какого-то дядечку, прикорнувшего на своем рюкзаке, Хедли внезапно испытывает странное чувство: словно потолок давит и стены смыкаются вокруг нее. С трудом удается восстановить дыхание.
Углядев наконец свободное местечко, Хедли бросается к нему, волоча за собой чемодан на колесиках, лавируя среди моря чужих ног и стараясь не думать, в каком виде будет завтра утром дурацкое лиловое платье. Она-то рассчитывала, что у нее останется несколько часов до церемонии, успела бы в гостинице все не спеша приготовить, а теперь придется прямо из аэропорта нестись в церковь сломя голову. Конечно, это далеко не самая существенная из всех неприятностей на текущий момент, и все-таки забавно представлять себе, как ужаснутся приятельницы Шарлотты: наверняка по их меркам невозможность сделать нормальную прическу – катастрофа мирового масштаба.
С точки зрения Хедли, сказать, что она сожалеет о своем согласии быть подружкой невесты, – это еще слишком мягко. Просто ее измотали бесконечные имейлы от Шарлотты и постоянные просьбы отца. Ко всему еще и мама, как ни странно, поддержала эту дурацкую выдумку.
– Я понимаю, сейчас ты к нему не испытываешь особо нежных чувств, да и я тоже. Но представь себе – когда-нибудь ты раскроешь альбом с фотографиями папиной свадьбы. Может, у тебя к тому времени будут свои дети. Не пожалеешь ли, что тебя нет на этих снимках?
Вообще-то, Хедли уверена, что не пожалеет, но маму и папу тоже можно понять. Проще согласиться, лишь бы все были довольны, даже если для этого придется перетерпеть укладку и лак для волос, неудобные туфли на каблуках и фотосъемку после церемонии. Когда другие подружки – сборище тридцатилетних приятельниц Шарлотты – узнали, что на свадьбе ожидается девочка из Америки, на Хедли немедленно обрушился поток имейлов с явным избытком восклицательных знаков, и ее тут же включили в группу на электронной почте. Она никогда в жизни не виделась с Шарлоттой и вот уже полтора года всеми силами избегала встречи, а теперь узнала в подробностях мнения будущей мачехи по самым разным вопросам первостепенной важности. Например: какие туфли лучше, босоножки или «лодочки», нужно ли использовать в оформлении букетов гипсофилу и самое кошмарное – какое белье следует надевать на так называемый девичник.
Просто поразительно, сколько требуется писем для подготовки свадьбы. Часть приятельниц оказались коллегами Шарлотты по университетской художественной галерее в Оксфорде – и трудно понять, как у них еще остается время на работу. Предполагалось, что Хедли встретится с ними в отеле завтра с утра пораньше, но теперь, как видно, придется им наряжаться, завиваться и краситься без нее.
Небо за окном порозовело. Мигают огоньки, очерчивающие контуры самолетов. Хедли рассматривает свое отражение в стекле: белокурые локоны, большие глаза, лицо усталое, словно после долгого путешествия. Она втискивается на сиденье между пожилым человеком, который с такой силой встряхивает газету, что кажется – та вот-вот улетит, и женщиной средних лет, в джемпере с вышитым котиком, увлеченной загадочным вязанием.
«Еще три часа», – думает Хедли, обхватив руками рюкзак, и только потом соображает, что нет смысла считать минуты до события, к которому совсем не стремишься. Куда точнее было бы сказать: еще два дня. Через два дня она вернется домой. Можно будет сделать вид, что ничего этого не было. Выходные, целую вечность державшие ее в страхе, останутся позади.
Хедли поправляет на коленях рюкзак и слишком поздно спохватывается, что не застегнула до конца молнию. Вещи валятся на пол. Хедли первым делом хватает блеск для губ, журналы и только потом тянется за толстой книгой в черном переплете – но парень, сидящий с той стороны прохода, первым успевает поднять увесистый томик.
Протягивая книгу Хедли, он бросает беглый взгляд на обложку, и в его глазах вспыхивает узнавание. Ну точно – принял ее за человека, который способен читать Диккенса в аэропорту. Хедли хочется объяснить, что все совсем не так. На самом деле она эту книгу даже не открывала с тех пор, как получила ее от отца, а это было сто лет назад – но она сдерживается и, ограничившись благодарной улыбкой, решительно отворачивается к окну, чтобы парень не вздумал завести разговор.
Душа не лежит ни с кем общаться – даже с таким симпатичным мальчиком. Предстоящий день, словно живое, дышащее существо, надвигается неумолимо и вот-вот собьет ее с ног. Ужас охватывает при одной мысли о том, чтобы сесть в самолет, не говоря уже о прибытии в Лондон. Хедли физически неспособна усидеть на месте – она ерзает, качает ногой, сжимает и разжимает кулаки.
Пожилой пассажир на соседнем сиденье громко сморкается и снова с шелестом разворачивает газету. Хедли от души надеется, что не окажется рядом с ним в самолете. Семь часов – долгий срок. Разве это правильно, что соседство на такой большой отрезок дня предоставлено воле случая? Нельзя навязывать никому в попутчики совершенно незнакомого человека, а между тем сколько раз она летала через полстраны в Чикаго, Денвер или Флориду бок о бок с незнакомцами? В том-то и беда: во время полета часами разговариваешь с человеком, делишься самым сокровенным, а потом никогда в жизни больше с ним не встретишься и даже имени его не узнаешь.
Сосед вытягивает шею, увлеченный какой-то статьей, и нечаянно задевает локтем руку Хедли. Девушка вскакивает, забрасывает рюкзак на плечо. Вокруг по-прежнему полно народу. Хедли с тоской косится на окно. Вырваться бы на волю! Она не уверена, что выдержит еще три часа в зале ожидания, но тащиться с вещами через толпу – тоже хорошего мало. Хедли придвигает чемодан к своему опустевшему сиденью, чтобы было видно, что место занято, и оборачивается к даме в свитере с котиком.
– Простите, вы не могли бы присмотреть за моим чемоданом? Я отойду на минуточку.
Спицы замирают в воздухе. Женщина строго сдвигает брови.
– Это запрещено! – заявляет она с нажимом.
– Я сразу вернусь, – уговаривает Хедли, но женщина решительно качает головой, всем своим видом давая понять, что отказывается принимать участие в столь темном деле.
– Давай я посторожу, – предлагает парень с той стороны прохода.
Хедли впервые смотрит на него по-настоящему. Темные волосы несколько длинноваты и рубашка вся в крошках, а все-таки чем-то он привлекателен. Может быть, явным британским акцентом, а может, тем, как он дергает краешком губ, сдерживая улыбку. Он вдруг вскидывает на Хедли глаза, и у нее на миг замирает сердце, а парень тут же вновь переводит взгляд на пассажирку, неодобрительно поджавшую губы.
– Это противозаконно, – бурчит дама себе под нос и косится на парочку здоровенных охранников возле буфета.
Парень сочувственно улыбается Хедли.
– Ничего страшного, возьму с собой, – говорит она. – Все равно спасибо.
Хедли собирает свое имущество, продевает вторую руку в лямку рюкзака, сунув книгу под мышку. Суровая пассажирка едва снисходит до того, чтобы поджать ноги, пропуская Хедли с чемоданом.
У выхода из зала ожидания ковровое покрытие заканчивается, и чемодан на колесиках угрожающе кренится, запнувшись о резиновую выпуклую полоску, отделяющую его от линолеума в коридоре. Пока Хедли борется с чемоданом, выскальзывает книга, зажатая под мышкой. Хедли наклоняется за ней и роняет свитер.
«Да что ж такое!» – думает девушка, сдувая упавшую на лицо прядь. Подобрав, наконец, все упавшее, она протягивает руку – а чемодан куда-то делся. Хедли оглядывается и с изумлением видит у себя за спиной все того же мальчика, тоже с сумкой на плече. Его рука сжимает ручку ее чемодана.
Хедли растерянно моргает.
– Что ты делаешь?
– Мне показалось, тебе не помешает помощь.
Хедли молча смотрит на него.
– И притом так будет вполне законно, – прибавляет он, улыбаясь во весь рот.
Хедли поднимает брови, и парень выпрямляется, заметно подрастеряв самоуверенность. Ей вдруг приходит в голову, что он просто собирается украсть ее чемодан. Впрочем, невелика добыча: пара туфель и платье. Хедли была бы более чем счастлива их лишиться.
Она еще целую минуту стоит столбом, пытаясь понять, чем заслужила себе персонального носильщика. Но ее то и дело толкают другие пассажиры, рюкзак оттягивает плечи, а у парня в глазах застыло тоскливое выражение, словно ему сейчас очень не хочется оставаться одному. Это Хедли может понять и потому в конце концов кивает. Дальше они идут вместе.
2
19.12 по североамериканскому восточному времени 0:12 по ГринвичуПо громкоговорителю называют имя опаздывающего на какой-то рейс пассажира, и у Хедли невольно мелькает мысль: что, если ей взять и удрать со своего рейса? Но идущий впереди парень оглядывается, словно услышал ее рассуждения и проверяет, здесь ли она еще. Хедли неожиданно чувствует к нему благодарность за то, что есть с кем разделить этот ужасный день.
За огромными окнами самолеты выстроились, как на параде, и у Хедли быстрее бьется сердце: скоро она сядет в один из них. Ни от одного из всех тесных закутков и закоулков мира так не бросает в дрожь, как от самолета.
В прошлом году с ней впервые случился приступ паники, с головокружением, сердцебиением и подступающей тошнотой. Это произошло в ванной гостиничного номера в Аспене[1]. За окном шел густой снег, а в соседней комнате отец разговаривал по телефону, и Хедли вдруг показалось, что стены сдвигаются, подступая к ней с неотвратимостью ледника. Она боялась пошевелиться, стараясь дышать размеренно, а стук в ушах почти заглушал папин голос за стенкой.
– Да-да, – говорил папа. – А ночью обещают сильный снегопад, завтра снега должно быть дюймов шесть, не меньше – идеальная погода.
Они уже два дня пробыли в Аспене, изо всех сил притворяясь, что эти весенние каникулы ничем не отличаются от прошлогодних. Вставали очень рано, чтобы успеть подняться на гору, пока не нахлынула основная масса лыжников, а по вечерам сидели у себя в домике, пили горячий шоколад у камина, играли в настольные игры. И старались не говорить о том, что мама на этот раз не поехала с ними – так старались, что в итоге оба ни о чем другом не могли думать.
И Хедли все-таки не идиотка. Не бывает такого: поехал на полгода в Оксфорд, читать лекции по истории поэзии, а потом вдруг ни с того ни с сего решил развестись. Хоть мама и молчала – она вообще практически перестала говорить о папе, – Хедли понимала, что причиной всему наверняка другая женщина.
Хотела спросить папу напрямик на каникулах – прямо около самолета предъявить обвинение. Пусть объяснит, почему он не вернулся домой! Но в аэропорту ее встретил почти незнакомец, с рыжеватой бородой, нелепой в соседстве с темными волосами, и с такой широкой улыбкой, что видно коронки на зубах. Всего за шесть месяцев отец изменился до неузнаваемости. Только когда наклонился ее обнять, он снова стал собой – от него по-прежнему пахло сигаретами и лосьоном после бритья, и он хрипло шепнул ей на ухо, что ужасно соскучился. И от этого почему-то стало еще хуже. В конце концов, не перемены разбивают сердце, а вот эти мучительно родные, привычные детали.
Хедли струсила и вместо решительного разговора первые два дня наблюдала и ждала, вглядывалась в папино лицо, ища на нем, словно на карте, разгадку – почему так внезапно рассыпалась их маленькая семья. Осенью они провожали его в Англию с восторгом. После колледжа средней руки в Коннектикуте приглашение в Оксфорд, в одно из лучших отделений английского языка и литературы – от такого невозможно отказаться! Но у Хедли только-только начался учебный год, а мама не могла на целых четыре месяца бросить свой магазинчик обоев, и потому они решили, что останутся дома до Рождества, затем на пару недель приедут к папе в Англию, посмотрят разные достопримечательности, а потом все вместе вернутся домой.
Конечно, вышло все не так.
Сначала мама сказала, что планы поменялись и Рождество они с Хедли проведут у бабушки с дедушкой, в штате Мэн. Хедли была почти уверена, что папа тоже туда приедет сюрпризом, но их встретили действительно только дедушка и бабушка – и такая гора подарков, что сразу стало ясно: ее стараются утешить.
Хедли уже какое-то время ловила краем уха обрывки напряженных разговоров по телефону, а по ночам слышала, как плачет мама – в старом доме звуки далеко разносились через вентиляцию. И только на обратном пути после Рождества мама наконец сообщила, что они с папой решили разойтись и что он останется в Оксфорде еще на один семестр.
– Вначале мы просто поживем раздельно, – сказала мама, оторвав взгляд от дороги, чтобы посмотреть на Хедли, застывшую на сиденье и с трудом переваривавшую новости, одну за другой: сначала – «мама с папой разводятся», а потом – «папа не вернется домой».
– Между вами целый океан, – тихо проговорила она. – Куда уж раздельнее?
– В юридическом плане, – вздохнула мама. – Нужно официально оформить раздельное проживание.
– А разве для этого не надо сначала увидеться? Ну, чтобы принять такое решение?
– Ах, солнышко! – Мама оторвала одну руку от руля и погладила Хедли по коленке. – Решение уже принято.
И вот два месяца спустя Хедли стояла в ванной гостиничного номера с зубной щеткой в руке и слушала папин голос из соседней комнаты. Сперва она обрадовалась, подумав, что он разговаривает с мамой, но тут папа назвал имя: Шарлотта – и снова понизил голос.
– Нет, – сказал он, – все нормально, она пошла в уборную.
Хедли вдруг стало холодно. С каких это пор ее папа вместо «туалет» говорит «уборная» и шепчется по телефону с чужими тетками? Пригласил дочь на лыжный курорт, как будто всё в порядке, а потом вернется к своей новой жизни.
Хедли шагнула ближе к двери. Кафельные плитки пола холодили босые ступни.
– Знаю, – сказал отец с нежностью. – Солнышко, я тоже соскучился.
Ну конечно, подумала Хедли, закрывая глаза. Ну конечно.
Она была права, но от этого не легче. А когда от этого бывает легче? Хедли чувствовала, как внутри прорастает крошечное зернышко обиды. Вроде косточки от персика – маленькое, твердое и гадкое. Теперь от горечи уже не избавишься.
Хедли отступила от двери. Горло перехватило, и стало тесно в груди. В зеркале Хедли видела свои покрасневшие щеки. Перед глазами все расплывалось – наверное, от пара. Хедли вцепилась в край раковины, так что костяшки пальцев побелели. Заставила себя дождаться, пока отец повесит трубку.