Господа офицеры. Часть первая

Вспомнился один случай.

Три или четыре дня с подряд в Лянгаре была песчаная буря. Ветер, так называемый «афганец», дул так, что на ногах устоять было практически невозможно. Казалось, что все наши вертолёты с аэродрома сдует до одного. Видимости никакой. Конечно же, мы не только не летали, но и никуда не выходили без надобности из своего «Хилтона». Только на завтрак, обед, ужин и в нужник. Но и это, надо признать, было настоящей пыткой! Песок, который несла буря, был везде и всюду: в пустых тарелках, в супе, в каше, в постели, на простыне, на подушке, повсюду… Он постоянно скрипел на зубах! Даже каким-то необъяснимым способом он, к удивлению, оказывался у каждого из нас в закрытом футляре зубной щётки. Глаза у всех в это время были красные, как у рака. В такие дни мы отдыхали. Хотя назвать это «отдыхом» у меня язык не поворачивается!

На четвёртый-пятый день с начала бури поздно вечером наступил полный штиль. Захарова вызвало наземное командование оперативной группировки, несмотря на то что было совсем поздно. Ехать туда надо было на машине. Далеко.

Возвратившись и тихонько зайдя в дом, Захаров негромко произнёс: «Завтра план большой. Работы много накопилось. Подъём в 4.30». Все лежали уже в своих кроватях, но, в большинстве своём, многие ещё не спали.

С утра, ещё затемно экипажи потянулись через умывальник в столовую. В полной ночной мгле после скорого завтрака и чая побрели к ожидавшей нас у ворот заставы машине. На аэродром приехали тоже в полной темноте при свете фар. Началась предполётная подготовка бортов. Одновременно, пока крутились винты, и экипажи опробывали двигатели своих вертолётов, всю округу заполнил рёв машин. Это везли к нам на аэродром различные грузы. От количества и разнообразия в огромном столпотворении машин в сопровождении БМП и БТР, выстроившихся в длинную колонну, от их выхлопных газов, заполнивших всю округу, создавалось впечатление, что на территории аэродрома и во всём лянгарском ущелье стало меньше места и воздуха одновременно.

В закрытом вертолёте и так постоянно пахло керосином, на котором мы летали. Здесь же добавилась невыносимая вонь от всех выхлопов работающих двигателей наземных машин. И бензиновых, и дизельных. Дышать в условиях высокогорья, да ещё при таком скоплении с работающими двигателями техники, было нелегко…

Война в Афганистане в это была в самом разгаре. По этой причине, из-за того, что прошло совсем незначительное время с того момента, как высадили на сопредельной территории наши первые пограничные гарнизоны, были не везде по земле к ним (в те места) пробиты автодороги вдоль горных ущелий. Поэтому все грузы доставлялись только авиацией, то есть нами…

После опробования12 и выключения движков, весь лётный состав собирался в специально оговорённом и обозначенном месте для постановки и уточнения задачи на полёты. Потом все расходились по своим бортам и в строгой очерёдности, согласно поставленной задачи, разлетались.

Каждый раз, идя на лётном поле на постановку задачи, я думал: «Вот, итит же твою мать, понаехали тут и понавезли всего столько, что нам и за год не перевезти всё это… Не справиться!» Но каким-то чудным образом после третей-четвёртой нашей ходки за кордон13 при помощи расторопной и очень шустрой погрузо-разгрузочной команды солдат, состоящей из спортивного вида ребят, человек восьми-десяти (которые, почему-то, в большинстве своём имели поломанные уши и носы), приехавших с утра машин и навезённого ими груза, наваленного прямо на обочине взлётной полосы, заметно убавлялось.

Вместо ушей, которые были у всех людей вокруг, у этих солдат-грузчиков были, кажется, прилеплены, небрежным образом состряпанные, пельмени. Как будто кто-то специально им уши раздолбил молотком на наковальне. Это была сборная команда борцов и боксёров…

При каждом нашем очередном прилёте и посадке во время дозаправки топливом на аэродроме слышался приглушённый голос Захарова, его краткие команды и распоряжения: «Это сюда!», «Это туда!»

Всегда захаровский борт и вертолёт Шошнева загружались по полной программе, практически до самого верха под потолок и самым неудобным негабаритным, опасным грузом. Порою даже таким, который был запрещён к перевозкам всеми бумагами. Например, бензином в бочках14. Другие экипажи Захаров всегда жалел, никогда не давал команды брать груза столько, сколько брал сам или «Константиныч» (Шошнев) и уж, тем более, брать на борт запрещённый груз. Когда это делалось у меня на глазах, то есть я всё это видел своими глазами, а не слышал от кого-то (с чьих-то слов), внутри меня начинали как бы одновременно говорить два голоса. Первый ехидно произносил: «Вот дед Тимоха не видит! Сейчас бы устроил свои разборки с шашкой наперевес!..» Второй спокойно и здраво рассуждал: «Ну, что ты? Ведь это же опытнейшие лётчики, они всё могут!» Дальнейшие мысли в голове, переплетаясь в клубок, перемешивая всё в кучу, неслись нескончаемым потоком: «Конечно, перегруза нет, скорее всего. Инструкция не нарушена! Но!.. Загрузка ― предел! Площадки на той стороне ― одно название! Случись какая-то непредвиденная ситуация ― не вытянуть! Не сесть и на повторный заход не уйти! Риск ― выше крыши! Ради чего? Можно всё завтра или послезавтра вывезти! Не умрут! Никто не умрёт от того, что подождут дня два-три свой груз!» Видя загрузки командирских бортов, я представлял, как будто бы сам заходил на вертолёте на ту или иную площадку с таким грузом, и мне при этом становилось страшно. Мурашки по спине начали прыгать так, что начинало казаться будто бы завелись блохи! Но при всех таких мыслях меня переполняло такое неописуемое чувство восторга и восхищения нашими лётчиками: и Захаровым, и Шошневым, и всеми другими из «старой гвардии», что мне хотелось взлететь, оторваться от земли прямо без вертолёта.

Потом, в конце лётного дня после выполнения всего дневного плана, изрядно уставший, еле-еле ковыляя до машины, которая нас ждала и отвозила на ночлег, я думал: «Вот чёрт подери! Глаза боятся, а руки делают! Да! Но без Захарова и Шошнева мы бы точно не справились…»

В один из таких суматошных дней, работая транспортниками и перевозя различные грузы, произошло следующее.

Время было уже далеко послеобеденное. Мы в паре с Захаровым на своих вертолётах заходили на посадку в Лянгаре последними. Захаров первый, мы ― за ним. Но оставался груз ещё на одну ходку в Сархад ― самую близлежащую площадку от Лянгара. Этот груз можно было перевезти всего двумя бортами. От долгого перерыва в приёме пищи после завтрака в животе что-то бурчало и «сосало под ложечкой». От мысли, что перевозка этого последнего груза достанется именно нам и, по-видимому, ведущим полетит сам Захаров, приходило осознание того, что с обедом будет от слова «никак», и мы на сегодня с ним пролетаем навсегда. Аппетит поэтому разыгрывался всё больше и больше. Хотелось не просто есть, а жрать в полном зверином смысле этого слова.

Когда мы сели и зарулили на свою стоянку, видно было, как машина с грузом, предназначенным для перевозки, отделилась и поехала именно к нам (нашему вертолёту). Захаров в это время уже стоял и накручивал рукоятку телефона, установленного на аэродроме возле одной из каменных каптёрок15. Были в ту пору ещё тогда такие полевые телефоны (как в кино показывают). На корпусе этого чуда связи была ручка, которую надо было крутить по нескольку раз, чтобы ответил военный коммутатор. После ответа надо было назвать позывной того, кто тебе нужен. А далее уже либо была связь, либо её не было…

Мы выключились и вышли из вертолёта. Все лётчики других экипажей были тут же на аэродроме, сгрудившись небольшими кучками вокруг Захарова, и ждали команды на дальнейшие действия. В это мгновение Захаров говорит, обращаясь к Шошневу:

– Костя, слетаешь с ними (показывает при этом рукой на наш экипаж). Развезёте всё оставшееся быстренько. Там ещё груз едет, сейчас сказали по телефону. Сам загрузишься. А меня в штаб группировки что-то вызывают. Все остальные ― в машину, и в «Хилтон» на обед! Я поехал тоже».

– Хорошо! Всё сделаем! ― Шошнев в ответ.

Время на голодный желудок начало тянуться мучительно долго. Постоянно думалось: «Ну где там груз шошневский? Нас загрузили, а его борт почему нет до сих пор? Что так долго этот груз везут?»

В конце концов груз привезли, они загрузились, и мы в паре с ним полетели. Слетали. Возвращаемся. Здесь перед самой посадкой на Лянгаре слышим по рации: «Вам ещё надо слетать разок, груз отвезти!» Непроизвольно, по-видимому, одновременно и в том, и в нашем вертолёте все члены экипажа выдохнули в эфир: «Ну этиж, твою мать!..» Этой фразой, казалось, был подведён итог ― «Обеда для всех нас сегодня не будет!»

Сели. Зарулили. Каждый на свою стоянку. Везут груз, две машины. Одна машина направляется к нашему борту, другая ― ко второму, шошневскому.

Вижу: их борт загружают каким-то обмундированием, наш ― продовольствием. Под завязку! Жестяные банки ― в коробках. И чего там только нет: джем, плавленый сыр, масло сливочное, тушёнка говяжья, и свиная, и ещё другая всякая-всякая всячина… Слюни у меня начинают бежать, как у собаки Павлова на картинке из учебника по зоологии при изучении темы ― «Условные и безусловные рефлексы»…

Загрузились. Машина отъезжает. Здесь подбегает штурман с шошневского экипажа к нам, говорит:

–Давайте доставайте всё, что там есть! Тушёнку, сыр! Обедать будем!

Смотрим ― следом идут к нашему вертолёту вразвалочку Константинович и его борттехник.

Я с испугом и удивлением:

– Как же? Вот нам и накладную дали… Там на площадке ж, куда летим, начпрод потом всё проверит… Недостача! Номер борта известен! Кто летал в нём ― вычислят! Всё на нас спишут и прицепом ещё что-нибудь припишут! Воры, скажут, лётчики… Тимоха расстреляет!.. Повесит!.. В порошок сотрёт!..

– Да вы всё на меня валите! ― вымолвил подходящий к борту Шошнев, и дальше продолжил:

– Война ― войной, а обед ― по распорядку! Тимоха! Что мне Тимоха?! У него ― своя программа партии с его колокольни, у нас ― своя. Без обеда летать не положено и нельзя! У нас каждый обед может быть последним! Зачем упускать такое удовольствие?! Тем более, у нас здесь больше и нет никаких других удовольствий! Поедим, потом слетаем и сделаем всё лучше, чем сделали бы это без обеда! И, если что, вы всё на меня валите! Он мол во всём виноват! Не бойтесь ничего и никого! Всё будет нормально!

Сели кружком в вертолёте внутри грузовой кабины. Открыли тушёнку, сыр, джем ― большую двухлитровую банку… Едим все вместе. Я ел, конечно, но при этом почему-то не испытывал никакого удовольствия, давясь и этой тушёнкой, и обилием своей слюны одновременно. Видя красное мясо у себя в банке, я думал, что это оно краснеет вместе со мной от того чувства, что я его (в этой банке) у кого-то украл, и что там, куда всё это мы везём, кто-то останется голодным.

Понятно, используя сейчас слово «воровство» как категорию, объяснить её весьма сложно. В наше время-то! Когда воруют деньги уже не миллионами и мешками, а железнодорожными составами! Но вот тогда за эту, одну банку тушёного мяса, можно было погореть по полной программе. Тогда это считалось настоящим воровством!

Вечером мы всем лётным составом в своём «Хилтоне» пили «боевые 100 граммов» и опять же закусывали этой, оставшейся с нашего обеда тушёнкой. И опять я краснел и весь горел от стыда вместе с этой тушёнкой и плавленым сыром!..

Я долго думал потом и размышлял над этими нашими «поступкамипроступками» тогда… И постоянно приходил к выводу о том, что Константинович был прав. Ох как прав! Я на его месте, если бы тогда за плечами имел такой же жизненный опыт, какой был у него и у всех его друзей из «Старой гвардии», да и сейчас ― со своими знаниями, приобретёнными за период жизни, поступил бы именно также, как он тогда. Потому, что действительно, правда жизни такова, что надо и необходимо заботиться о живущих сейчас и рядом с тобой, а не о тех, кого рядом нет или уже нет, о мёртвых! О них заботиться и что-то делать для этого уже поздно и нет никакой необходимости в этом… Это как в знаменитом кинофильме «А зори здесь тихие»: старшина снимает сапоги с одного из своих убитых бойцов-девушки и отдаёт их живому бойцу, тоже девушке. Насильно заставляет её их одеть и говорит при этом: «Надо, чтобы выжить!» Вот и тогда Константиныч, предполагая, что может случиться, летая мы голодными, взял всю ответственность на себя. Он и такие как он, познавшие уже к тому времени жизнь сполна, особо чувствовали, как никто другой, что, если случится что с нами, тогда бы и груда этого тушёного мяса и сладкого джема никому бы и не нужны были, потому как пропали бы вместе с нами… Думал потом всегда со стыдом я про себя и за то, что считал когда-то, что груз весь можно развести за несколько дней, а не сразу! Потому что узнал ― бывало и так, что именно те, кто этот груз сильно ждал, не дожили как раз один-два дня до его получения…, так и не дождавшись!..

Можно, конечно, на любой факт истории и жизненной ситуации смотреть по-разному. Я сам несколько раз был свидетелем, когда чёрное воспринималось кем-то белым, а белое ― чёрным. И потом эта система взглядов навязывалась силком всем. И уже все в итоге говорили и думали, что на самом деле белое ― это чёрное, а чёрное ― это белое! Но вот я вижу и раньше видел всё так, как описал. Не так, как, быть может, видно это из высокого кабинета какого-то партполитработника и особиста. Не шагавшего вместе с другими по тропам той войны…

Ещё один случай всплыл в памяти.

Вокруг аэродрома в Лянгаре росли повсеместно чрезвычайно колючие заросли дикой облепихи. Мы и наши солдаты (механики и различного рода специалисты) частенько наведывались в свободное от службы время в эти непроходимые дебри. Ломали и резали облепиху. Потом варили себе компот из этих ягод. Это было нарушением! Отлучаться куда-либо от аэродрома без надобности, необходимости и без разрешения командования было нельзя.

На дворе стояла достаточно уже прохладная осенняя погода, по утрам были устойчивые заморозки. Вода, бежавшая там повсюду во всяких речках, речушках, канавах и арыках, была и летом-то, в самую жару, невероятно холодная, а в это время ― просто ледяная. Кто-то из солдат каким-то образом то ли провалился в яму с водой, то ли упал как-то по неосторожности, пойдя за этой самой облепихой. В общем, пришёл на аэродром весь мокрый. Зуб на зуб не попадает. Погода ― не поймёшь: на улице ― то ли плюс, то ли минус. Холодно, ветер, зябко, промозгло…

Шошнев быстро даёт нам (экипажу рядом стоявшего вертолёта команду расчехлить вертолёт и ― на запуск! А этого солдата быстро ― в вертолёт. Запустились. Включили КО (керосиновый обогреватель). Когда он работает, в вертолёте мгновенно тепло становится. Смотрю Константиныч снимает свои сапоги, раздевается дальше. Снимает куртку тёплый верблюжий свитер, … Солдату этому кричит: «Раздевайся! Всё с себя снимай! До гола! Живо!» Короче, Константин в итоге остался сам в одних сапогах на босу ногу, в одной майке и куртке сверху. А солдату этому всё остальное, что было на нём, с себя снял и отдал: и тёплые верблюжьи носки, и свитер, и ползуны, и комбинезон и пр. Потом распорядился нашему УАЗику подъехать прямо к грузовой двери и сам помог «потерпевшему» перебраться прямо из вертолёта в кабину автомобиля.

Я потом долго про себя, с упрёком и укором в свой адрес, думал, что я, к примеру, обо всём этом даже и не догадался бы никогда. Максимум, что мог бы предпринять в своём гипотетически командирском решении, так это отправить этого солдата сразу же в машине на заставу. Ну и что было бы? Пока он ехал на этой машине, его бы мокрого продуло всеми ветрами во все имеющиеся там щели насквозь… Понятно, что со всеми в последующем вытекающими из этого последствиями!

Простое человеческое отношение… А что и сколько оно значит и рассказывает о человеке?!

Как много они (офицеры «старой гвардии») знали и как были мудры!

Вообще, в то время нам всё было нельзя! Буквально всё! Куда не посмотри, что не возьми, всё нельзя! Купаться на речке нельзя, отходить от аэродрома больше расстояния прямой видимости нельзя, за облепихой ходить нельзя, в азартные игры играть нельзя, в любые игры на интерес играть тоже нельзя, водку пить нельзя… Легче составить список, что можно было делать, чем тот, что нельзя. Потому что этот разрешающий что-либо список получился бы совсем пустым. А вот по поводу того, что было нельзя, проводились постоянные, длительные и нудные занятия и инструктажи со стороны командования, политотдела, особого отдела.

Когда с нами рядом был кто-то из «Старой гвардии» с ними можно было всё… И играть в карты, и принимать «боевые 100 грамм», и купаться, и загорать, и ходить за облепихой, и на охоту, рыбалку и т. д., и т. п. При их присутствии всегда было особое чувство уверенности во всём, что всё, что мы бы не делали, закончится хорошо и без происшествий. Они почти всегда, не раздумывая ни секунды, закрывали нас своей грудью. И в прямом и переносном смысле! В простой повседневной жизни ― перед вышестоящим командованием, перед политорганами, перед особым отделом, отодвигая нас в сторону, спокойно им говорили: «Да не дери ты глотку! Не виноват он ни в чём! Это я всё сделал!» А в боевой обстановке, при самых ответственных, трудных и рискованных заданиях и полётах, отстраняя и отпихивая нас рукой, по-отечески нам говорили: «Отойди, сынок! Тебе рано! Ты мало прожил ещё!» И всегда при этом делали шаг вперёд. В общем, были настоящие ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ!

Я благодарю судьбу за то, что знал таких людей и проходил совместную службу с ними, старшими товарищами, ставшими впоследствии мне навсегда настоящими боевыми друзьями! Такими, как Константин Шошнев, Николай Шелепанов, Владимир Клюс, Евгений Тибеж, Василий Лебедь… И многими-многими другими исключительно порядочными советскими людьми.

Знакомство с афганскими революционерами «первой волны»

В самые первые годы афганской войны (начало 80-х) приходилось возить афганских революционеров так называемой «первой волны». Как ни странно, но среди них были и женщины! Причём, нормально, то есть по-европейски, одетые. Без паранджи, с автоматом АК (автомат Калашникова) в руках или с пистолетом Стечкина в деревянной кобуре наперевес через плечо. Совсем как в наших старых фильмах про Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию. «Только кожаных курток не хватает!», ― иронически думал я при этом. Но там было жарко и лишь только поэтому, наверное, они были без них.

В 1982 году в Мазари-Шарифе мы опять волею судьбы пересеклись с экипажем Захарова и работали с ним, будучи в командировке «наёмниками» в КСАПО (Краснознамённом Средне-Азиатском пограничном округе). Что тогда поразило однажды и запомнилось на всю жизнь?

Нам совместно несколькими бортами пришлось возить членов НДПА (Народно-Демократическая Партия Афганистана). Среди них была молодая и красивая девушка. Черные, как смола, волосы, большие карие глаза! Ну просто, сказочной красоты, ухоженное лицо. Наверное, на вид ей было не больше 23—25 лет. Она была одета в фирменные джинсы «Levis» и светлую футболку. На ногах были тоже какие-то фирменные красивые кроссовки. Вся одежда была удивительно чистой, опрятной и как-то своеобразно и не броско, но тоже удивительно скромно и нежно, подчёркивала её коренастую спортивную фигуру.

В Мазари-Шарифе находится известная на весь мир голубая мечеть

Мазари-Шариф сверху

Девушка-мусульманка с открытым без паранджи лицом, в брюках и с автоматом в руках?! Всё это вместе взятое, плюс её неземная красота, меня даже не заворожили, а просто околдовали, и ноги сами двинулись к ней навстречу. Накоротке, буквально перед посадкой в наш вертолёт их группы, в которую она входила, я сказал ей: «Hi friend! What a beautiful your face, eyes, lips! I’m in love with you! What’s your name?» (Привет, подруга! Какое прекрасное у тебя лицо, глаза, губы! Я в тебя влюбился с первого взгляда! Как твоё имя?») Вернее, я хотел так сказать, а в моём русском произношении получилось следующее: «Хеллоу, май дия фрэнд! Ё фэйс энд иа, хэя энд липс из вэри бьютефул! Ай, лайк ю! Ай кэннот гэт сатэкфекшен виз аут ю!» Не знаю зачем, но потом через мгновение я добавил: «Чи ном до ред?» («Как тебя зовут?» ― на таджикском). Моё произношение, выговор слов и формулировка английских фраз, безусловно, показывало моё рабоче-крестьянское, «совковое» происхождение. Это было всё, что я знал по-английски и вспомнил в ту самую минуту из курса средней школы. Оно в мой мозг пришло в одну секунду и спонтанно. Она мгновенно, стрельнув на меня своими прекрасными и глубокими очами, окинув быстрым взором с ног до головы, выдала на чистом английском языке такую большую и длинную фразу, что я, ничего не поняв, наверное, округлив свои глаза, стоял и тупо улыбался. Она заговорила потом по-арабски и, видя, что я – полный профан в языках, тоже заулыбалась, как-то приветливо и по-девичьи, застенчиво и не заносчиво. Несмотря на то, что вот только что, минуту назад, дала всем вблизи и вокруг понять, кто был «кто» («ху из ит») в нашем словесном диалоге. Обворожительная и таинственная незнакомка сама тут же перешла на русский язык, на котором говорила хорошо и быстро, практически без какого-либо акцента. Буквально за три минуты она рассказала мне, что зовут её Гульлашта, и она, оказывается, уже 10 лет, как – член НДПА, что училась в колледже в Великобритании, там же закончила университет. Я про себя подумал в тот момент: «Прямо как в кино «Белое солнце пустыни» ― Гульчатай!» Она, между тем, продолжала: «Для тебя можно просто – Гуля!»

Я знал, что «гуль» в переводе ― «цветок»! И сейчас был передо мной действительно настоящий, необыкновенный волшебной красоты цветок!

Далее она очень коротко, быстро выговаривая целые предложения, рассказала, что была неоднократно у нас в Союзе. В Москве, в Ташкенте, в Самарканде, в Бухаре. Что у нас хорошо, что у нас не стреляют. Что женщины у нас свободные, и никто их не обижает и не угнетает! Что у нас – прекрасные и справедливые законы! И что она взяла в руки оружие потому, что хочет сделать, чтобы у них в Афганистане было так же, как и у нас. Что она – революционерка! Фразу: «Я – революционерка!» она произнесла с особой гордостью и интонацией.

Мы летели из Мазари-Шарифа в Таликан16, и я думал о том, что если в Афганистане взяли в руки оружие такие красивые и умные девушки, то значит действительно революция у них победит! И пусть у нас или где-то там «за бугром» кто-то говорит, что это есть не что иное, как «экспорт революции» или что-то там ещё! Мне было тогда всё равно, экспорт это или не экспорт! Я, конечно, и так был уверен в том, что наша страна, наше правительство, что бы и кто бы ни говорил, делает всё правильно! Но после того, как увидел Гульлашту, я в своей вере и правоте, что всё делается вокруг правильно, укрепился ещё больше! Я действительно и бесспорно был убеждён в том, что всё, что делается в политике внутри СССР и вокруг, делается правильно, и что социализм и интернационализм с их убеждениями, взглядами, принципами есть единственно правильные пути! И мне действительно очень хотелось, чтобы никто не угнетал женщин, особенно таких красивых, как эта девушка, которую я только что встретил. И чтобы не было ни богатых, ни бедных, чтобы не было никаких границ, чтобы все были равны перед законом, чтобы не было никаких национальностей, или хотя бы чтобы люди не делились в своей несправедливости по национальному признаку!.. Чтобы были смешанные браки между мужчиной и женщиной, вне зависимости от национальности и вероисповедания. Всё, как было тогда и в то время у нас! Я был тогда насквозь пропитан духом интернационализма и коммунизма, был до мозга костей интернационалистом!

Я был молод ещё и холост в то время. И я, правда, думал, что за такую девушку, как Гульлашта, ни одному мужчине не страшно и совсем не жалко будет отдать свою жизнь! В том числе я так же думал и про себя! Если бы понадобилось, я бы, кажется, ни секунду не раздумывая, это сделал! Ещё я думал о том, что, судя по её манерам, поведению и знанию в совершенстве нескольких языков, по-видимому, она была из богатой и очень цивилизованной семьи, потому что обучать афганских детей за границей могут только очень богатые люди. Что же ей не хватало, если она взялась за оружие?!»

С Гульлаштой (Гулей) в той своей командировке я виделся на «той стороне» ещё один раз. Буквально несколько секунд! Из-за нехватки времени, вечной суеты и из-за жизненной необходимости всё делать быстро, мы, увидев и узнав друг друга, только издали помахали друг другу рукой… Все последующие годы войны я не встречал не только её, но и других афганских женщин с открытым лицом и с оружием в руках.

Без слов…