Господа офицеры. Часть первая

Захаров говорил: «Извините, товарищ полковник! Но я не согласен. Александр Иванович, я думаю, что надо сделать вот так и так…» Наступала мёртвая тишина. Тимофеев на мгновение задумывался и молчал… Все присутствующие думали, что полковник ошарашен неуместной дерзостью Захарова и сейчас ему выдаст такое, что мало не покажется. Но, скорее всего, во время внезапно возникшей паузы в речи Тимофеева, сам Александр Иванович оценивал и переваривал только что полученную от Захарова информацию. В конце концов, полковник Тимофеев всегда соглашался, махал рукой, по-своему, «по-тимофеевски», и говорил: «А ну вас всех… Делайте, как хотите!» Но при этом по его довольному выражению лица можно было понять: «Хорошо, всё-таки, когда есть такие умные люди, как Захаров!»

Когда ставил задачу Захаров, то в завершении её постановки он всегда спрашивал, как бы обращаясь ко всем: «У кого есть замечания, дополнения, возражения? Есть другие мнения?» Других мнений никогда ни у кого не было. Замечания и дополнения, если у кого когда-то были, Захаров всегда принимал к сведению. Говорил: «Спасибо!»

Спали мы, лётный состав, все вместе, размещаясь в двух или трёх довольно-таки просторных комнатах, находившихся в нашем домике. Здесь поясню ещё одно тимофеевское слово. «Карлы» – это, в понимании Александра Ивановича, производное от слова «карлики». Сам он был рослый, за 180 см, и крупный, за 90 кг, мужчина. А средний рост всего лётного состава, включая бортовых техников и механиков, чтобы не соврать, был, наверное, максимум 170—173 см. Поэтому всех нас он считал «карликами» и называл так же, либо ещё ― «Карлы». Обращался: «Эй Вы, карлики!» Или: «Карлы, за мной!» А выражение ― «сушить ласты» в его лексиконе означало: «Лежать и ничего не делать. Отдыхать». Сами того не подозревая, мы не заметили, как в нашу жизнь, в наш лексикон, со временем непроизвольно стали входить и вписываться все эти оригинальные словечки из тимофеевского жаргона.

Опять, уходя в сторону от сути, расскажу ещё один эпизод из своей жизни, перескакивая с этого места в далёкий тогда ещё для меня ― 1987 год.

(Думаю, здесь и сейчас это будет уместно.)

Возвращаясь из очередной командировки в ДРА в самом начале года в качестве награды я заработал «гепатит неизвестного происхождения». Эти слова здесь специально взяты в кавычки, дабы подчеркнуть, что это официальный диагноз, звучащий тогда из уст медицинского персонала и записанный в мои медицинскую и лётную книжки. Я не жаловался ни на что, а на боли в правом боку, иногда беспокоящие меня, не обращал внимания. Ну а – понос или диарея? Что понос? Он возникал там периодически у всех. Как говорил опять же полковник Тимофеев: «У хорошего бойца всегда перед боем ― понос…»

Болезнь обнаружилась внезапно при прохождении очередной ВЛК (врачебно-лётной комиссии) и сдаче крови из вены на анализ. Как говорили тогда врачи: «Анализы показывают, что ваша печень медленно, но уверенно разлагается». От этой болезни, вдруг перешедшей в цирроз, уже позже в мирной жизни умер Сашка Бабенко. Молодой, не доживший и до 40 лет. Нас вместе тогда с ним «выцепили» на ВЛК с одинаково плохими анализами. Он сказал тогда, что «…у меня ничего не болит. И вообще никакой желтухи (гепатита) у меня нет и быть не может, потому что я в детстве этим переболел. Пересдам анализы и у меня всё будет нормально». Действительно, потом он пересдал анализы, и они показывали, что всё в норме. Не знаю, как было дело, и какими правдами либо неправдами анализы вдруг стали у него хорошими, но факт такой был. Бабенко не стал тогда ложиться в госпиталь вместе со мной и уехал в Уч-Арал, а я лёг и остался в Алма-Ате, как оказалось, надолго…

В общем, долго я лечился по всяким госпиталям, потом, после лечения, восстанавливался в санатории. Последней инстанцией в моём лечении был 301-й военный госпиталь, который располагался в Алма-Ате. Там было специальное отделение для лётного состава, где лечились и проходили ВЛК (врачебно-лётную комиссию) стационарно все военные лётчики Среднеазиатского военного округа, имевшие какие-то отклонения в своём здоровье, согласно действующим тогда медицинским приказам о допусках к полётам вне зависимости от рода авиации и принадлежности её к какому-либо ведомству.

Я лежал в этом госпитале очень долго. Меня лечили и проводили со мной всякого рода исследования и эксперименты, сопровождая по различным медицинским научно-исследовательским институтам.

Палат в лётном отделении госпиталя было много. Коек в каждой палате ― от четырёх до десяти. Лежали вместе в одной палате истребители и транспортники, лётчики стратегических бомбардировщиков и вертолётчики. Причём было много иностранцев: ангольцев, мозамбикцев, вьетнамцев, эфиопов и т. д. Все они были тоже лётчиками и либо учились, либо переучивались на новую авиационную технику у нас в Союзе. Все имели воинские офицерские звания армии своей страны.

Моя кровать стояла рядом с кроватью вьетнамского лётчика, капитана по званию. У него было тяжело запоминающееся имя, состоящее из нескольких труднопроизносимых для русского человека слогов. Он довольно-таки хорошо говорил по-русски и всё-всё прекрасно понимал. Был очень низкого роста. Когда я увидел его в первый раз, то сразу же почему-то подумал: «Жаль, что Тимофеев его не видит. Вот это ― настоящий Карл!» Мы, конечно же, в нашей палате со всеми перезнакомились.

Так вот, сам не подозревая, что я разговариваю уже на «тимофеевском» сленге, я произносил, например, ложась в кровать: «Надо посушить ласты». Или, открыв тумбочку, забирая свои туалетные принадлежности, говорил: «Пойду мыть зубы и чистить ноги».

Через некоторое время на кровати у вьетнамца появилась большая пребольшая книга, намного больше и толще, чем том нашей Большой Советской энциклопедии. Эта книга называлась «Русско-вьетнамский словарь». Несколько дней капитан красной вьетнамской армии громко шелестел на всю палату страницами своего словаря, перебирая их туда-обратно. Я его спрашиваю: «Что ты там, в своём Талмуде ищешь? Уже который день судорожно его перелистываешь то с переду-назад, то с заду-наперёд? Что ты там рыщешь всё?» Вьетнамец при моём вопросе как бы замер, потом сел на кровать, поджав под себя ноги, и в этой позе, широко раскрыв глаза и рот, окаменел. Долго-долго смотрел на меня, потом заморгал и вымолвил: «Что я делаю? Что и как листаю? Не понял?» Я, взяв его книгу в свои руки, как мог, изобразил и показал ему, как это листать «с переду-назад» и «с заду-наперёд», заодно объясняя, что такое Талмуд и показывая, как это «судорожно рыскать». Все, конечно, в нашей палате (и сам вьетнамский капитан) при этом сильно и долго смеялись.

По прошествии двух-трёх дней он внезапно спросил меня: «Волёдя! Ты почему неправильно говоришь? Надо говорить: «Чистить зубы и мыть ноги». Не зная, что ему ответить и как объяснить, я просто сказал: «Так говорит мой командир». Лупая9 быстро-быстро глазами, вьетнамец протянул: «А-а.…»

Ещё дня через три после суматошного и кошмарного перелистывания словаря, от него последовал вопрос: «Волёдя! Объясни, пожайлюста, мне, что есть такое «Сюшить ласты?» Здесь я объяснил, что «лежать, отдыхать и ничего не делать». «А-а.…», ― опять задумчиво запел он.

При расставании, когда его выписывали, вьетнамский лётчик долго жал мне руку и говорил слова благодарности за то, что «никто его так хорошо не учил русскому языку, как я». А я что? Это ― Тимофеев Александр Иванович.

Ещё он говорил, что ему со всеми нами здесь очень хорошо, что он нашёл среди нас много хороших друзей, и что ему не хочется расставаться. Я ему сказал тогда на это: «Нас не спрашивают! Нас душат! Козыри ― буби, господа офицеры!» Помню, как при этих моих словах у вьетнамца раскрылся рот и его маленькие, глубоко посаженные глаза округлились, расширяясь в два раза. Он ими заморгал быстро-быстро. «Да ты не волнуйся так. Я тебе тоже не могу объяснить этого. Просто так говорит мой командир», ― сказал я ему. Он долго-долго и задумчиво мычал: «А-а.…!»

Впоследствии этот капитан вьетнамской армии ещё и писал мне письма на адрес части, по-видимому, хотел потренироваться русскому языку письменно. Письма приходили в последнее время уже из Вьетнама. Он писал, что летает на истребителях МиГ-21. Уже подполковник и комэск. Ещё он писал: «Володя! (Писал он, на моё удивление, по-русски правильно, а вот говорил: „Волёдя“, почему-то.) Я учу своих лётчиков, которые собираются ехать к вам в Союз, настоящему русскому языку, как говорит твой командир».

Как-то однажды в коридоре штаба части наш особист, как бы невзначай, спросил меня: «Ты что, во Вьетнам собрался?» Я засмеялся и рассказал ему всю эту историю. Он долго после моего рассказа стоял в коридоре штаба и смеялся вместе с другими нашими лётчиками-офицерами.

Все свои обещания Александр Иванович Тимофеев всегда помнил и выполнял. Например, про принятие зачётов по физической подготовке им лично, которые он обещал устроить за плохое, по его понятиям, залезание в кузов автомашины. Вставал он утром рано, задолго до общего подъёма. Что-то бормотал, ходил, кряхтел… Потом, как бы про себя, но достаточно громко, и всем, кто уже проснулся и не спал, было слышно: «Ну что? Надо идти умываться. Мыть зубы и чистить ноги. Чтобы не воняли в вертолёте». Нет-нет! Я ничего опять не перепутал. Именно так, слово в слово, он и говорил.

Физической зарядкой на Лянгаре ни мы, офицерский состав, ни солдаты не занимались. В общем распорядке дня она не была предусмотрена. Скорее всего, из-за того, что там была большая высота, как уже отмечалось, 2700 метров над уровнем моря. Дышать было намного тяжелее, чем на равнине, а уж бегать и подавно. Мне кажется, если бы не это обстоятельство с недостатком кислорода на таких высотах, то Тимофеев непременно в системе боевой учёбы и подготовки предусмотрел бы этот обязательный уставной элемент в службе каждого военного. Если же кто-то желал, тот занимался самостоятельно, а общей зарядки для всего личного состава не было.

Так вот, возвращаясь из умывальной комнаты, Александр Иванович, когда время по распорядку дня подходило где-то уже к подъёму, кричал: «Подъём! Такую-то мать… Разлеглись здесь, как беременные тараканы, навоняли за ночь, не продохнуть. Сушат здесь свои ласты…» Далее он называл фамилии тех лётчиков, которые ему не понравились вчера и позавчера, как они залазят в машину. Назвав фамилии или одну фамилию, если ему не нравилась «физическая подготовка» именно их, он говорил: «Эти (этот) идут со мной на зарядку. Сдавать зачёты по физо. Остальные ― по распорядку дня. И чтобы не тянулись мне. Не лелеяли себя здесь в постели, как бабы… Курорт тут устроили». Ну, конечно, говорил ещё что-нибудь из своих знаменитых словечек…

Выведя «проштрафившихся» на спортивную площадку, к их счастью и вопреки их ожиданием и своим обещаниям, он не заставлял, конечно, сдавать никаких зачётов по физподготовке. Просто нормальным языком, уже по-отечески, говорил: «Разминайтесь здесь на брусьях и турнике самостоятельно, а я посмотрю». Этим всё и заканчивалось. Но уже в следующий раз все, кто ходил с Александром Ивановичем на такую зарядку, заскакивали в машину пулей. На настоящую зарядку вставали и ходили сами, задолго до подъёма полковника Тимофеева.

На следующее утро, когда лётный состав выдвигался на завтрак, на всех дверях, ведущих в столовую, причём на обеих сторонах, висели, неизвестно чем (скотча-то раньше не было) приклеенные стандартные листы для печатной машинки, где от руки было написано: «Нормы лётного довольствия. Приказ №…». Далее шло перечисление: хлеб белый …, хлеб чёрный (ржаной) …, мясо (говядина) … мясо (птицы) …, ну и т. д. Не заметить этого не мог никто.

Александр Иванович выходил из «Хилтона» и долго-долго всё это на каждой двери с обеих сторон, где висели эти листки, рассматривал и перечитывал, как будто бы с этим приказом знакомился впервые.

Его тогда, кто-то спросил: «Товарищ полковник, а Вы зачем всё это так внимательно перечитываете по несколько раз? Ведь там везде – одно и то же?» Тот, ни секунды не раздумывая, как будто бы ждал этого вопроса, называя по фамилии того, кто к нему обращался, тут же выдал следующее: «А вас, бля**й, надо на каждом шагу проверять! Что вы здесь понаписали? А то прилепите здесь специально хохму какую-нибудь, или не специально нормы довольствия лётчика с лошадью перепутаете, потом всю жизнь над полковником смеяться будете! Лучше уж я над вами посмеюсь… Не думай, что я уже склерозом страдаю, поэтому всё по несколько раз читаю, чтобы запомнить! Нет! Полковник ещё всем вам фору даст во всём! А все эти приказы, что вы здесь вывесили, я лучше всех знаю, не сомневайся!»

Надо сказать, что полковник Тимофеев всегда обращался ко всем без исключения только по фамилии. Никогда при этом не называл ни звания, ни имени. Исключения были только для командиров частей (отряда, полка, эскадрильи, комендатуры). Здесь, при обращении к ним, он мог просто сказать одно слово ― «командир», больше ничего не добавляя.

За завтраком или за обедом, когда все ели и «дед Тимоха» вместе с нами, он мог задать вслух любой вопрос, обращаясь как бы ко всем. Но в то же время тот, кому конкретно был адресован этот вопрос, очень хорошо его слышал и понимал. К примеру: «Ну и где здесь мясо птицы? Что это там у вас на двери написано? Для кого? Приказ, номер…»

Если присутствовали опытные и хитрые тыловики, настоящие по должности офицеры тыла, то они быстро находились и выкручивались: «Так это, товарищ полковник! А нам мясо птицы на икру заменили. Сегодня вечером всё будет на столе». Если же эту должность заменял какой-нибудь молодой штурман, то ему приходилось, выражаясь словами Александра Ивановича, долго что-то «мычать», то есть объясняться.

Здесь я возвращаюсь в своих воспоминаниях в тот день, когда не летал Толик Кивалкин, он остался в «Хилтоне». А мы с бортовым техником Саней Гавенко были на аэродроме, работали на своём вертолёте. Я сидел на кресле командира экипажа, и, опять же, выражаясь словами Тимофеева, «ковырял в носу». На самом деле занимался то ли заполнением полётной документации, то ли писал письмо домой, чтобы передать его с улетающим обратно в Союз экипажем.

Сидел я на левом кресле потому, что как раз с левой стороны по курсу вертолёта была ВВП (взлётно-посадочная полоса), на неё периодически то садились, то взлетали вертолёты. Всё это хорошо было видно только с левой стороны, с командирского сидения. Справа от вертолёта были кустарники дикой облепихи, произраставшей повсеместно в тех местах вдоль поймы реки не просто отдельными островками, а какими-то огромными мегазарослями, образующими непроходимые и непролазные для человека дебри. Короче, там справа не было ничего интересного. Казалось, что вся жизнь без меня и нашего экипажа, без нашего участия в полётах проходила в этот день именно с левой стороны. Но проходила мимо.

Вдруг неожиданно в наш вертолёт не зашёл, а запрыгнул Захаров. Он сразу зашёл в кабину экипажа, почему-то не выгоняя меня с левого сидения, уселся на моё правое место лётчика-штурмана, оно же было и креслом лётчика-инструктора и, включив питание от аккумуляторных батарей, начал щелкать галетным переключателем топливомера, проверяя количество топлива в каждом из баков. Спросил: «Какая заправка?» Я ответил: «1600». Захаров сказал: «Сейчас парой слетаем на разведку. По пути выбросит груз наш ведомый. Груз ему уже привезли и загрузили. Мы с тобой его прикроем».

В этот раз весь полёт с Григоричем от взлёта до посадки выполнял я сам. Первый раз здесь, в горах с левого, командирского сидения! Жизнь, к моему огромному удивлению и нескрываемой радости, оказывается, не проходила мимо!

После завершения полёта, как это было положено и принято у лётчиков, я спросил у командира: «Разрешите получить замечания?» Он посмотрел на меня, улыбнулся, встал и вышел из вертолёта. Почему-то вдруг сразу вспомнилось: «Нас не спрашивают! … Козыри ― буби, господа офицеры!»

В тот период нашей командировки активных боевых действий не велось. Мы только пару раз «погоняли» небольшой караван, двигавшийся по одному из ущелий, внезапно наткнувшись на него, когда выполняли воздушную разведку местности. Это ущелье спускалось от границы с Пакистаном и вело в сторону Гульханы. Оно находилось непосредственно между самой Гульханой и Бандар-постом. В памяти стёрлось название этого ущелья. Караван шёл вниз по узкой горной тропе вдоль него… Некоторые верблюды были нашей парой вертолётов убиты, а басмачи то ли разбежались, то ли попрятались за камни в горах.

Дело в том, что при полёте в ущелье на высотах полёта более 4000 метров для захода на повторный боевой курс необходимо намного больше времени, чем если бы этот заход и манёвр выполнялся на равнине. И чем выше высота местности относительно уровня моря, над которой пролетаешь, тем больше надо времени, чтобы повторно развернуться на боевой курс. Надо ещё и найти такое место, чтобы его хватило для безопасного разворота вертолёта. Кругом скалы и горы выше высоты полёта. Необходимо, пилотируя вертолёт, очень пристально и скрупулёзно следить за всеми параметрами полёта, чтобы не «просесть», не потерять скорость и высоту, а как следствие – управление вертолётом. И не столкнуться со скалой, либо не задеть её лопастями. Крены задаются, выполняя развороты, и всё управление на таких высотах осуществляется намного плавнее, чем при полётах над равниной.

В общем, при нескольких повторных заходах мы кроме пары-тройки лежачих замертво верблюдов уже никого не увидели и не нашли.

Анатолий Кивалкин, в отличие от многих других командиров, с кем мне приходилось летать «праваком», очень часто давал пилотировать мне вертолёт самостоятельно с правого сидения. На всех аэродромах и на всех площадках, которые были там тогда, я сажал вертолёт и взлетал, будучи лётчиком-штурманом, самостоятельно. В той командировке, благодаря своему командиру экипажа Анатолию Кивалкину и В. Г. Захарову, я получил огромную практику в пилотировании. Спасибо им! Только благодаря этому, я чувствовал себя очень уверенным в пилотировании, как с левого, так и с правого сидений, после той командировки. Потом, конечно, это пригодилось в моей самостоятельной работе.

Срок таких наших командировок приказом Начальника войск округа был ограничен временным интервалом в сорок суток. Командование части ― в основном старалось придерживаться этого графика и ограничений, и, когда подходило время нашей замены, выслало нам на смену очередной учаральский экипаж. Наше время пребывания в Лянгаре подходило к концу, а Захаров оставался. При расставании возникло особое чувство и почему-то огромное желание остаться здесь под командованием и руководством этого неординарного и непохожего на всех других командиров и начальников человека. В голове и висках застучало:

«Нас не спрашивают! Нас душат!..»

Лянгар 1981 год. Александр Крашенниников, бача и Анатолий Кивалкин

На Лянгаре я бывал ещё не раз, летая не только лётчиком-штурманом, но уже и командиром экипажа.

Анатолий Кивалкин. Фото из газеты «Часовой Родины». 1979 г.

Командировки «на войну» у нас были в следующие места:

– очень часто на авиабазу «Лянгар»10;

– ПО (пограничный отряд) «Хорог», который располагался в одноимённом городе Хорог (областной центр Горно-Бадахшанской автономной области в Таджикистане. Были тогда такие в СССР: область и республика). Этот ПО относился к КСАПО (Краснознамённому Среднеазиатскому Пограничному округу);

– в г. Душанбе, непосредственно в душанбинский авиационный пограничный полк, который вёл боевые действия в зоне ответственности Пянжского, Московского (г. Московский Таджикской ССР) и Хорогского пограничных отрядов;

– редко летали в г. Мары в марийский авиационный пограничный полк. Это тоже в зоне ответственности соседнего пограничного округа. Но это уже в Туркмении.

Во всех этих перечисленных местах в разное время с разной интенсивностью, но практически постоянно (без выходных дней) нашими пограничными подразделениями на сопредельной стороне (в ДРА) постоянно велись боевые действия в период с января 1980 года по январь1989. Продолжались они (боевые действия) и после этого времени (после вывода наших войск из Афганистана), но уже на нашей территории бывшего СССР…

«Старая гвардия» или немного о Константине Константиновиче Шошневе

С этим лётчиком мне не раз приходилось бывать в наших общих боевых командировках на Лянгаре. Он относился к старой гвардии лётного состава пограничной авиации. Эта «гвардия», почти все в ней, попали в нашу авиацию по партнабору, который проводился, конечно же, ещё задолго до начала событий в Афганистане и, тем более, намного раньше, чем пришли в пограничные войска, после выпуска из своего Сызранского авиационного училища мы, молодые лётчики. По возрасту Константин и его друзья-сверстники был многим младше деда Тимохи, но несоизмеримо старше всех нас. Тогда, в общем-то, молодые мужчины в возрасте 40 лет (чуточку старше или моложе) казались всем нам, 20-ти летним новоиспечённым летунам, стариками и действительно по праву годились нам в отцы. Это были дети военной и послевоенной поры, рождённые с 40 по 45 гг. Все они поголовно в своём трудном детстве, которое пришлось как раз на период восстановления народного хозяйства нашей страны после военной разрухи, хлебнули лиха. Кто-кто, а уж они-то не понаслышке знали истинную цену простой корочки хлеба… Тимофеев же относился к ещё более старшему поколению, поэтому мы все, в том числе и сверстники Шошнева, и в шутку, и всерьёз считали его «дедом».

К моменту нашего прихода к первому своему месту службы Константин Константинович налетал (в том числе и в горах) головокружительную цифру, измерявшуюся, как принято в авиации, в часах, на вертолётах всех типов, даже на тех, которых мы и в глаза не видели. Они были к тому времени уже давно экспонатами музеев.

Шошнев в ту пору, начала 80-х, был командиром звена. Надо сказать, что Константин и все его сверстники-сослуживцы прослужили к тому времени немало. Шёл уже третий десяток лет, как эти люди, как говорится, «встали на крыло». Но, несмотря на солидную выслугу лет, по службе такие лётчики за всю свою военную карьеру далеко не продвинулись. По двум причинам: во-первых, потому что авиация наша была по сравнению с ВВС (военно-воздушными силами) совсем небольшая; во-вторых, потому что они не имели, как правило, специального образования, не говоря о высшем. Всё образование их заключалось в окончании средней школы (в большинстве своём ― заочно последних старших классов) и специальных годичных авиационных курсов ДОСААФ11. Тем не менее, это были корифеи всей нашей авиации, опытнейшие лётчики, умудрённые житейским опытом. Настоящие асы!

Как правило, все они были просты в общении, с каждым из них запросто можно было перейти на «ты». В наших взаимоотношениях и при обращении друг другу назывались просто имена. Но в отношении их (при личном обращении) мы, в большинстве своём, называли их, конечно же, по отчеству. Такое общение было не панибратским, а уважительно-доверительным отношением, как между отцом и сыном. Никогда не лукавившие, говорившие всегда то, что думают, прямолинейные, как телеграфный столб, никогда ничего не утаивавшие, беззлобные, необидчивые ни на что, исполнительные до педантичности, обязательные, добропорядочные люди. Они не способны были на предательство. О таких тогда говорили: «Вот с ним бы я в разведку пошёл!»

С такими лётчиками у нас никто из вышестоящего лётного командования никогда не спорил и ничего им не доказывал. Даже Тимофеев и Захаров. У них был и свой индивидуальный почерк в полётах, и всегда своё личное сложившееся мнение по всем вопросам и любым жизненным ситуациям. Они никогда, никого и ничего не боялись, потому что у них уже было практически всё: выслуга лет для выхода на пенсию, заработанная по праву пенсия, а также семья, дети в которой выросли и жили самостоятельно, не нуждаясь в родительской опеке. Смелости, отчаянности, порой даже дерзости в их поступках и лётной практике можно было тогда только позавидовать…

Именно таким и был Константин Шошнев.

Когда в нашей авиации вышел приказ о запрете перевозки пассажиров лётчикам, не имеющим 2-го класса, конечно же, именно по праву старших первыми подтягивали к такой классной квалификации «старую гвардию». А кто ещё мог лучше летать, чем они? Думаю, что у них можно и нужно было чему поучится и что перенять в свой багаж профессиональных знаний. Считаю, что такие лётчики, как Константин Шошнев, Николай Шелепанов, Николай Мизин, Евгений Тибеж и другие их ровесники сыграли огромную роль и внесли неоценимый вклад в освоении авиацией Восточного пограничного округа КГБ СССР Памира и большинства горных площадок афганского Гиндукуша. Особенно в самых первых годах начала той войны. Это 1980 и последующие два-четыре года боевых действий. Без них было бы трудно и, честно сказать, даже невозможно порою выполнить в то время те или иные поставленные задачи и задания. Думается, что и Виктор Григорьевич Захаров перенял в своей несравнимой ни с чем и ни с кем смелости и молниеносности принятия командирских решений кое-что от этой, нашей общей лётной «старой гвардии».