Ибо не ведают, что творят

Но это бы ладно. Наблюдая всех их с близкого расстояния, я обнаружил странную вещь: поведение этих ползающих, бегающих, прыгающих и летающих созданий иногда удивительным образом напоминает то, что я вижу в гораздо более крупном масштабе. Заметив это, я стал думать, что мир мелких существ каким-то подозрительным образом связан с миром крупных. И принялся внимательно читать книги о насекомых. Что же вы думаете? Мои подозрения усилились. Аналогий – тьма. В конце концов я иногда стал даже путаться, с каким миром имею дело в данный момент – маленьким или большим. Но однажды узнал об известном изречении Анаксагора: «Все – во всем». И понял, что в моих наблюдениях и подозрениях нет в сущности ничего удивительного.

Вычитал я и еще одно мудрое изречение, которое запало мне в душу: «Какую бы форму жизни мы ни изучали – от вируса до мамонтового дерева, – мы изучаем самих себя».

(Из книги «Джунгли во дворе»)

Так я описывал свои путешествия, размышлял, делился своими открытиями и восторгами, приводил цитаты из книг, которые меня удивили, поразили, восхитили… А потом еще подробно рассказал о своей поездке в Среднюю Азию – экспедиции на Тянь-Шань и на Сырдарью. И, разумеется, предполагал, что книга обязательно будет проиллюстрирована цветными слайдами – теми самыми, о которых и рассказывается в тексте.

Тщательно редактировал, некоторые места перепечатывал по нескольку раз…

После выхода крошечной «малышовой» книжечки «Рассказ о Зеленой Стране» и статьи в «Знание-сила», опубликован был в том же журнале большой очерк, ради которого журнал посылал меня в командировку в Молдавию. Я назвал очерк так: «Югланс регия» (латинское название грецкого ореха). А в ботаническом саду города Кишинева удалось сфотографировать крупным планом великолепную бабочку, которая во времена Аксакова называлась уважительно: Кавалер Подалирий. То, как я ее встретил и как фотографировал, было настолько окрашено мистикой (благоприятной мне!), что я не только написал очерк о грецком орехе и о селекционере И.Г.Команиче, но решил еще сочинить рассказ и назвать его так: «Норок – по-молдавски везение». Может быть, он станет одной из глав в книге «Джунгли во дворе», думал я.

1973-й год у меня прошел бурно… Окончание рукописи «Джунгли во дворе», постоянное, эпизодическое продолжение работы над «Пациентами» (роман этот я считал Главной Книгой), постоянная нервозность со сборником «Листья» и многократные обещания редакторши наконец-то заключить договор (а только это – заключение договора – и может дать хоть какую-то тень гарантии, что книга все-таки выйдет и все бесконечные хлопоты, наконец, закончатся не впустую)…

И она все же редактировала рукописи – пусть не так, как Марина когда-то в журнале «Знание-сила», не так, как разбойничала Наина Львовна в «Малыше», но все-таки редактировала. А главное… Главное, ее отношение ко мне и, естественно, к книге моей будущей почему-то вдруг изменилось. Два года – два долгих, мучительно долгих года! – она обещала мне заключение договора, все это время при каждой встрече глядя на меня проникновенно своими серо-зелеными и обещая, что вот-вот, как только заключим договор, наконец, «будем спокойно работать над рукописями вместе, только с Вами вдвоем. Чтобы никто не мешал – у меня дома или у Вас… – и это будут прекрасные дни, я уверена…»

Она все еще была красивая женщина, хотя и в серьезном (весьма непривычном для меня) возрасте, и в принципе – при моем вполне свободном отношении к такого рода «контактам», – я ничего не имел бы против, если бы… Если бы не ощущалась – все четче и четче по прошествии времени – некоторая зависимость… Может быть, я ошибаюсь, не знаю… Но, Боже, как же можно путать одно с другим! Она ведь читала все мои вещи, не могла не понимать, как я отношусь ко всему этакому, как необходима для меня искренность, независимость одного от другого! Как Божье ни при каких обстоятельствах нельзя путать ни с кесаревым, ни с чем-то другим, а все, связанное с Женщиной, для меня – Божье! Читала… Но, не поняла? Или не хотела понять? Может быть, как и многие, многие другие, думала, что написанное мною – всего лишь литература, а жизнь – это совсем другое? Как было ей объяснить?

Уже нельзя было, кажется, тянуть с договором, уже жребий был брошен – да ведь и рецензии есть уже! – а начались почему-то совсем уж ничтожные, недостойные и ее, и, как я думал, наших чистых, святых отношений (ведь Первая Книга!), оттяжки. «На день рождения надо было пойти… Телефон не работал… Совещание непредвиденное… Другая книга… В отпуске была…» Чего я только ни передумывал после этих многочисленных телефонных отговорок! А время шло…

Опять все то же…

И вот – параллельно с «подготовкой» книги «Листья» – закончил я наконец огромную рукопись «Джунглей», она получилась раза в полтора больше, чем мой роман «Обязательно завтра». Тщательнейшим образом я отредактировал ее, некоторые места, как обычно, перепечатывал по нескольку раз.

Куда же ее отнести? Решил – в одно из крупнейших наших издательств «Детская литература», где печатают книги и для детей старшего возраста, и для взрослых (что не одно ли и то же?). А параллельно целиком или кусками в разные журналы.

Отзывы в журналах были положительные, однако… Однако нигде почему-то не собирались печатать. «Куски мы не берем. А целиком слишком много. И потом это ведь не художественный текст, а научно-популярный…» Или: «Извините, у нас слишком забит портфель». Или, совсем честно: «У нас, понимаете ли, свои авторы…»

Злило это, конечно, крайне. Пофигу была им литература, то святое дело, которому они обязаны были служить, поскольку сами выбрали себе место работы. Они публиковали не литературные произведения, они публиковали людей. Которые по тем или иным причинам заслуживали это – с их точки зрения… Но мне в конце концов это все надоело. Решил ждать отзыва из издательства. Звонил периодически. Наконец (через несколько месяцев), сказали, что рецензии есть, можно прийти.

Средних лет женщина, редактор, вяло глянула, а когда я сказал свою фамилию и название рукописи, она встала из-за стола, подошла к большому шкафу, набитому толстыми папками, порылась там, достала мою, знакомую, открыла ее, заглянула внутрь, закрыла и протянула мне.

– Рецензии там, – сказала.

Я ничего не понимал.

А она уже опять склонилась над столом, продолжая что-то читать.

– Что, можно идти? – спросил я.

– Да, конечно, – сказала она, не поднимая головы. – Почитайте рецензии.

Каково же было мое изумление, когда, внимательно прочитав обе рецензии дома, я осознал, что обе они вполне положительные. А одна так просто восторженная! То есть оба рецензента хвалили рукопись и рекомендовали ее для печати! Почему же мне ее вернули?

Я позвонил в редакцию и спросил об этом редакторшу.

– У нас план полностью забит на несколько лет вперед, – спокойно ответила она. – Если захотите, принесите ее как-нибудь потом. Годика через два-три.

И это было все. Что делать?

Однако к этому времени уже все-таки подписан был договор на «Листья», и я решил пока не дергаться. Ведь и с «Листьями» в последнее время было весьма нелегко – наши отношения с редакторшей становились все хуже… И еще неизвестно, не зарубит ли в последний момент мою книгу цензура…

А в стране тем временем началась активная травля Солженицына и академика Сахарова.

В ногу со страной

Да, дружище Март, тебе такое, я думаю, и не снилось. «Годика через два-три… План забит полностью…» Так запросто, так легко. А больше-то нам идти некуда. Детское издательство у нас одно…

Пытаюсь представить себе Америку того времени… Конец XIX-го века – начало XX-го, разгул «капитализма», экономический подъем, торжество рационального. Заслуженное, честно завоеванное материальное благополучие «динамичного» общества. Страна прошла свои испытания и быстрыми темпами выбивалась в самые-самые. Конечно, приходилось платить за радость материального расцвета, но конкуренция все же была в основном здоровой. Американцы, думаю, даже не в состоянии представить себе, что такое лагеря, чистки, страх перед КГБ, привычный, вбитый в гены «пациентизм», «партсобрания», постоянное ожидание очередной «подлянки» от правительства, тупое голосование «все, как один!», согласный хор миллионов: «Расстрелять, как бешеных псов!». Зачем «джунгли во дворе», если американцам можно элементарно побывать в настоящих джунглях? Зачем путешествовать на велосипеде, если можно запросто на своем личном автомобиле? Зачем мечтать об Индии, островах Южных морей, если достаточно приложить усилия, не лениться – и мечта в кармане! А внешняя канва моего «Обязательно завтра» или «Переполоха» для американца – наивная и порой просто смешная экзотика. Так думали многие из нас…

Что ж говорить, каким взрывом, каким будоражащим открытием был для них наш Солженицын, а особенно, конечно, его «Архипелаг ГУЛАГ». Другая планета! Для нас он тоже, конечно, был явлением громоподобным, но только не «другая планета», а как раз наоборот – наша кровная, наша безнадежно родная, наша безнадежно убогая… Несомненно, он – одно из значительных явлений ХХ века. Как, разумеется, и Ленин. И Сталин. «Иван Денисович» был трещиной в глухой плотине лжи, за ним последовали «Матренин двор», «Случай на станции Кречетовка». И это казалось тогда щелью в железобетонной ограде.

Да, дорогой Март, да, многоуважаемый Джек! Вам, разумеется, пофигу были даже президентские выборы, а уж думать о таких проблемах, как сказать или не сказать правду о каком-нибудь политическом деятеле или о вашем политическом строе, «пройдет» в печать повесть, минуя Главлит и цензуру ЦК, или «не пройдет», можно писать о том, что было на самом деле или нельзя – вам и в голову не приходило такое. А у нас именно это – главное! Мы все в своей стране в ногу должны идти. С ней, со страной. Только вот представление о том, что такое страна – ее правительство во главе с партией и Генсеком или ее народ – вот эти представления были у нас разные. Служи беззаветно вождям и начальству – все будет хорошо, но не вздумай по-своему, не вздумай сомневаться в том, что вожди лучше тебя все на свете знают.

Для меня интересно, что и знаменитая работа академика Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании…» написана как раз в том же – ставшем для меня лично «экстраординарным» (в связи с «Переполохом») – году, 1968-м… А в 73-м о нем уже очень активно (и с ненавистью) писали наши газеты.

Возможно, так же и у многих других – ведь явления «носятся в воздухе», – но важнейшие события моей жизни странным образом совпадали (и совпадают) с важнейшими событиями в жизни страны. Я перенес первую в жизни операцию и поступил в МГУ в год смерти Сталина, ушел из МГУ, когда Хрущев прочитал свой знаменитый доклад на ХХ съезде «О преодолении культа личности и его последствий». Я поступил в Литинститут, когда был опубликован «Один день Ивана Денисовича», а мой «Переполох» был зарублен аккурат синхронно с Пражской весной и Черным Августом.

Но любопытно и более мелкое: чтобы был опубликован в «Новом мире» мой первый рассказ «Подкидыш», мне, оказывается, необходимо было физически пострадать. В день, когда рукопись рассказа легла на стол редактору Анне Самойловне Берзер, чтобы она окончательно «подготовила» его к печати, – я лег на стол хирурга, чтобы мне вырезали гнойный аппендикс. А чтобы вышла моя первая книга «Листья», мне пришлось и вовсе…

«Карлики»

«В мою комнату вошли сразу трое в белых халатах. Женщина-врач лет сорока с небольшим, худощавый парень практикант и девушка, сестра. Я не мог даже перевернуться на спину.

– Что это? – спросила врач, указав на молочную бутылку с красноватой жидкостью, напоминающей морковный сок с волокнами. Бутылка стояла рядом с кроватью.

Я сказал.

– Вам придется поехать с нами, – тотчас же заявила врач.

– Не возражаю, – ответил я, испытав момент торжества: моча их убедила!

– Попробуйте встать…»

Это – начало повести, которую сочинял много позже, в 80-х, пережив и осмыслив то, что было в 74-м, и пытаясь опять разобраться, понять, передать другим, добиваясь соответствия… А было так, что подобной физической боли я не испытывал в жизни своей даже близко (ни раньше, ни после). Врачи так и не смогли понять, почему моча была красная и с волокнами… Положили в больницу, лечили от радикулита и ишиаса, и помогло только сильнейшее облучение ультрафиолетовыми лучами (концентрированные солнечные, как я считаю). Главное же – мне это, очевидно, было необходимо: передумал многое, многое понял, получил некое новое знание. И… очевидно, необходимо было физически пострадать за первую книгу… Как раз в это время она, как мне сказала потом редакторша, и пошла в набор. И как раз в это время – февраль 1974-го – высылали А.И.Солженицына из страны. Опять совпадение…

Но почему же вдруг «карлики»?

«…Поразительные мне иногда снятся сны, а особенно почему-то в начале года и в самом конце – чем это объясняется? Рождество? И событие с больницей тоже было в начале года фактически – взяли меня на «Скорую» 24-го февраля. А сон о карликах что-то в начале января. После Нового года.

В моей комнате…

Мой внутренний мир ассоциируется с комнатой буквально, символически что ли, тем более, что ведь большую часть жизни я жил в ней один – сестра занимала другую комнату нашей коммунальной квартиры, пока не переехала в другой дом (в шести остальных комнатах жили не родственники, а просто соседи).

Предметы материального мира я впервые начал различать именно здесь, и большинство предметов составляло обстановку комнаты. Стены ее хранили дыхание всех моих родственников, а уж мое дыхание тем более, во всех вариациях. И с отцом то немногое время мы жили в комнате, и бабушка умирала в ней – я помню то утро в деталях, – и гроб с ее телом стоял на моем столе в моей именно комнате, не у сестры.

И первая любовь была здесь, и первую женщину я узнал тоже здесь, и здесь готовил уроки для школы, и к институтским экзаменам готовился здесь. И первые лихорадочные ночи наедине с тетрадкой-дневником были здесь, и здесь я переживал прочтенные книги, здесь мучился от столкновения с реальностью жизни и корчился от мук страждущей плоти, здесь стонала неслышно моя душа. И тайные слезы мои видела эта комната и слышала крики восторга, и стоны любви… Нельзя все перечислить, да ясно ведь.

Так вот, среди мебели был один предмет, который имел как бы мистическую силу потому особенно, может быть, что играл в жизни комнаты разные роли – этакий странствующий предмет, который чаще всех, пожалуй, менял свое местоположение, в отличие от тяжелых и основательных мраморного стола, комода красного дерева (его называли почему-то «туалет» – наверное, потому, что над массивным многоящичным основанием на двух резных столбиках покачивалось большое квадратное зеркало), платяного шкафа из грецкого ореха. Этот, особенный, предмет – средних размеров шкафчик, тоже красного дерева. Красный шкафчик. Его двигали с одного места на другое довольно часто, менялось и его содержимое – то книги, то железки и радиодетали, то банки и бутылки с химикатами и растворами, когда сначала отец, а потом я занимался фотографией. А то и вообще какое-то непонятное барахло или посуда. От неопределенности жизни он сильно пострадал, верхняя крышка его покрылась волдырями и коростой от чего-то многократно пролитого, декоративные завитушки на дверцах кое-где отвалились, я иногда подумывал уже: а не выбросить ли его. Но не выбрасывал. И ни разу, сколько помню, никак не реставрировали его, а потому, может быть, он особенно нес на своих многострадальных поверхностях «вибрации» комнатной многолетней жизни. И от неопределенности отношения к нему, от постоянной его неприкаянности я чувствовал свою ВИНУ перед ним. И, конечно, он неизменно присутствовал почти во всех моих снах, так или иначе связанных с комнатой. Красный шкафчик.

И вот этот СОН.

Хорошо помню, что сон был именно «комнатный», все происходило внутри нее, но комната была не просто комната – она именно символизировала мой «внутренний мир». Я убирался в своем жилище… Очень часто во сне я «убираюсь», то есть стараюсь привести в порядок (осмыслить?…). Так вот я убирался, подметал пол и вдруг заметил на дверце красного шкафчика что-то наподобие плесени – этакий налет то ли грибков, то ли яичек насекомых. Нужно было, конечно, не только подмести пол, но и вытереть пыль, всякую паутину и плесень – и вот «грибки» на дверце шкафчика никак не стирались, ничем не вытравлялись (я пытался оттереть их и мылом, и одеколоном, а потом даже и кислотой). И я заметил, что они РАСТУТ. Да, смутная ассоциация с «шагреневой кожей» Бальзака тотчас возникла, и ощущение непонятной пока значительности всего этого. Растут «грибки», растут и растут. И вот уже ясно, что это – не грибки, а именно яички, зародыши. И вырастают из этих зародышей – карлики, маленькие человечки-гномики, которые отныне поселяются вместе со мной в комнате, лишая меня благородного и чистого одиночества – мешают, бегают, шумят, пристают. Как дети. Но странные какие-то дети. Одни из них ведут себя поскромнее, другие – нагло, навязчиво. Они ненавистны мне, но почему-то я не могу от них избавиться. Мне стыдно за них, они предмет серьезного моего беспокойства…

Сначала я еще не понимаю, кто они, эти карлики, откуда, но уже догадываюсь, что есть у них подспудная и тесная связь со мной. То есть они именно родственны мне, неразрывны со мной, какими-то живыми нитями связаны. Но вот начинаю осознавать: они – порождение мое, моего «внутреннего мира», комнаты. Ужасно, ужасно они мешают, галдят, суетятся, но я вынужден с ними мириться.

И вот мне, наконец, ясно, что «карлики» – олицетворение моих НЕДОСТАТКОВ (некоторая аналогия с «гостями» в «Солярисе» Лема). И никуда от них не денешься. Хотя со временем я начинаю понимать, что их поведение и даже само существование каким-то образом связано с моим поведением и существованием. Что они не так уж и неизбежны, и, в сущности, упорно работая над собой, я могу-таки нейтрализовать их, а то и вовсе от них избавиться. Но это очень трудно! Да, да, как именно очень трудна работа над собой, над своими слабостями.

Именно: я начинаю чувствовать, что выход ТОЛЬКО ОДИН: только работа над собой, А НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ НАСИЛИЕ над ними, карликами, ибо они не причина, они же следствие. Стараться убить или даже как-то связать их совершенно бессмысленно, нужно ИЗМЕНИТЬ СЕБЯ, а не за ними гоняться. Тогда они сами исчезнут.

И все же с этим чувством «ясности картины» борется якобы здоровое, революционное чувство волевого протеста – пылкое желание «по-мужски» разрубить Гордиев узел, связать как-то карликов, избить до смерти, оглушить, прикончить… Ведь так часто мы в жизни боремся именно со следствиями, принимая их за причину, потому что они очень, очень мешают нам, эти следствия-карлики!

И в своем сне я вдруг понимаю, что мне особенно – больше всех! – мешает один из карликов: шумный, большеголовый, кривляющийся, внешне похожий на меня, но карикатурно, поэтому особенно неприятный. Самый большой – неуклюжий, курносый и какой-то рабски угодливый. И улыбается, улыбается постоянно и как бы несуществующим хвостом умильно и подло виляет. И – с моим карикатурным лицом. Обидный шарж.

Я все же держу себя в руках, ведь я понимаю, что, увы, это – ПРАВДА. Пусть до какой-то степени, но – правда. Часть бренного моего существа – улыбающийся трусливо, виляющий хвостом угодливо, отвратительно шаржированный карлик-Раб. МОЁ, моё свойство, которое, может быть, больше всех других мне мешало и мешает в жизни, как ни грустно это осознавать. Рабство, угодливость, жалкий страх, недостаток человеческого достоинства… Понимаю, что уничтожить непосредственно ни этого, главного, ни других, меньших ростом и менее бойких карликов я не могу, а потому изо всех сил стараюсь ЧЕРЕЗ РАБОТУ НАД САМИМ СОБОЙ воздействовать на них на всех – нащупать слабые свои места и лечить их упорно, постепенно, настойчиво. Кое-что удается, кое-что нет, но я стараюсь, не поддаюсь на провокации карликов, и временами они не очень и мешают, подчас успокаиваются, уменьшаются в росте даже. И пока так идет, ДВЕРЦА КРАСНОГО ШКАФЧИКА ОСТАЕТСЯ ЧИСТОЙ (периодически заглядываю в тревоге), на ней не появляются новые зародыши – к счастью! Я-то ведь уже понял, что значит появление зародышей…

Но однажды, в смутный, слабый миг я вдруг не выдерживаю, срываюсь и… ПОДНИМАЮ РУКУ на большого кривляющегося карлика-ребенка, карлика-Раба, похожего на меня, который все виляет и виляет хвостом, улыбается угодливо, издеваясь… Я бью его в исступлении, пытаюсь задушить, растерзать на части, УБИТЬ… Разумеется, мне это не удается. Карлик словно резиновый, пластиковый, упруго-металлический, неуничтожимый. И после своего безобразного и бесполезного срыва, чувствуя особую тревогу, я смотрю на дверцу красного шкафчика… И вижу на ней НОВУЮ РОССЫПЬ грибков-зародышей. Несмываемых, неудержимо растущих. И один из них, самый крупный, растет быстрее всех – очень жизнеспособный, прямо-таки цветущий, торжествующий, особенно наглый, циничный, жестокий. И я уже знаю, какое имя он будет носить. Палач. Карлик-Палач. Кажется, он будет крупнее всех, крупнее даже кривляющегося Раба – веселый, бойкий и мерзкий мой враг, мое порождение и мой губитель. И имя его – Палач…

И с тем просыпаюсь в смятении».

(Из повести «Карлики», 1988 г.)

Да, описанное происходило в феврале 74-го, но назревало, конечно, раньше и особенно – в 73-м: постоянная унизительная, досадная и неожиданная нервотрепка с редакторшей «Листьев» (пришлось в конце концов даже писать ей письмо – объясняться, ибо отговорки, регулярные откладывания встреч, связанных с книгой, стали уже просто патологическими). Дурь, произошедшая в «Детской литературе» с рукописью «Джунглей»; мучительные размышления и упорная работа над «Пациентами»…

В чем, в чем главная причина? Как избавиться нам всем от пациентизма? Обостренная реакция на приятелей, родственников да и на девушек, связанная со всем этим; читка ксероксного «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, который принес и продал мне за небольшую плату один из друзей… После прочтения этой страшной книги я недели две приходил в себя – ничто не радовало…

И не знаю, какое уж по счету – возвращение к роману «Обязательно завтра» (Ну почему, почему не воспринимают его? Еще чуть-чуть, чуть-чуть не хватает ясности, соответствия, видимо…).

Жуткая, отвратительная погода – в феврале была гроза с громом и молнией, хотя шел снег, а не дождь… Ошибкой было, что я вместо того, чтобы успокоиться, войти в форму, «уперся рогом»: спина уже сильно болела, а я обливался ледяной водой – вопреки! – растирался снегом по пояс, делал гимнастику… Спину застудил еще в студенческие годы – тогда прошло, иногда возвращалось, а тут вдруг грохнуло так, что не мог пошевелиться.

Да еще этот красный цвет мочи и волокна…

Самая дикая, непредставимая до той поры боль настигла уже в больнице, во время обхода врача, когда пришлось встать с кровати чуть ли не на зубах, чтобы врач посмотрела на радикулитный изгиб спины, и терпеть потом, пока под матрас уложат специальный щит. Несмотря на все прежние операции и болезни (включая, естественно, многократные процедуры с зубами, всевозможные головные боли…), ничего подобного я не испытывал даже близко. Это был взрыв, автогенная вспышка, причем при полном сознании, в обнаженной, ослепительной ЯСНОСТИ. И… Я стал видеть кое-что новенькое. О чем раньше, правда, догадывался…

«…Они летели, летели с Темной звезды сплошным сероватым потоком. Разные, но бесцветные, мутно-прозрачные, похожие на высосанные кем-то шкурки. Они свободно проникали в атмосферу Земли и, словно магнитом, втягивались в человеческие тела. Серые карлики. Цвет, они впитывали в себя цвет! Человек продолжал жить, но его цвет, теплота, его жизнь перетекала в карликов – то в одного, то в другого. Карлики теперь руководили его поступками.

…Странный это был сон, не столько чувственный, сколько головной, информативно-графический. И картинка была, и глубинное осознание ее одновременно: массовое и опасное, гибельное нашествие карликов. И длился этот сон очень недолго, одно мгновение, может быть: картинка, тревожное осознание ее и – вспышка боли, от которой я тотчас проснулся. Видимо, неловко шевельнул ногой во сне, дернулся. Неприятный сон! Напрочь исчезло ощущение полноты, радости от сна предыдущего – светлого, многоцветного и многозвучного, когда среди южного моря, на острове, выбирали Королеву Красоты… – а теперь неясная тревога осталась, ожиданье беды… Но это же неправда! Неправда! – убеждал я себя, это всего лишь сон…»

(«Карлики», 1988 г.)