Ибо не ведают, что творят

Лицо его мне нравилось и вообще, выздоравливая, вел он себя вполне хорошо. А я давно интересовался, что «там, за синей чертой» – спрашивал у тех, кто «вернулся» после клинической, читал литературу на эту тему. Спрашивал и у него. Он говорил, что «сплошная темнота, ничего больше». Но тут дело было не в этом. А в том, что парня в конце концов выписали из клиники, в довольно скором времени он начал работу – был, кажется, слесарем на каком-то заводе. Я в курсе, потому что родственники меня очень благодарили и звонили потом.

Но… Это был, конечно, не первый случай в моей хирургической практике – вытаскивать с Того Света приходилось не раз, особенно во время войны еще, – но история с Кирпичевым особенно мне запомнилась потому, что… Потому что месяца через три после того, как Кирпичев окончательно выздоровел и вернулся к работе, в пьяном угаре он полез купаться в речку с сильным течением и утонул. А полез, потому что якобы с кем-то поспорил – что, мол, выздоровел он окончательно и переплывет туда и обратно запросто… Крутой он, видите ли. Все ему нипочем!

Конечно, каждый человек волен распоряжаться своей жизнью так, как он хочет. Конечно, бывают и случайности в жизни, когда не ты распоряжаешься своим существованием на земле, а то, что мы называем Судьбой. Но в случае с Кирпичевым меня больше всего поразило то, что ведь и в первый раз, как мне было известно, виноват был Кирпичев сам – тяжелое ножевое ранение он получил в «разборке» от человека, который фактически защищался! Уголовное дело тогда почему-то закрыли. Но ведь и утонул Кирпичев фактически тоже по своей воле – ему нельзя было пить и – тем более! – в пьяном виде лезть в реку из-за какого-то дурацкого спора! Он полез в реку, чтобы доказать приятелям, какой он – несмотря ни на что! – крутой и здоровый.

А, между прочим, он собирался жениться на хорошей девушке – я ее видел, она мне нравилась. И она была уже беременна от него…

Вот такая история. Конечно, и во время войны, и потом тоже бывало всякое. В войну бывало, что спасенные возвращались аж на передовую и – гибли. Но то – герои, понятно… Тут же – мирное время, и парень пострадал в обоих случаях совершенно по-глупому, по своей собственной воле! Хотя…

Уже тогда стали возникать у меня мысли о том, что ведь что-то же двигало им, наверное. Но что?

Тогда-то впервые всерьез я и задумался над тем, зачем вообще мы рождаемся на этом свете. ДЛЯ ЧЕГО? И какой смысл в работе врачей, если те, кому мы – а тут фактически я – заново подарили жизнь, используют ее так глупо. И еще. То, что он по-дурацки погиб, ладно бы – хозяин барин, как говорится. Но своим идиотским поступком он принес истинное горе и родителям, и беременной невесте! В сущности он принес горе и мне, обессмыслив мою победу над его первой смертью! Странно это.

Но… Может быть, есть что-то, руководящее нами «сверху»? Что? Или кто. Бог? Судьба? Или что-то еще?»…

(Из романа «Пациенты», 2017 г.)

Литинститут

Побывав после ухода из университета и рыбаком (ловил на удочку и продавал на рынке), и грузчиком (работал на складе мебельной фабрики, а также на разгрузке вагонов), и рабочим сцены в оперном театре (перевозили со склада в театр и обратно театральные декорации), и фотографом (игнорируя советское законодательство, запрещающее «частнопредпринимательскую деятельность», фотографировал детей в детских садах), и станочником, подсобным рабочим, слесарем-сборщиком на автомобильном заводе, и лаборантом-химиком на «закрытом» «оборонном» предприятии под вывеской «Почтовый ящик такой-то», я решил все же заочно закончить какой-нибудь институт, чтобы иметь диплом о высшем образовании (он назывался тогда у нас – «поплавок»).

Естественным было бы поступить в Литературный институт имени Горького при Союзе Писателей СССР, но я, во-первых, неуверен был, что пройду Творческий конкурс (40 человек на одно место!) – ведь у меня пока НИЧЕГО не было опубликовано! А во-вторых боялся, что даже если пройду, то и там меня будут учить любить не то, что люблю я, и не свою профессию, а «свою социалистическую Родину, идущую к светлому Завтра под руководством Коммунистической Партии Советского Союза!» И писать я должен – ОБ ЭТОМ!

И все-таки послал я несколько своих первых рассказов (в том числе «Зимнюю сказку», «Запах берез» и «Сверкающую гору окуней»…) на объявленный весной Творческий конкурс. Все они побывали в редакциях разных журналов и были дружно отвергнуты. Но я все же тщательно перепечатал их на машинке и послал. Всего что-то около 35 страниц получилось, как и было предложено в Правилах конкурса. Послал и забыл.

А в июле вдруг получил уведомление, что Творческий конкурс мои рассказы прошли! Вот уж не ожидал…

Но сдавать экзамены в институт я все же не стал. Не чувствовал еще себя достаточно уверенно для того, чтобы выдержать несомненный будущий напор советских преподавателей. Правда, какой-то комплекс знаний получить хотелось. То есть даже не столько самих знаний – их я мог бы получить и из вполне доступных учебников, книг, – а именно комплекс. Чтобы иметь представление о том, чему сейчас учат студентов в нашей стране. Но по-прежнему больше всего на свете я боялся, что меня изуродуют, то есть кастрируют. Потому и не стал сдавать вступительные экзамены в этом году.

На следующий год я все-таки снова послал рассказы на творческий конкурс и – снова получил уведомление о том, что прошел! И теперь решил поступать. Была ни была! Сдав на отлично все экзамены, за исключением одного (который на «хорошо»), и пройдя обязательное «собеседование», поступил.

Но вскоре началась цепь так трудно объяснимых недоумений, которая тянется много лет – до сих пор! – и которая в конечном счете послужила причиной написания этой книги…

Колдовство?

Учеба на заочном отделении Литературного института им. А.М.Горького заключалась в том, что студенты (которые в обязательном порядке числились где-нибудь на штатной работе) получали учебные программы с указанием необходимой литературы и раз в год собирались на экзаменационную сессию. Количество студентов было невелико, но они приезжали со всех концов Союза. Сессия длилась около месяца, зарплата сохранялась. Во время сессии каждый день нам читали лекции по каждому из предметов, а потом мы сдавали либо зачеты, либо экзамены. Заочники-москвичи, к тому же, собирались на «творческие семинары» каждую неделю по вторникам, и на семинаре кто-то из студентов читал свои сочинения, а все остальные высказывали свои суждения, мнения. Ведущий «творческий семинар» преподаватель подводил итог «обсуждению», а студент, чьи произведения обсуждались, делал соответствующий вывод и таким образом должен был повышать свое писательское мастерство.

Задумано было совсем неплохо. Короткие, лаконичные чтения лекций на сессиях предоставляли именно тот комплекс знаний, который, конечно, необходим каждому культурному человеку, и, тем более, будущему «властителю дум». «Творческие семинары» могли дать то необходимое общение и «обратную связь», которую мы, «начинающие писатели», очень жаждали, так как пробиться на страницы журналов и в издательства сквозь сомкнутые ряды маститых литературных начальников было очень и очень непросто. Задумано было хорошо. Но…

На первый творческий семинар я шел как на праздник. Наконец-то! Ведь несколько лет уже сидел один в своей келье! А тут – единомышленники! Такие же, как я! Конкурс в институте, как мне сказали, был 40 человек на одно место. Сорок! Преодолели его, очевидно, сплошные гении! Я-то, конечно, случайно проскочил со своими рассказиками о рыбной ловле, о природе и о девушках… Честно говоря, я искренне не понимал, как это мне удалось дважды преодолеть творческий конкурс – при том, что ведь ни строчки не опубликовано! Загадкой было и то, что на собеседовании заведующий кафедрой творчества как-то особенно, доброжелательно улыбаясь, смотрел на меня… Но, может быть, он на всех так смотрел?

Читать свой рассказ начал симпатичный мужественный молодой человек с бородой. Он слегка шепелявил, к тому же явно злоупотреблял псевдонародными словечками. И вообще трудно было врубиться в смысл. Просто описание убогого деревенского быта старика и старухи, причем с загибом в мистику. Да еще и с какой-то натужной значительностью.

Деревенская тема» была тогда очень в моде, но ощущалось, что в рассказе все выдумано и не относится к самому автору. Правда, не видно было и явной «соцреалистической» заданности, а был этакий «поток жизни», что отчасти порадовало. Но суть рассказа что-то никак не прослеживалась. Не ощущалось ни напряжения, ни подтекста – вообще непонятно было, что хотел сказать автор. Этакая словесная вязь, причем какая-то вычурная…

Рассказ внезапно закончился. У меня лично прочитанное вызвало недоумение. Судя по лицам других семинаристов – их было что-то около десяти, все мужчины, – они тоже не поняли сути, хотя некоторые явно делали понимающий, многозначительный вид.

Молодой человек тоже многозначительно обвел всех нас взглядом и начал читать второй рассказ. По сути этот, второй, ничем не отличался от первого, к счастью, правда, он не был длинным. Молодой человек без перерыва начал читать третий. Такой же. Ощущение скуки возникло просто невыносимое. Причем, по-моему, у всех.

– Ну, кто хочет выступить? – вздохнув, спросила руководительница семинара, вдова очень известного советского писателя, не так давно умершего.

Все молчали, и тогда она начала вызывать каждого поочереди – как в школе. Постепенно стало ясно, что никто, как и я, ничего не понял, хотя каждый старался обязательно что-то сказать – либо о языке, либо о какой-нибудь незначащей детали или о непонятном слове. То есть это до смешного напоминало школу, хотя некоторым из семинаристов было не меньше сорока. Мне повезло, что меня спросили не первым, но когда все же очередь подошла, я коротко промямлил, что мало что понял, мне показалось, что рассказы скучны, и не понятно, о чем хотел сказать автор.

– Может быть, автор как-то объяснит? – спросил я.

Автор, естественно, ничего объяснять не стал, со значительным и суровым видом он заявил, что он «все сказал», а «если кто чего не понял, то это его проблемы». Его заявление, по-моему, не понравилось никому, тем не менее обострять дискуссию не стали.

– Кто может почитать в следующий вторник? – вздохнув, спросила преподавательница.

– Я могу, – сказал я.

Мои рассказики представлялись мне прямой альтернативой тому, что я слышал только что. В них не было никакой натужности, никакого выпендривания, скорее – наоборот. В них была простота и правда. И радость жизни. Это не может не быть близким каждому, думал я.

«…Весь вечер он ходил и ходил около ее дома. Узкий пустынный заснеженный переулок с ветвями деревьев, свесившимися над тротуаром, с маленькими деревянными домами по соседству с высокими каменными. Желтые фонари сквозь ветви деревьев. Ее домик – старенький, двухэтажный, с окнами на улицу. Два ее окна, темных…

Так и не встретил. Неужели и правда уехала? И так и не позвонила, хотя обещала ведь.

…Когда надо было идти на работу, в понедельник, он встал полусонный, через силу. Слегка болела голова, но лишь только проснулся – вспомнил. И все тотчас озарилось! На стуле висели вчерашний костюм и рубашка – они еще таили слабый, чуть уловимый аромат ее духов, – ему захотелось взять их с собой, сохранить. Весь день на заводе он – вспоминал тот удивительный, просто волшебный танец…

И вот, наконец, третья, последняя вечеринка. В субботу. В его комнате. Собрались стихийно, почти без повода, «в честь субботы». Знакомые ребята, знакомые и незнакомые девушки. Пришла и она с Вадимом. Сначала было скучно, вяло и не к чему. Потом все внезапно переменилось. Он подошел к ней и пригласил на танец. Она с готовностью встала.

…Ничего не осталось в мире, кроме них двоих, ничего. Только Он и Она. Это не танец был, это был их полет. Две птицы – в теплом солнечном небе. Каждое его движение она чувствовала и понимала. А он – ее. Время остановилось. Нет, оно кружилось на месте, плавно и мягко вокруг них. Вот же наверное счастье, подумал он. Вадим, ее парень, с тревогой посматривал на них, но сейчас они были только вдвоем…

Он рассказывал бы ей обо всем, рассказывал бы всегда, глядя в ее глаза, держа ее руки в своих – только она и он, и никого больше. Ведь было похожее, было! Когда-то давно: девушка в красном платье со светящимися медовыми волосами, с женскими теплыми детскими руками… Они играли «в ручеек» на школьном вечере – очень давно… – и он взял тогда ее за руку и чуть не порвал тесный тугой рукав платья, а она звонко рассмеялась его неловкости. А у него голова закружилась внезапно – он не мог отвести глаз от сияющего ее лица, от глаз небесного цвета, от медовых длинных волос, растрепавшихся и сверкающих золотым водопадом… Да, что-то у них завязалось тогда. Но… Он долго, слишком долго решался, и… Появился другой – уверенный в себе, решительный, смелый – с ним и ушла она, улетела, как райская птица… А он остался один – с яркой, незаживающей картинкой в памяти, мучительной, острой. Но вот…

ТЕПЕРЬ у нее, у Лены, были такие же медовые волосы и детская рука с нежным запястьем, и такая же точно улыбка – пугающая своей РЕАЛЬНОСТЬЮ ПРОШЛОГО, возродившегося вот через десять лет – словно жила, невидная, где-то рядом, не гасла и не тускнела – сияла тайно! – и вот, наконец, открылась ему, неожиданно, откровенно и резко. Лена, ее зовут Лена, оказывается. Не Алла… Лена!

Но теперь он – опытный, сильный, обученный жизнью боец…

И она тотчас почувствовала и – подчинилась, и уже ничего тоже не ощущала, кажется, кроме его властной близости. И для нее – он видел! видел! – это тоже было так, словно лишь по какой-то случайности они до сих пор не знали друг друга, хотя и виделись иногда, но теперь-то вот ПОНЯЛИ, наконец, и это было самое главное для обоих, а больше и не осталось вокруг ничего…

Поздно вечером он вернулся домой с завода, сел за письменный стол. За свой старый, расшатанный, письменный стол, который один, кажется, ЗНАЛ. Чувствовал, верил, помнил, понимал. Достал тетрадь, авторучку…

И это трепетное, яркое, жутко волнующее он превратил в рассказ. В своем рассказе он был красивым, смелым и – сильным. Жизнь его была светлой и радостной. Свободной! Такой, какой он представлял ее себе тогда, в 10-м классе школы – только лишь представлял. Но теперь… Теперь, кажется, ему было доступно все».

(Из рассказа «Ему было доступно все», 1961)

Того, что произошло в этот вторник, когда я принес рассказы на семинар в Литинститут, я не забуду, наверное, никогда. Прочитал я, кажется, три – «Зимняя сказка», «Запах берез» и «Листья».

Когда закончил читать и замолчал, скромно ожидая пусть не похвал (хотя очень хотелось!), но понимания (которого не было ведь ни у родственников и ни в одной из официальных «внутренних» рецензий!), и преподавательница, как и в прошлый раз, тихо спросила – «Кто хочет выступить?» – я увидел то же самое, что и тогда, в прошлый вторник! Все молчали! И молчали плохо, это я ощутил сразу!

Когда же по вызову преподавательницы начали высказываться, то они все, как один, говорили, вовсе не о том, о чем я написал! Ощущение у меня было, как во сне! Я читал им одно, а говорили они совсем, совсем о другом! Может быть мне так показалось, но говорили они о моих рассказах даже хуже, чем о тех, что в прошлый вторник. Они не увидели в них вообще ничего! В прошлых рассказах был, по их мнению, «хотя бы деревенский быт», а тут что? Они говорили ТОЧНО ТАК ЖЕ, как рецензенты в журналах – они посчитали, что рассказы мои «ни о чем»!

Что происходит? Мне хотелось себя ущипнуть. Как это ни о чем? Они – о ГЛАВНОМ! О красоте природы, о прелести жизни, о ее РАДОСТИ! Однако ответить им связно я ничего не мог – ощущал просто отчаяние!

– Но это же… Это жизнь! Это радость жизни, это же правда! Неужели вы… – мямлил я в отчаянном недоумении. – Разве не этому, не такому мы в жизни радуемся?…

«Семинаристы» не хотели мне зла, я это видел, но, похоже, они искренне не понимали, зачем я писал о такой ерунде. Как мог я считать серьезными такие «детские» переживания? Инфантилизм…

Я же, уходя с семинара, всерьез думал: а не уйти ли из института совсем? Может быть, это еще хуже, чем в Университете?

Понять «семинаристов», конечно, можно. Начались 60-е годы. Минуло сталинское время, и теперь, после знаменитого доклада Хрущева, все мы знали: миллионы людей страны были расстреляны без суда и следствия, погибли в концлагерях от голода, болезней, побоев. Гигантская – самая большая в мире! – страна постепенно приходила в себя после летаргического сна, в котором оказалась в результате опьянения идеалами Великой Октябрьской и бесконечных ленинско-сталинских «чисток».

Вовсю шли испытания термоядерного оружия, которого уже накоплено столько, что можно в течение нескольких часов уничтожить всю жизнь на планете. Решался вопрос – «Кто кого?»… То есть, какая общественная система победит – наша, советская, которая, несмотря на страшные ленинско-сталинские репрессии все же провозглашает идеалы всемирного братства, счастья, равенства, или капиталистическая, где, как утверждают наши идеологи, «человек человеку – волк»?

Все в мире, понимаете ли, напряжено, вот-вот может разразиться война, а я… В единственном в мире Литературном институте, пестующем будущих «инженеров человеческих душ», «властителей дум» – и не где-нибудь, а в Советском Союзе! – я пишу о чем же? О рыбной ловле! О своих в высшей степени легкомысленных отношениях с девушками! Конечно, с точки зрения «кто кого?», с точки зрения «серьезного международного положения», с точки зрения «политики КПСС», мои рассказы действительно – НИ О ЧЕМ! Понять «семинаристов» и нашу преподавательницу можно…

Но я-то рассчитывал, что поймут и меня! И СЕБЯ по-настоящему тоже! Отчего происходят безобразия в мире? От того, что люди погрязли во лжи, и никто никого и ничто не любит! И на Западе, и у нас сплошное вранье, ненависть, пустая гордыня, безобразное отношение к природе и людям.

Бесполезно «соревнование двух систем», если люди забыли об истинных ценностях! Истинные ценности – жизнь, природа, любовь, красота, а вовсе не деньги, не ракеты и бомбы, не «верность Коммунистической партии», не «кто кого»! Без возвращения к истинным ценностям ничто не имеет смысла! Правду надо писать, прежде всего правду! Тогда и можно будет понять, что, зачем и почему!

Потому я и считал, что мои рассказы О САМОМ ГЛАВНОМ. Может быть, я недостаточно ясно выразил в них свои мысли? Может быть! Но зато я не врал! Я писал о том, что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО чувствовал и думал! Разве это не заслуживало поддержки? Я не врал! В отличие от подавляющего большинства других «советских писателей» и, в частности, от того, кто читал свои рассказы на прошлом «обсуждении», я – НЕ ВРАЛ! Я писал о том, что знал, любил, чувствовал на самом деле, о самом сокровенном! И я ждал, что именно это они и оценят.

Увы. Не оценили.

Но тогда вот какой вопрос вспыхнул: за что же меня приняли в институт?! Ведь эти же самые рассказы прошли здесь творческий конкурс! Причем два года подряд! Да еще при таком большом наплыве – 40 человек на одно место! Странно… Если рассказы «ни о чем», если необходимо обязательно врать, то…

И в обычный день – не во вторник – я пришел на кафедру творчества. И попросил у девушки-секретаря показать мне отзыв рецензента с творческого конкурса. Как мог, объяснил ей свое недоумение происшедшим на семинаре, она прониклась сочувствием и, хотя это категорически запрещалось, отыскала и показала мне то, что я просил.

Рецензии было две. Обе резко положительные! Одну написал не кто-нибудь, а заведующий кафедрой творчества! Две фразы из нее запомнились мне на всю жизнь: «То, что этот человек заслуживает учебы в Литературном институте, видно из каждого абзаца присланных им рассказов. Я – за!!». Девушка-секретарь добавила, что сама слышала, как завкафедрой творчества восторженно отзывался обо мне, почему и пришел на собеседование специально, чтобы посмотреть на меня.

Я вновь испытал подобие шока. Теперь, конечно, другого. Но почему же на семинаре так странно?…

И я решил так: на семинар пока не ходить, а послать на кафедру творчества недавно написанную повесть. Хотя она тоже о рыбной ловле – весной, по последнему льду (называлась «На Рыбинском море»)… Я гордился тем, как удалось мне в словах передать ощущение ослепительного простора, солнца, ветра, кипящей радости жизни. Поставит зачет преподавательница – буду ходить в следующем семестре на семинары. Не поставит – не буду. Даже готов уйти из института совсем.

Поставила.

«…Наконец, наша платформа, бревенчатый сарай станции, кудлатые сосенки. За ними – дорога. Нас двое – я и Борис.

Отупляющий свет, талый снег под ногами – весь в бурых комьях от лошадиных стараний, – наши санки, нагруженные так, что и лошадь не сочла бы ниже своего достоинства везти их, двадцатикилометровый бесконечный путь под чистейшим небом, среди ослепительной белизны полей, потом через лес. Непослушные ноги в конце пути.

Закат, багряный, звонкий, как звук трубы. Алые кисейные полотнища по голубому фону. Мелодичный перезвон дорожных льдинок под ногами – мы крушим подошвами обширные ледяные государства. Красота! А вокруг – тишина. Обалденная, роскошная тишина.

Наконец, вот оно – море! За строем избушек на берегу, за рядом прибрежных сосен. Не синее, ласковое и не седое от злости – белое, нереально ровное, как гигантское зеркало, покрытое снегом. Рыбинское море, водохранилище подо льдом. Борис ищет избу, которая ему знакома…

…Идем по деревне, потом сбегаем по откосу на море. Санки катятся за Борисом, подпрыгивают. Хрустящий голубой наст. Абсолютно ровное море. Заспанное солнце поднимается очень медленно, но его лучи уже слегка поглаживают лицо…

Приблизительно через час мы приблизились к острову.

Белое безмолвие. Солнечное безмолвие. Пронзительно синее над головой и светлеющее к горизонту небо. Слепящий снег под ногами. Короткие тени. Первый день.

Подо льдом словно всё вымерло. Не клюёт.

… Больше всех окуней – у того парня, что украл веревку у рыбаков. Он весело смотрит на нас и небрежно стряхивает на лед окуня. Окунь большой. Борис лихорадочно, брызгаясь осколками, начинает рубить лед. Вид у него отчаянный. Пока он рубит, парень вытаскивает еще четырех. Потом рублю я. Пешня-то у нас одна…

Я, кажется, волнуюсь, и потому первый окунь срывается. Но – снова подводный толчок, и, наконец, в лунке показывается растопыренная пасть и два удивленных желтых глаза. Едва не порвалась леса. Он величиной с ботинок. Отцепляю крючок от слюдяной губы, бросаю мормышку в лунку и снова тащу. Такой же. Потом третий, четвертый, пятый… Как во сне. Как в игрушечном большом аквариуме. Клёв затягивает меня, в голове – пусто, машинально я делаю то, что нужно, и почему-то задерживаю дыхание. Руки холодны и скользки, пальцы исколоты, замерзли ноги, но все это ерунда, потому что – клев!

Но вот он становится слабее, реже, и я оглядываюсь, словно просыпаюсь. Борис ловит на другой лунке. Я рублю рядом с ним – и сначала всё повторяется. Шурша, ворочаются на снегу мои окуни. Фантасмагория клева! Паутина клева – гипноз. Ледяная феерия! Пошел не дождь, а, слава богу, снег, потом перестал, и начало темнеть.

Ушли мы одни из последних. Долго собирали рыбу. 187 штук поймал Борис, 164 – я. Когда положили всё в мешок, получилось так много, словно это была не рыба, а картошка. Взвалили на санки, увязали веревками. Теперь нужно было санки везти. Наст проваливался. Метрах в ста от лунок спасительной полоской желтела дорога. Зимняя трасса по льду. Кое-как доволокли воз до дороги.

Впереди – восемь километров. Свежий мокрый снег предательски запорошил дорогу. Слава Богу, что хоть на дороге нет наста. Из-за свежего снега санки упираются, как молодой бычок. Говорят, что своя ноша не тянет. Интересно, кто это сказал? Нам теперь очень хотелось его увидеть. Мы просто сгорали от желания сказать ему всё, что мы о нем думаем. Сначала вёз я. «Вёз» – это, конечно, слишком громко. В вертикально-горизонтальном положении меня удерживала веревка от санок. Она была, как струна контрабаса.

– Знаешь, Борь, давай меняться, ну тебя к черту, – сказал я приблизительно через километр.

Мой друг жалеючи похлопал меня по плечу и повез. Я пошел сзади. Идти было даже более, чем легко. Меня теперь так и клонило вперед, и ноги едва успевали сдерживать тело от чрезмерного вертикально-горизонтального наклона. Борис шел довольно быстро. Сначала. Я опять стал думать о пользе физкультуры и, в частности, бокса. Ведь Борис боксер. Он оборачивался, улыбался и подмигивал мне. Сначала. Потом перестал оборачиваться. Потом снизил темп. Потом мы сменились.