КинА не будет

У девчонки была своя правда, своя логика: «Я пришла раньше». У тёти Кати – своя. «Пришла раньше, так занимай очередь, рисуй нумерок на ладони, стой твёрдо. Это святое».

Тем временем покупательница впереди шагнула к кассе – всего на доли секунды между нею и тётей Катей образовался зазор. Танька исхитрилась и змейкой юркнула в эту щель. Не полностью, но хоть тощим боком. Счёт: один – один! Хорошо, тётя Катя в последний момент успела выпятить живот и прищемить лазутчицу: врёшь, не пройдёшь.

Пока стояли, негромко пикировались:

– Не стыдно, молодая? Пожилых не уважаешь..

– А у меня ребёнок.

– Ребёнок у неё! Наплодят, потом в нос суют. Большого ума требуется ребёнка сделать.

– Да наши же дети вырастут, вас кормить будут, – грамотно парировала Танька. Она была в курсе бушующих пенсионных перипетий.

– Нашла кормильцев! Рожают одни бомжихи да уголовницы. Асоциальный элемент. И детки такие же: наркоманы, по карманам тырят да в тюрьме сидят. Не кормильцев растите – а сидельцев.

Танька, собиравшаяся уступить вредной бабке, тут же передумала. Крепко стиснула зубы.

А покупательница впереди, как назло, копается: то одно ей покажи, то другое. Продавец не из советских, не рявкнет: «Вы уж определитесь, женщина, что вам нужно». Равнодушно-вежливая, неживая как механическая кукла: вымуштровал их «Спрут».

Но вот и копуша покупательница, нестерпимо долго собрав свои копеечки, отчаливает. И тут молодая нахалка делает вероломный ход. Привстав на цыпочки, через Тётикатину голову выкрикивает: «А колбаса „майская“ у вас есть?» Столбит территорию. Один – два в её пользу! Тётя Катя хватает ртом воздух.

– Нет такого сорта, – оглядываясь на полки, пожимает плечами продавец.

– Тогда «мартовскую», пожалуйста!

– Мне, мне! Она без очереди! У меня без сдачи, – спохватывается, пытается отбить мяч тётя Катя, размахивая купюрой. Поздно.

– Сейчас посмотрю, вроде кусок «мартовской» остался… – мямлит продавец, – триста грамм возьмёте?

– Отрежьте, будьте добры, – девчонка по-королевски кивает головой. Всё. Многоопытная тётя Катя посрамлена. Молоденькая нахалка выигрывает с разгромным счётом «один-три».

***

Под окнами Танькиной квартиры всегда людно и весело: раскинулся крохотный стихийный рынок. С ранней весны до поздней осени здесь зелёная зона, кусочек деревни, оазис. На ящиках, коробках, просто на расстеленных кусках плёнки и картона, на сколоченных прилавках – щедрые садово-огородные дары. Все цвета радуги: пирамиды из красных помидор, горки оранжевой моркови, жёлто-прозрачные яблоки, пучки росистой зелени, сизая отпотевшая голубика в ведёрках, глянцевитые баклажаны… А ещё розовые куриные яички, пластиковые пузыри с молоком, брикеты масла и творога.

Всё домашнее, свежее и пахучее, овощи ещё в росе. Будто прямо из квартиры ступаешь в сад-огород. Сначала цены кусаются – на первый лучок, первый огурчик, первую ягодку. Взрослые засматриваются – не говоря о малышах.

– Мама, земляничка! – Лапка замерла, благоговейно сложила ручки перед грудью. Вообще-то Танька приучила её не попрошайничать. Объяснила, что такое терпение, гордость и маленькая зарплата у мамы. Чтобы не заглядывалась на платьице в витрине, на куклу у подружки, на серёжки как у девочки из песочницы.

– Первый раз прощается, второй раз запрещается, – шепчет под нос Лапка.

Она ещё совсем кроха! А земляника хитро, горкой выложена в яркие пластиковые кружечки в горошек. И пахнет так, что… Вот завяжи Таньке глаза – и она сама очарованно, будто крысёнок за дудочкой, пойдёт за той кружечкой на край света. Что уж говорить о ребёнке! Выдумали феромоны всякие – да выше природы, создавшей земляничный дух, не прыгнешь…

– Сколько?

– Четыреста. Земляника первая, с дальних полян.

Танька задохнулась. Бабка суетилась, переставляла кружечки, смахивала, сдувала с них что-то невидимое. Сама понимала, что загнула несусветную цену. Но ты встань-ка в три утра, потрясись в электричке сто кэмэ. Поползай под комариным гуденьем, под палящим солнышком. Ну, ладно, ладно, приврала тётя Катя. На самом деле на станциях её уже ждут сельские сборщицы – девчонки, старушки, местные пьяницы. Тётя Катя – перекупщица строгая. Берёт только не мятую, перебранную, спелую.

Всё по законам рыночной экономики: конкуренток нет, товар эксклюзивный, отборный, ягодка к ягодке. Тётя Катя узнала вчерашнюю нахалку. Вот тебе, получай с возвратом, гордячка. Бог-то не Ерошка, видит немножко.

Танька потащила Лапку прочь. Обычно послушная Лапка вскрикнула, затормозила сандаликами:

– Земляничку-у! Земляничку хочу!

На них неодобрительно смотрели: что за мать, не может урезонить ребёнка? В довершение, зашипело шинами подъехавшее длинное красное авто. К бабке зацокала шпильками белокурая женщина в белом брючном костюме, с ней мальчик Лапкиных лет. Не дрогнув лоснящимся кремовым, розово-каменным лицом, женщина купила две кружечки. Мальчик тотчас, балуясь, начал ухватывать ртом душистую горку. Несколько ягодок упали в пыль.

Лапка давно захлопнула рот, помня про гордость и терпение. И ещё про то, что если она будет хорошо вести, то мама на утренник купит белые гольфы с бомбошками.

Но, увидев те ягодки, её маленькая душонка не выдержала. Лапка кинулась котёнком, схватила ягоды вместе с пылью и сунула в рот. И сжала губы, как партизан на допросе, испуганно и воинственно вытаращила глазёнки на маму, готовая защищать добычу не на жизнь, а на смерть.

Первым Танькиным желанием было шлёпнуть Лапку по губам, сдавить рот, заставив выплюнуть проклятые ягоды… Но она просто дёрнула дочку за руку и пошла прочь, отворачивая лицо, пряча зло брызнувшие слёзы.

***

«Четыреста рублей… Четыреста рублей…»

Она уже не думала ни о луке, ни о молоке. Где раздобыть четыреста рублей: немедленно, сейчас? Лапка виновато семенила следом, морщась, незаметно отплёвывалась от розовой слюнки, от скрипевшей на зубах земли.

Вот «Спрут» – здесь Танька работала до декрета уборщицей. Можно занять у девчонок-кассиров, она потом отдаст… как-нибудь. На кассах сидят сплошь незнакомые девушки. Таньки не было всего два года – а уж все поменялись. Текучка в коллективе огромная.

Зато у камер хранения, облокотившись о стойку, развалился рыжий охранник Володька. Этот небось никуда не денется. Играет под американского полицейского: непроницаемое лицо, сложенные на груди руки, засученные по локоть форменные рукава, зеркальные очки, жуёт жвачку. Ни один мускул не дрогнет, головы не повернёт.

– Дай пятьсот рублей, – сказала Танька. Глядела в сторону, чтобы не видеть рыжую, самодовольную жующую морду, и себя в роли просящей, отражающуюся в зеркальных очках.

– Спешу и падаю. Сначала верни тыщу, с прошлого года зажилила.

Танька повернулась и пошла прочь.

– Э, коза! Тормозни-ка.

Танька велела Лапке ждать её у дверей.

– Это… – Володька огляделся, снял очки. И сразу морда из непроницаемой сделалась мальчишеской, шкодливой. Веснушкам тесно, они слились в один большой рыжий блин. Хохотнул: – Отведи мелкую домой и спустись сюда, в подсобку. За полчаса управимся. Вспомним годы молодые, что ль? Получишь свою пятихатку. Хошь – помаду покупай, хошь – кружевные труселя.

…Танька встала с брошенной на пол картонки. Быстро скользнула в джинсы, натянула майку. Буркнула: «Давай, что ли».

– Счас, – заржал Володька, заправляя рубашку в штаны. – Тысчонку верни – тогда дам пятихатку.

Минуту Танька смотрела в ухмыляющуюся морду. Будь её кулачки как кувалды у Чака Норриса – измолотила бы ненавистного Володьку в мешок с костями. Разреветься перед ним, ещё чего?! Молча взяла сумочку и хлопнула дверью подсобки.

***

– Володька! Чего опять натворил: рожа будто у кота в сметане?

– Ничего я не натворил. На вон, опять просрочкой премию выдали, – Санёк высыпал на стол блестящие, хрусткие свёртки из пакета с логотипом «Спрута».

Вот ведь хороший парень, а хитрющий. Володька вырос в той же деревне Лисички, откуда родом тётя Катя. А встретились они самым любопытным образом. Она несла из «Спрута» тарные ящички из фанеры. На крылечке магазина, безуспешно пытаясь встать на четвереньки, барахтался паренёк. Поношенные куртка и джинсы собрали на себя весеннюю грязь.

На рыжем лице – тупое, обиженное пьяное недоумение. А руки, упирающиеся в натёкшую у порога лужицу – рабочие, в перекрученных венах, с побитыми ногтями.

Перешагнула через него тётя Катя, а тяжкие думы в голове заворочались. Что было бы с этим парнем, не случись буржуйского переворота двадцать лет назад? Работал бы на заводе, имел семью. На выходные ездил в «жигулёнке» куда-нибудь в «Жаворонок» или «Росинку», копался в тепличке. В отпуск – в Крым.

Дали бы ему, по количеству детишек, благоустроенную квартиру. Зарплата – без малого, как у директора завода… Простая, бесхитростная жизнь советского рабочего – как у тётиКатиного сына, земля ему пухом. Отправила в армию, а встретила в цинковом ящике.

Охо-хо. Вот оно, юное поколение. Вздутое синюшным пузырём испитое лицо, перешагивающие через него ноги…

Тётя Катя оставила картошку-моркошку под присмотром товарок. Вернулась, велела мужикам оттащить паренька в забегаловку рядом. Поколотила по щекам, чтоб очухался. Напоила крепким чаем.

– Что же вы, поросята такие… Ведь земли вокруг – паши-сей, не хочу…

Паренёк, едва ворочая пьяным языком, вяло огрызнулся:

– Я, это… больше по бытовой технике… И иди ты, мамаша… сама в колхоз – я чо, дурак? Вон, по телику с утра до вечера эти… Задом вильнут, в микрофон вякнут – мильён в кармане. И я так… хучу. Чо-т твоих колхозников по телику не кажут… Другое нынче время, мамаша.

***

Мамашу нашёл. На рынке тоже: «бабка, бабка». А какая она бабка – только на пенсию вышла. Да-а… Ну да не бросать же охламона на улице. Втащила кое-как на четвёртый этаж. Бросила клеёнку на диван – спи, трезвей, принимай облик человеческий. Очухаешься – горячего супчика похлебаешь.

Не то чтобы тётя Катя была филантропкой и нежной сердцем. Имелась кое-какая корысть. Во-первых, стиральная машина у тёти Кати проявляла признаки агонии. То задумывалась и надолго впадала в оцепенение, так что бельё закисало. То, взбесившись, не реагировала на нажатия кнопок и готова была крутить бельё до дыр. Проспится парень – посмотрит. Во-вторых, какой-никакой – земляк. В-третьих, вот этим рыжим чубом, хитроватой веснушчатостью широкого лица парень так напомнил тёте Кате сына.

Она хлюпнула носом в платок. И ведь умная у парня башка – да дураку досталась. И куда их всех несёт в город, в суету, в соблазны? Всё им мнится: что проспят что-то важное, что жизнь мимо пронесётся. Будто только в городе жизнь настоящая. Асфальт, огни, красивые девки, лаковые туфли, лаковые машины. И, главное, дурашные, шальные деньги с неба сыплются. В телевизоре про это с утра до вечера крутят.

Э-эх! Человека-убийцу сажают. Бешеную собаку-убийцу стреляют. А с телевизором-убийцей что прикажете делать?

***

Спец по бытовой технике из Володьки оказался липовый. Устроил потоп, правда, всё за собой и подтёр. Почистил, выколупнул из машины застрявший протухший тряпичный, волосяной клуб – на том спасибо.

С бытовой техникой-то он общался в основном в роли грузчика. И бывают ведь такие невезучие. Сколотил бригаду из таких же деревенских простачков. Первый же подъём какой-то супер-пупер кровати «под Луи» с завитушками – и глубокая царапина на драгоценном лакированном красном дереве.

Хозяин, конкретный мужик, поставил бригаду на счётчик. Бригада, само собой, тут же и брызнула горохом в разные стороны.

Устроился в фирму – неделю бегал как бобик по высотным этажам, таскал холодильники, шкафы и пианино. До того доказал своё рвение – свихнул поясницу. Хлипок здоровьем и духом оказался Санька. Покатился вниз по наклонной.

Познакомился с доходягами, с трясущимися в липком поту синюшными алкашами и наркошами. Чтобы не стыдно было расплачиваться сторублёвкой, им совали пару бутылок пойла.

***

Тётя Катя пошла в «Спрут». Вообще-то супермаркет, как открылся, объявил беспощадную войну бабкам-торговкам. Сломал сваренные из железа навесы, увёз в металлолом ржавые столы. А ведь поставили ещё при Горбачёве. И никакая азербайджанская фруктово-овощная мафия, никакой участковый, никакая СЭС не могли истребить вездесущее бабкино племя.

А вот открылся «Спрут», нагнал гастарбайтеров с ломиками… Рынок не терпит конкуренции. Что предпочтут покупательницы? Китайские деревянно-пластиковые помидоры-огурцы – или живой, любовно взращенный овощ с местного огорода?

Бабки сделали тактический манёвр: отвели на несколько десятков метров свои диспозиции. «Спрут» вызвал полицию – бабки ещё немного удалили боевые точки и стратегический объекты. Натащили ящики, коробки, принесли раскладные стульчики, раскинули зонтики. И всё – хоть танковую дивизию вызывай, ни пяди родной земли, позади Москва.

Впрочем, «Спрут» не больно пострадал. Открыл при магазине кулинарный цех, где пёк пирожки из фруктово-овощной гнили. Тётя Катя своими глазами видела, видела, видела: из гнили, из отходов, вот те крест!

Итак, тётя Катя пошла во вражеский «Спрут». Перемигнулась, пошушукалась со старшей по залу. Через неделю Володька расхаживал в подогнанной эсэсовской форме, сдвигал чёрные очки на кончик носа и медленно жевал жвачку, на манер американских полицейских. Как раз работа по нему, по прохиндею.

Тётя Катя и не заметила, что слово «прохиндей» прозвучало в её устах ласково-снисходительно. Сил нет, как Володька напоминал покойного сына. А место на диване всегда найдётся, тем более квартира из двух горенок. Володька вроде не успел испакудиться, оказался паренёк чистоплотный. Мыл полы, убирал посуду, спускал-поднимал на рынок ящики с огурцами-помидорами. С удовольствием ездил за земляникой, а уж огород вспахивал, как мини-экскаватор «Комацу».

***

Он и уборщицу знатно вспахал в подсобке. Работала у них в «Спруте» тощая девчонка – глаз не зацепится. Много ли ей надо: пару раз подмигнуть да пару шоколадок сунуть. «Ласку» -то только от дяди Славы видела – до сих пор тошнило и передёргивало.

Когда Танька закровила и застонала от боли, Володька почуял неладное. Испугался, заторопился, засуетился.

– Бли-ин! Ты девчонка, чо ли? Чо не предупредила-то?! Да ладно, первый раз прощается.

Натягивая штаны трясущимися руками, оправдывался, успокаивал себя: «Небось, не первый раз, а, Танька? Небось и Крым, и Рым прошла, признавайся? Я молодой, неопытный, со мной любой фокус провернуть можно». А голосишко дрожал.

Танька плюнула ему в лицо и выбежала из подсобки. Встречаясь, делал вид, что в упор не видит. Так и есть: оказалась шалавой, видно, пошла по рукам. Забрюхатела и родила безотцовщину, как она сама. Хорошо, Володька с ней не связался.

***

«Четыреста рублей. Да идите вы все в жопу. Первый раз прощается, – думала Танька. – Самая дорогая банка кофе. Нет, лучше икра – баночки махонькие, легко спрятать. Есть в коляске потайной карман – не станут коляску проверять. Потом толкну на вокзале. Четыреста рублей. Первый раз прощается, второй раз запрещается… Не больно и запрещается. Все крадут – по телику показывают – и ничего, морды валенком – будто так и надо. А на третий раз. А на третий раз… Вот ведь привязалась считалка. Что там у них на третий раз?»

И Танька решительным, широким шагом шла к стеклянным, бесшумным дверям «Спрута», как на приступ, на штурм, толкая коляску с Лапкой.

Лапка не хотела сидеть в коляске – она ведь уже большая. Но мама сказала: «надо». Вот она и сидела смирно. И только когда проезжали мимо вчерашней бабки, холмом возвышающейся над своими кружечками с пахучей спелой земляникой… Вцепилась руками в края коляски, приподнялась и вся подалась в ту сторону, втягивая носиком волшебный запах… Но мама сильно, зло, резко, непохоже на неё, дёрнула коляску, так что Лапка перекатилась на спину и задрала ножки. И уже собиралась – сама не решила – засмеяться или зареветь.

– Стой-ка, стой, кому кричу, – их догоняла, охая, сердитая, одышливая бабка. Быстро, грубо говорила: – Есть куда ссыпать-то? Некуда? Ну да с кружечкой бери, чего уж. Бог с тобой, корми дочку на здоровье.

И пошла на своё торговое место, отмахиваясь как от наваждения, от морока. Качала головой, сама себе дивилась: никогда такого с ней не было, с чего вдруг? Стыдилась и пугалась плаксивости: слабая на глаза, старая, что ли, становится? Или девчонка в коляске напомнила тёте Кате её саму маленькую: шуструю, голенастую, в золотистых конопушках. У них в Лисичках все такие урождались.

Но нельзя было рассиропиться. Чтобы привести себя в душевное равновесие и сохранить лицо перед товарками, грузно усаживалась на ящик и ворчала:

– Плодят и плодят нищету на нашу шею, прости господи. Плодят и плодят…

Бесплатная Олечка

Оля сделала выбор раз и навсегда: будет лечить людей. Доктор – это же как бог на земле: в сияющем одеянии, в белоснежном венце, от него ждут помощи, на него одна надежда, часто он – истина в последней инстанции. Оля ещё маленькая была: надевала на шею скакалку и строго «слушала» кукол. Для этой же цели подходила дудочка-пищалка. Приходящим в гости подружкам давила язык ложкой: «Больная, скажите «а-а-а». Ей здорово попало, когда для белого халата изрезала папину выходную югославскую рубашку…

Уже в школе очень поразил Олю один прочитанный рассказ. Как в двадцатые годы прошлого года в деревне, а может, в кишлаке или ауле, заболела девушка, почти умирала. Соседи вызвали из города врача, молодого парня. А отец у девушки был отсталый, наотрез отказался везти дочку в больницу. Наоборот, запряг коня в телегу: собирался везти дочку к бабке-знахарке (а может, к шаману). Уже тронул с места…

И тогда – у Оли в этот патетический момент всегда наворачивались слёзы – врач бросился на колени в грязь и рванул на груди белый халат. Он умолял, пусть его переедет лошадь, пусть он сам умрёт, но отец должен отвезти дочку в больницу… Ну и счастливый конец: вылеченная врачом девушка выздоравливает и, возможно, у неё с врачом завязывается роман… У Оли снова заволакивало слезами глаза – уже от счастья.

Аттестат застенчиво краснел отличными оценками, но всё равно столько было беготни, тревог, волнений… Оля поступила на бюджет в медакадемию. Жизнь оказалась совсем не студенческая, лёгкая, как в других институтах – с пивными вечеринками, гитарами и танцульками, бессонными ночами и любовью. Именно об этом на вечере встречи рассказывали одноклассники, хвастались количеством выпитого пива, прогулов и длиной «шпор».

Оля тогда помалкивала. Не будешь же рассказывать скучнейшие вещи: что в меде собрались сплошь такие же ботаны, как она сама. Что какие там романтические бессонные ночи, бог вами. Только бесконечные ночные бдения над медицинскими фолиантами. Не в человеческих силах усвоить все эти науки, того гляди голова лопнет, не до любовей и глупостей. Обалдевшие, оглушённые количеством опрокинутой на них учебной информации, будущие медики хлопали глазами, затравленными и красными. Красными как у бедных кроликов, которых резали и зашивали на практических занятиях. А кролик… Это же почти кошка… А Оля страстная кошатница, представляете?! У неё после всех этих опытов сердце по-настоящему болело.

Но ничего, она и не такое готова была ради помощи людям. Даже бесконечное переписывание неразборчивой клинописи из кип историй болезни – ими завалили студентов на второй год практики в больнице. На первой практике они таскали шкафы и контейнеры. На третьей практикантам доверили мыть «фрукты-овощи» (лежачих). На четвёртой практике – делать уколы в вену!

О, Оля до сих пор помнит, как она входила в палату с упаковкой шприцов. «Ребята, полундра!»

Те больные, что имели возможность передвигаться, в панике разбегались. Ковыляли, прыгали на костылях, расползались от практикантки кто куда. С венами беда – не попадала, хотя ведь на манекене и однокурсниках получалось… Сколько плакала в больничном туалете, наслышавшись ужасных проклятий в свой адрес: что у неё руки-крюки, которые непонятно из какого места растут. Что пациенты не для того в больницу легли, чтобы над ними проводили гестаповские опыты. Что доктор Менгеле и маньяк Чикатило, вместе взятые, отдыхают по сравнению с красной как рак, пыхтящей, вспотевшей Олечкой, ковыряющейся иглой в сгибе локтя…

И вот ординатура позади, диплом терапевта на руках. И Оля, стало быть, начала лечить людей и начала подмечать кое-какие вещи…

Больничные коридоры полнились болью, живыми комочками нервов, сливающимися в один большой нервный ком. Люди сидели замерев, тихо, малоподвижно, но это была обманчивая, опасная неподвижность сжатых до передела пружин. В любой миг – стоило какому-нибудь нервному пациенту-провокатору (обычно даме с менопаузой) обронить спичку… то есть неосторожное слово, сунуться в кабинет «только спросить» – обманчивый порядок и тишина взрывались.

Оле впервые попало на орехи от ворвавшейся пациентки. Она совала ей чеки и билеты и кричала:

– Это бесплатная медицина?! Вот это бесплатная медицина?!

С пациентами, даже буйными, врач обязан говорить терпеливо, разумно, проникновенно и сочувственно, как с маленьким ребёнком. Оля пригласила женщину сесть, взяла сколотые скрепкой листочки.

Женщина шумно дышала над Олей и комментировала суммы:

– 1700 рэ – УЗИ. 5500 – МРТ. Консультация специалиста – 1000. Дорога к специалисту в краевой центра туда-сюда – ещё 1000. Уточнение диагноза на компьютерном томографе в соседней области – 7700. Дорога в соседнюю область туда-сюда – 1000… Всё, последняя капля! Вы подсчитайте, подсчитайте! – настаивала женщина. – За три дня без малого двадцать тыщ – как корова языком слизнула! А что дальше ждать, дорогая ты наша, так называемая бесплатная медицина?!

«Болезнь вообще стоит дорого. И, пожалуйста, все претензии к частникам, которым платили», – могла мягко сказать бесплатная Олечка, но не сказала: не позволяла врачебная этика. Маленький опыт подсказывал, что даже на самые невинные слова пациент может жестоко обидеться.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.