Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой

– Пока ждали тебя с работы, – снова обратился он к Ирине, – мы вот о чём поговорили. Как ты считаешь, где Насте лучше было бы пойти в общеобразовательную школу: у вас в Москве или у нас в Григорьевске? Тут есть одно обстоятельство. Если хочешь, дочка твоя переедет в Москву, но с условием, что она продолжит учиться музыке. Ну, что скажешь?

– Я не знаю…

– Зачем вы опять говорите про своё условие? – Татьяна Ивановна, подумалось Чугунову, была готова рассориться с ним. – Я же вам сказала, что в музыкальную школу мы не сможем Настю водить!

– Почему? Я бы смог, – сказал Шитиков. – Ушёл бы с работы и водил.

Она зловредно усмехнулась:

– Хорошо ещё, выпить тебе больше не дала. А то бы на ночь глядя побежал записывать ребёнка в музыкальную школу.

– Всё же давайте послушаем мать Насти, – сказал Андрей Иванович. – Что ты, Ирина, решила?

– Не знаю, – повторила она. – Я подумаю.

– Ладно, думай. Время терпит. А пока наезжай к нам и встречайся с дочерью. Появись в Новый год, устрой ребёнку настоящий праздник.

– Постараюсь…

– Съезди! – сказала Татьяна Ивановна.

Ей Ирина не ответила. Теперь она лишь вздыхала, думая о своём, и явно тяготилась разговором. Андрей Иванович не собирался травить бывшей невестке душу, когда, сам не зная почему, вдруг соврал:

– И от Алексея тебе привет.

– Ему тоже, – пролепетала она, и по лицу её змейкой пробежала судорога.

Сославшись на дурное самочувствие, Ирина ушла из-за стола, держась за виски и морщась.

Чугунова хозяева положили спать в гостиной на диване, накрыв диван свежим бельём. Андрей Иванович долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок; а утром, расхотев идти в журнал, уехал в Григорьевск.

9

Стройная учительница сольфеджио Наталья Анатольевна Кононова быстрой летящей походкой вошла в класс. Детей, бегавших по классу или бренчавших на рояле с двух его сторон, как ветром смело и разбросало по своим местам за старыми столами, давно крашенными жёлтым лаком.

– Я просила не расстраивать инструмент, – сказала учительница. – Если взялись играть, то играйте, а не бейте просто так по клавишам. И пыль подняли…

Строгим взглядом окинула она ребят, и Андрей Иванович, сидевший возле Насти, почувствовал себя ответственным за поведение шалунов-музыкантиков. Он много раз брался утихомиривать их, детей «неуравновешенных», сангвиников и холериков, но ничего у него не получалось. Одарённые шалуны и других старших не слушались, а их тут, кроме Чугунова: родителей, дедушек и бабушек, – нынче сидело пять человек, чуть не при каждом из малолеток, которых всего числилось семь. Так невелик был класс.

Кононова сделала перекличку, открыла журнал, лежавший на рабочем столе, и отметила присутствующих.

– Начнём, – сказала она, отошла к фортепьяно и стоя взяла благозвучный аккорд, задавая воспитанникам музыкальную интонацию. – Откройте хрестоматию. Тереза, пой домашнее задание. Остальные внимательно следят.

Маленькая девочка, как и Настя, скрипачка, встала из-за стола на кривоватые ноги, держа раскрытую хрестоматию. Она была смуглая, с раскосыми чёрными глазёнками и заплетёнными в две косы смоляными волосами. Дирижируя рукой – как учили, – она весело, но слишком громко стала выводить голосом первые такты нотного текста, широко открывая рот и раскачиваясь.

Дети засмеялись. Учительница остановила Терезу:

– Что ты кричишь, как рок-звезда? Мы хорошо слышим. У нас у всех музыкальный слух. Стоять необязательно. Тебе же хрестоматию неудобно держать! Работай сидя.

Восточная розочка не смутилась и не села. Она пробовала не выкрикивать ноты; но скоро её сильный задорный голос опять набрал децибелы, и у Чугунова зазвенело в ушах. Кононова сдержанно её похвалила, но спеть до конца не дала. Радостно блеснув агатовыми глазами, Тереза вернулась за стол, и там нарядно поседелая бабушка, тоже смуглая и раскосая, погладила её по голове.

– Продолжит упражнение… – Учительница выбирала взглядом, кого ей назвать. Дети все до одного высоко подняли руки, и каждый просил вызвать его, умолял, настаивал.

– Пожалуйста, не шумите. Будет петь Серёжа.

Полный мальчик, сидевший в переднем ряду в одиночестве, также скрипач, испуганно вздрогнул. Он склонился к хрестоматии, положил палец на нотный стан, спел, заикаясь, несколько нот и затих.

– Не волнуйся так, – сказала учительница. – Да готов ли ты? Некоторые из вас просят, чтобы их спросили, а сами не выполнили домашнее задание. Если не готовился, лучше сразу признайся, не отнимай у нас время. Я кого-нибудь другого спрошу.

– Готов! Знаю!.. – пролепетал мальчик и опять запел, сперва запинаясь, а дальше ровнее. Он благополучно окончил упражнение и тоже услышал похвалу, от которой зарумянился.

Следующее упражнение начала пианистка Марина, серьёзная коренастая малышка в очках, круглая отличница. Сидя за столом очень прямо, расправив угловатые плечи, она образцово исполнила свою партию голосом низким, бархатным, удивительным для ребёнка. Кононова назвала её умницей.

– Давай ты, Толик, – сказала она, кивнув белобрысому баянисту, такому низкорослому, что он едва виделся публике, играя в концертном зале: над ученическим баяном торчала лишь вихрастая макушка ребёнка. Толик спел дискантом, и у него тоже получилось всё хорошо…

Пока отвечали другие, Настя изо всех сил тянула вверх руку и лихорадочно приговаривала:

– Меня вызовете, Наталья Анатольевна! Меня!..

Но взгляд педагога скользил мимо Насти, и дед Чугунов даже начинал обижаться на Кононову за невнимание к его внучке. Она была той самой прозорливой специалисткой, что полтора года назад выявила на вступительных испытаниях Настины способности; и Андрей Иванович думал написать о том, как учительница сольфеджио ведёт занятия в темпе, похожем на музыкальный, хорошо рассчитывая свои действия по времени, как свободно она держится и ловко настраивает ребят на серьёзное обучение. После Толика учительница попросила отвечать гитаристку Фаю, потом пианистку Машу. За Машей следовали скрипачи Андрей и Света. Оставалась Настя.

После того, как спела Света, учительница обратилась к классу:

– Кто скажет, какие она допустила ошибки?

Класс раздумчиво молчал, а Настю всё лихорадило, и вскинутую усталую руку она уже поддерживала другой рукой.

– Хорошо, ответь ты, Настя. Но прежде запомни: неприятно видеть и слышать то, как человек напрашивается на особое внимание к себе. Все ребята давно угомонились, старательно работают, а ты сидишь как на иголках, что-то бормочешь, подпрыгиваешь и мешаешь нам заниматься. Я намеренно тебя не выкликала. Если в следующий раз поведёшь себя так же, как сегодня, вовсе не буду с тобой разговаривать… Так в чём ошибка Светы?

– В одном месте она спела бемоль, а там стоит диез.

– Верно! Очень хорошо! А ещё!

– Ещё она со счёта немножко сбилась в одном месте. Чуть-чуть.

– Правильно! Молодец!

Света скисла и не сразу успокоилась под утешающей рукой молодой красивой мамы. На миг она закрыла ладошками худое бледное личико, половину которого занимали большие печальные глаза.

– Ты тоже молодчина, – сказала ей Кононова. – Тебе попался очень трудный текст.

Настя тонко улыбалась. Дед заметил, что внучка торжествует. Нередко Света торжествовала над Настей. Обе они «подавали большие надежды» и соперничали во всём: пении по нотам, написании музыкальных диктантов, игре на скрипке и фортепьяно.

– Что ж, Настя, раз ты такая шустрая, – сказала Кононова, – то принимайся за новое упражнение, запевай с листа.

Чистый Настин запев подхватил весь класс во главе с учительницей. Андрей Иванович до кома в горле наслаждался детским сольфеджио и тихонько подпевал ангельскому хору, прищуривая глаза и ногой под столом неслышно отмечая такт.

В последней части урока Кононова попросила ребят открыть нотные тетради и взять карандаши. Она села за фортепьяно, проиграла одной рукой короткую мелодию и повторила её, деля на части. Сообща обозначив прозвучавшую тональность, поставив в тетрадях знаки альтерации и держа мелодию в уме, дети стали писать музыкальный диктант, подтирая ластиком ошибки. Вместе с внучкой, но от неё независимо, открыв собственную тетрадку, стал писать и дед. В детстве после войны Андрей Иванович немного учился музыке, и теперь он кое-что вспоминал и усваивал заново…

Впереди Чугунова сидел тоже одинокий, как Серёжа, скрипач Андрей, рыжий, лохматый, обычно насупленный, чем-то в жизни недовольный. Настя звала его Андрюхой, и, по мнению её деда, такая форма имени подходила мальчишке. Когда начался диктант, Андрюха через плечо прошептал:

– Дай карандаш!

Настя не отвлеклась; но Андрей Иванович открыл внучкин деревянный пенал и протянул Андрюхе запасной карандаш.

Мальчик уткнулся носом в измятый клочок нотной бумаги, но через минуту, вернул Чугунову карандаш с обломленным грифелем.

– Заточи!

Андрей Иванович достал из кармана перочинный ножик, заточил карандаш и отдал тёзке.

– Не нажимай сильно, – прошептал он с оглядкой на педагога.

– Не нажимаю! У тебя карандаши плохие, ломаются!

Неизвестно, когда и при каких обстоятельствах у Андрюхи сложилось к Чугунову панибратское отношение, но старик не обижался.

Мальчик попросил ещё и резинку. Но время диктанта заканчивалось. Андрюха дотянулся рукой до тетрадки Чугунова и зашипел:

– Дай списать!

– На, – ответил дед.

Кононова уже шла по рядам, смотрела ученические работы и оценивала. Насте она поставила пятёрку, а Андрюхе закатила двойку. Андрей Иванович подсунул учительнице свою тетрадку; она поставила двойку и ему…

Сунув руки в карманы, мальчик вышел на перемену расхлябанной походкой. Чугунов взял с широкого подоконника внучкину скрипку. Они с Настей в коридоре нагнали Андрюху, и девочка произнесла, обняв товарища одной рукой:

– Не горюй.

– Я не горюю, – ответил мальчишка. – Мне всё до лампочки. Мама говорит, я гениальный.

– Вон как! – удивился Андрей Иванович. – В первый раз в жизни вижу гения! Дай я на тебя посмотрю! Ты, парень, мне мешал, поэтому диктант я выполнил плохо. И себя, и тебя подвёл. Почему сам-то ничего не делаешь? Такой безалаберный, а ведь очень способный. Я слышал, как ты на скрипке играешь.

Передав внучке инструмент, Чугунов снял с плеча сумку и вынул из неё чай в термосе и пакет с сушками, намереваясь вместе с Настей перекусить.

– Давай мириться, – сказал он Андрюхе и угостил его сушкой.

– А можно ещё? – спросил мальчик.

– Можно. Бери, сколько надо. Если хочешь, налью чайку.

– Не, чай я не люблю. Я у тебя три штуки возьму, – но, запустив руку в пакет, взял Андрюха четыре и с сушкой в зубах ушёл от Чугуновых.

10

Они поднялись на другой этаж. Тут звучали из-за дверей, главным образом, скрипки, альты, виолончели и контрабасы, поэтому этаж условно назывался «струнно-смычковым». В классе дожидалась Чугуновых Лариса Корнилова, обучавшая Настю игре на скрипке. Она деловито произнесла:

– Давай-ка, Настенька, наляжем сегодня на конкурсную программу, а учебному заданию уделим поменьше времени. Конкурс не за горами. В марте надо будет показываться отборочной комиссии. В апреле поедем в Рязань.

– А этот праздник музыки не отменят? – спросил Андрей Иванович, которому очень хотелось, чтобы внучка блеснула в состязании скрипачей-малолеток.

– В том, что конкурс состоится, сомнений быть не может, – отвечала Корнилова. – Возможно только, устроители подкорректируют сроки. Настя, думаю, пройдёт отбор. Всё за то, не вижу никаких помех. У неё нелёгкая программа, но девочка хорошо справляется.

– Что нам с ней предусмотреть к конкурсу?

– Ищите деньги на проезд и на проживание в Рязани. Наверно, придется вам оплатить и поездку концертмейстера. Ну, а я как-нибудь сама.

– Успеем ли подготовиться? – сказал Чугунов. – Уже декабрь к концу.

– Должны успеть. Будем стараться… Ищите деньги! Может быть, администрация школы выделит какие-то средства, но рассчитывать на это не приходится, времена не те. Всё! Работаем, Настенька! Извините, Андрей Иванович, поговорим после.

Лариса взяла Настину скрипку – уже «половинку» дед с бабушкой внучке купили, «четвертинка» стала маловата – и прошла с ней свободное пространство класса от стола у стены, за который присел Чугунов, до фортепьяно у противоположной стены. Сыграв на фортепьяно ля первой октавы, она подстроила скрипку.

– Играй гаммы, – сказала Корнилова, возвращая инструмент Насте. – Гаммы и арпеджио повторять нужно обязательно и прежде всего. Дальше поразбираем конкурсный концерт. Захватила ли ты ноты концерта?

– Мы их не забыли, – ответил за внучку дед.

– Можно я свою куколку опять на стол посажу, чтобы она глядела на меня и слушала, как я играю? – спросила девочка педагога.

– Можно.

Андрей Иванович достал из сумки пластиковую куколку с синими глазами и рыжими волосами, в розовом платьице, и посадил на стол. Настя подсунула скрипку под подбородок, который положила на чёрную бархатную подушечку, сшитую бабушкой, удерживаемую на шее с помощью завязок. Её «половинка», покрытая вишнёвым лаком, лоснилась, как заледенелая. Вскинув наканифоленный смычок, Настя поднесла его к струнам и, лизнув губу, неторопливо заиграла гамму до мажор. Корнилова остановила её.

– Стоп! Мы занимаемся второй год, и на каждом уроке я говорю об одном и том же! Гриф подними выше. Смычок прикладывай к струнам посредине расстояния между подставкой под струны и торцом грифа. Води смычком ровнее; не дави им на струны, извлекай звук за счёт веса смычка. Руки раскрепости. Что они у тебя так зажаты? И сама ты вся зажатая. Ну-ка, перехвати скрипку правой рукой, дай мне свободную левую! Вот! Пальцы как судорогой сведены! Дай теперь правую! Возьми моё запястье! Представь, что берешь не запястье моё, а смычок! Ну что ты вцепилась в меня? Даже больно! Так же крепко сжимаешь ты и гриф, и смычок, а это никуда не годится. Запомни: в игре на любом музыкальном инструменте, а на скрипке тем более, физические усилия должны быть наименьшими, естественными, ненапряжёнными. Иначе скрипка засипит, замяукает, захрюкает, и слушать её будет противно. Всё ли поняла? Хорошо, продолжай…

Настя играла вдумчиво и прилежно, стараясь учитывать замечания. Но Корнилова не была довольна. Вновь и вновь она сдерживала ученицу, иногда брала у неё скрипку и показывала, как надо играть. Девочка принялась за гамму ре мажор, увеличивая её темп по указанию педагога – от целых нот переходя к «половинкам», «четвертям» и «восьмушкам», развивая беглость пальчиков и чувство ритма. Сыграла она арпеджио, и к тому времени, как явился концертмейстер Виктор Александрович, успела разобрать с Корниловой некоторые заковыристые такты большого конкурсного произведения. Концертмейстер по-мальчишески вскинул для приветствия руку, сел за рояль и, глянув в клавир на пюпитре, приготовился к музицированию. Текст партии скрипки тоже покоился в рабочей позиции – на алюминиевой подставке, которую Лариса наладила по росту Насти.

Она кивнула. Концертмейстер бросил худые, с волосками, кисти на клавиши и девочка заиграла в дуэте с фортепьяно, извлекая из маленькой скрипки в не заставленном мебелью гулком классе такие сочные светлые звуки, что Чугунов заслушался и горделиво подумал о том, что никто из скрипачей Настиного возраста не сыграет лучше его внучки.

Но Корнилова снова прервала ученицу.

– Нет! Нет! – заговорила она, тряся головой и отмахиваясь рукой. – Интонация не вполне верна, и в счёте ошибаешься! Кукле твоей не нравится! Видишь, она поморщилась и голову опустила? Начни ещё раз! Внимательнее смотри в ноты! Вслушивайся в то, что играешь!

«Да ведь хорошо играет!» – хотелось Чугунову защитить внучку, и он с досадой поглядывал на Корнилову.

Она, русская женщина Лариса Владимировна Корнилова с первого взгляда показалась Андрею Ивановичу немкой. В её внешности виделось ему то, что было на иных открытках, привозимых в сорок пятом году фронтовиками из побеждённой Германии. Молодые фрау на этих открытках носили жёлтые короткие волосы с высокой волной, платья с пояском и подкладными плечиками. Их круглые, в меру улыбчивые лица сияли здоровьем. У Корниловой волосы тоже были жёлтые короткие, лицо круглое свежее, платье с поясом, правда, без подкладных плечиков. Отчасти немецкими счёл Чугунов и черты характера Ларисы: деловитость, собранность, склонность к порядку во всём: в книгах описывались такие немецкие черты. Побывав в Германии, он встретил там и «открыточных» женщин, и «книжных», но видел и совсем других. Послевоенные открытки, однако, помнились ему до сих пор…

Настя вздохнула и заиграла с первого такта. Корнилова послушала и огорчилась.

– Нет, это не конкурсное исполнение! Ты хочешь победить?

– Хочу.

– Тогда перестань вздыхать и хмуриться. Чтобы победить, надо играть не просто лучше других, а на голову выше, нет, на две головы. Понимаешь меня?

– Понимаю. Это вот так? – Настя подняла скрипку над головой. – А как тогда на ней играть, если выше головы?

Взрослые засмеялись, девочка тоже.

– Чудачка! – сказала Лариса. – Играть на голову выше других, значит, играть лучше соперников, а на две головы выше – много лучше. Это образное выражение. Ну, продолжай. Виктор Александрович, – обратились она к концертмейстеру, – вы пока обождите.

Пианист с клочковатой бородой, одетый по-спортивному в рифлёный свитер и лыжные брюки, откинулся на спинку стула, свесив руки, протянув под фортепьяно ноги в тёплых ботинках. Повернув лысоватую голову, он подмигнул Насте. Девочка стала проигрывать трудные места конкурсной вещи и не остановилась, когда в класс, припадая на хромую ногу и опираясь на палочку, тихо вошёл заведующий струнно-смычковым отделением Кругляков. Послушав, как трудится ученица, понаблюдав, как гоняет её педагог, он произнёс глухим от природы голосом:

– По-моему, Лариса Владимировна, вы слишком строги. Настя играет неплохо. Мне понравилось.

– Не мешайте, Валерий Николаевич, – ответила Корнилова.

– Хорошо, не буду, – и он вышел так же тихо, как вошёл.

– Играй, Настя! Играй! – подстёгивала Лариса девочку. – Исправляй огрехи! Следи за музыкальностью исполнения! Что ты такая безрадостная?

– Чему радоваться-то?

– Нет, не нравится мне твой настрой! И игра не нравится!

– А Валерию Николаевичу понравилось.

– Очень хорошо. Он отличный педагог. Но учти: он педагог твоей соперницы Светы и не может не желать победы собственной ученице…

Настя морщила лобик, куксилась, но раз за разом переигрывала то, что требовала переиграть Корнилова. Концертмейстер скучал, позёвывал. Андрей Иванович жалел внучку и боялся, что она расплачется, как плакала, случалось, особенно, в первый год обучения, от боли в кончиках пальцев, от усталости в руках, плечах, ногах. Ближе к концу урока девочка набело завершила только небольшую часть произведения и успешно исполнила её с пианистом. Потом она стала работать небрежно, сердито, наконец решительно отошла от пюпитра и положила скрипку со смычком на стол.

– Не хочу больше играть. Я устала.

– Урок не кончился. – Лариса прихлопнула в ладоши и посмотрела на часы.

– Не хочу! Не буду! Ручки болят!

– Встряхни их! Вот так! Меньше станут болеть! Как же ты научишься играть, если, чуть что бросаешь скрипку? Ну-ка, бери её!

– Не буду!

Девочка спрятала руки за спину, пошла к деду и села рядом с ним за стол, проявляя уже знакомое педагогу великое упрямство, за которым, если попытаться его переломить, мог последовать взрыв.

– Хорошо, – сказала опытный педагог. – На сегодня хватит. Поработай дома самостоятельно. Вспомни всё, о чём мы с тобой говорили. Не ленись. Дружи со скрипкой. Но играй лишь до тех пор, пока хватает сил думать и исправлять ошибки. Ты способная, мужественная, всё преодолеешь. Зимних каникул у нас с тобой не будет, станем готовиться к конкурсу.

11

Солнечным холодным воскресеньем Алексей Чугунов с сумкой, полной мороженой трески, зашёл к родителям и дочке. Стоя у порога в мохнатой шапке набекрень и в распахнутом стёганом полупальто, крытом чёрной плащевой тканью, он отводил глаза от обступивших его близких и конфузливо улыбался.

Передав тяжёлую сумку отцу, посоветовав вынести рыбу на балкон, на мороз, он сунул руку в карман, достал белого игрушечного котёнка, пушистого, коротколапого, и протянул Насте. Пискнув от радости, она поцеловала котёнка в нос, а Алексей, стараясь не дышать на ребёнка винными парами, поцеловал её. С игрушкой в руке Настя прижалась к родителю. Когда он снял шапку, пальто и переобулся в тапочки, девочка встала обеими ногами на его ступни и прижалась крепче.

– Я твоя пиявка, – сказала она. – Я к тебе припиявилась.

И на его ступнях вместе с отцом пошла в гостиную, попятилась.

– Чувствую себя так, словно вернулся домой из дальних странствий, – заговорил Алексей, поставив дочку на пол, поворачиваясь туда-сюда и оглядывая комнату. – Всё мне тут родное, знакомое, но что-то есть новое.

В гостиной он в детстве спал на диване, учил уроки за столом, а повзрослев, дважды собирал на столе чемодан: уходя служить в армию и отбывая в Москву учиться в университете. В комнате поменялись стенные обои, но остальное как будто сохранилось в прежнем виде: те же и на старом месте диван, стол, стулья, зелёный ковёр над диваном, три шкафа, набитые книгами, один из которых, развёрнутый поперёк комнаты, отделял рабочий угол отца. На боковине этого шкафа, на гвоздике, как всегда, висела гитара в сером тканом чехле… «Сколько было тогда хорошего! – думал Алексей и чувствовал комочек в горле. – Разговаривали по душам, вслух читали, отец пел под гитару, а мы с мамой подтягивали. Случалось, рядились в какие-то тряпки и разыгрывали смешные сценки – помню, инсценировали рассказы Чехова: «Хирургия», «Злоумышленник», «Унтер Пришибеев»… Вернуть бы ненадолго пору детства. Только бы отец не был таким суровым и углублённым в себя, каким бывал часто».

– Красивый ты у меня, папочка, – сказала Настя, заглядывая родителю в лицо, когда Алексей сам сел и дочку посадил себе на колени. – Любуюсь тобой. Дедушка, бабушка, правда, мой папа красивый?

– Правда, – ответила Вера Валерьяновна и добавила: – Голубой джемпер твоему папе очень к лицу. Он хорошо сочетается с коричневым костюмом и каштановыми волосами. Причёска у папы аккуратная, модная.

Алексей провёл ладонью по своим волнистым волосам.

– Любимая женщина постригла. Мастерица на все руки. И шьёт, и стрижёт, и готовит…

Взрослые увидели, что Настя поняла последние слова отца. Приоткрыв рот, она растерянно похлопала глазами и, как птица на ветке, повертела головой. Незаметно от Насти Вера Валерьяновна взглядом показала Алексею: думай, что говоришь при ребёнке. Но сама она едва не спросила опрометчиво: «Когда ты нас познакомишь с новой избранницей?»

– Похудел ты, сынок, – сказала Вера Валерьяновна. – Трудно тебе приходится? Как дела с работой?

– А вон там моя работа, – с поддельной весёлостью Алексей кивнул на дверь балкона, выходившую в гостиную. – Папа вынес её на мороз. Я теперь рыбный человек. Специалист по обеспечению земляков свежей рыбой.

– Торгуешь, что ли? – спросил Андрей Иванович.

– Ну да, торгую под началом опытных людей. Мы наняли подержанный грузовик. Ездим, закупаем рыбу там, где она дешевле, а у себя в городе продаём дороже. Заработаю и открою собственное дело.

– Значит, журналистика побоку, псу под хвост? – опять заговорил старший Чугунов. – Поразительно! Недавно я виделся в Москве с известной тебе особой, закончившей, как и ты, университет. Она тоже бросила журналистскую профессию, толком не позанимавшись ею. Что происходит? Неужели вам не совестно и не жаль свою высокую образованность?

Он стоял перед сыном, присевшим рядом с матерью на диван. Настю Алексей продолжал держать на коленях.

– Я не насовсем бросаю журналистику, – ответил сын. – Только временно отставляю её на второй план. Раз подвернулся случай хорошо заработать, по-моему, глупо его упускать. Будут деньги – будут журналистика и всё остальное.

– Ошибаешься. Ничего не будет. Превратишься в махрового спекулянта и назад не вернёшься. Только дело, к которому склонен от природы и которому честно служишь, приносит удовлетворение, успех и, возможно, неплохой заработок. Пусть не покажутся тебе мои слова высокопарными. Или пусть лучше они буду высокопарными, чем я не скажу то, что думаю, и не попытаюсь заставить тебя опомниться… Ты увлёкся заурядной спекуляцией, требующей не обширных знаний, а ловкости, изворотливости и умения считать деньги! Неужели могут радовать большие деньги, полученные не за добросовестный общественно-полезный труд, а за спекуляцию? По-моему, они должны унижать, вызывать беспокойство и чувство вины!..

Алексей пересадил дочку со своих колен на диван.

– Хорошо, постараюсь объяснить, – терпеливо произнёс он. – Вы с мамой, наверно, помните, что в Москве я работал в ведомственной газете, в «Водном транспорте», и достиг в ней должности ответственного секретаря. Когда летом вернулся в Григорьевск, то попусту ходил по редакциям местных газет. Не было в них для меня достойного штатного места, а сделаться внештатным корреспондентом я отказался: платят мало, а дел много. И почему я, журналист с опытом, должен быть внештатным?.. В поисках работы встретился с бригадой, занятой скупкой и перепродажей свежей рыбы. Кое-кто из старых знакомых меня с нею свёл. Рыбники взяли меня в долю… Ты пойми, папа, некоторые твои представления устарели. Посмотри, в какое время живём. У вас с мамой советское воспитание. Меня вы тоже воспитывали по своему образцу, но я ещё молод и чувствую дух времени. Знаю, вы, мои родители – люди честнейшие, но в какой-то мере, извини, вы зациклились на показательной честности. Все цвета делятся для вас на белые и чёрные. Других не видите. Торгуя рыбой, можно и хорошие деньги зарабатывать, и оставаться порядочным человеком…