Полная версия
Хронос
Наверное, проще с другими французскими городами, о которых нет стойкого, как французский коньяк, представления.
Например, благоуханный Бордо, окруженный виноградниками. Кажется, здесь даже воздух пахнет вином, а само оно стоит дешевле воды. Лично меня впечатлил музей вина, где запыленные бутылки невесть какого времени, а вино дают дегустировать, после чего я отходила пару дней.
Но ещё сильней поразила одна бумага, написанная по–русски ещё с ятями, в которой говорилось, что вино из Бордо поставляется царскому двору – императору Российской империи. Что называется – не ожидала.
Мне захотелось увидеть настоящую Францию с настоящими французами, и я проехала немного по югу страны вначале со стороны границы с Испанией, а затем – Италии. Я не задерживалась нигде долго, это была почти обзорная экскурсия, но самостоятельная, без суеты и чужих интерпретаций: только живое впечатление, спонтанное и непредвзятое. Обычная прогулка, и более ничего.
5
Первое, что удивило меня в этой поездке, это то, что в городе Арль мой взгляд уперся в название улицы «Place Nina Berberova ecrivain russe (1901–1993)». Русская писательница, которая ассоциировалась у меня и, думаю, у многих с Серебряным веком нашей поэзии, и вдруг оказывается, что она умерла только в 1993 году, все это время она жила здесь, а для нас как будто ушла с тем веком, где блистали Гумилев и Ходасевич, Ахматова и Цветаева… Это так далеко и так близко на самом деле…
В этом городе я задержалась не только потому, что здесь проживала Нина Берберова. Арль мне был знаком по картинам Ван Гога, и хотелось взглянуть на подлинник в лице самой природы. Поэтому беглого туристического просмотра у меня не получилось бы всё равно.
Он притягивал своей творческой аурой, пусть и несколько потускневшей после конца девятнадцатого века, когда этот город был магнитом для художников и поэтов, но особенно для художников. Чем он их манил теперь, трудно сказать, но, прожив здесь несколько дней, я как будто начинала смотреть на него глазами Ван Гога того времени, когда он только приехал сюда и, очарованный тем, что увидел, писал своему брату: «Порой мне кажется, что кровь моя начинает более или менее циркулировать снова. В Париже я не чувствовал себя живым, и я не мог выносить этого больше».
Я, в отличие от него, не имела того негативного восприятия Парижа, напротив, меня он вдохновлял, но некую усталость ощущала, как, впрочем, от любого большого города.
Поэтому взгляд мой отдыхал на раскинувшихся полях и виноградниках, на разливающемся до горизонта море, блестящем на солнце лазурью. Эти пейзажи менялись небольшими домами – красочными, будто по ним прошелся своей кистью художник.
Арль – это Галлийский Рим, вино и Ван Гог, как точно кто–то сказал. Но о Риме позже. О вине же – только в теории, иначе можно надолго зависнуть в безмятежном расслаблении, наслаждаясь красотами Прованса и вдыхая аромат вечного кайфа, витающего в самом воздухе этого места.
Похоже, что так здесь было всегда. Сам город и местечко Овер–сюр–Уоз, что находилось вблизи него, давали приют художникам. Именно здесь Ван Гог написал свое великолепное «Пшеничное поле с воронами». И несмотря на то, что родиной его была Голландия, где он появился на свет в деревушке Грот–Зюндерт, что недалеко от бельгийской границы, творческой родиной его, конечно, стала Франция. Хотя вначале Париж не принял художника, не понял его картин и, вероятно, поэтому оставил в нем некую горечь и ответное неприятие. «Когда я увидел Париж в первый раз, меня охватила тоска, такая навязчивая и неистребимая, как больничный запах. От этой тоски я так и не избавился», – пишет он своему брату Тео, который поддерживал его всю жизнь материально, потому как деньги никогда не водились у Ван Гога. К сожалению, так обычно и бывает в этом мире, как будто эти вещи в нем несовместимы, за редким исключением, и потому история дает мало таких примеров.
Юг Франции – Прованс – Арль, расположенный на берегах реки Роны, очаровал его. Он мог часами, не ощущая времени бродить здесь, не чувствуя усталости и той тоски, которая посещала его в Париже, где приходилось заливать её зеленым абсентом в каком–нибудь замшелом ресторанчике на Монмартре, в кругу таких же ловцов удачи, но чаще отвергнутых и непонятых.
Ван Гог знал, как именно нужно писать, он чувствовал это, когда кисть оказывалась в его руках и дальше, как будто сама летала по холсту, а он только придерживал её немного. Художник приехал сюда, чтобы выплеснуть на холст все краски, которые будоражили его воображение. Он как будто уже видел свои будущие полотна, когда проходил через цветущие поля Прованса.
Но нужно было где–то жить и на что–то существовать. Брат Тео снял ему на первое время комнату в отеле «Carrel». Это был двухэтажный дом с небольшой террасой на крыше и с балконом на первом этаже.
Почему я пишу «был»? Потому что его разрушила Вторая мировая война. Но тогда до неё было ещё далеко и Ван Гог чувствовал себя прекрасно в этом отеле, правда, не слишком долго. Совсем скоро ему надоело место, где в ресторане подавали не ту еду и не то вино, как он считал, но основной причиной явилась личная неприязнь к хозяину отеля, который якобы обсчитывал художника. Не слишком переживая по этому поводу, он снял комнату в «Café de la Gare” на площади Ламартин.
Картины Ван Гога запечатлели и этот дом, где он проведет три ночи и напишет там свой шедевр «Ночь в кафе».
Из писем Ван Гога: «В "Ночном кафе" я попытался изобразить место, где человек губит себя, сходит с ума или становится преступником. Я хотел выразить пагубную страсть, движущую людьми, с помощью красного и зеленого цвета».
Да, художник любое состояние видит в цвете, чего не дано обычным людям. Но любой дар требует чего–то взамен, и о том, чем платил Ван Гог, мог бы рассказать только он сам. Однако мир изощрен, но не злонамерен, а смысл жизни может лежать за её пределами. По отношению к художнику это определение вполне подходит.
Но опять Ван Гогу не сидится на месте и он поселяется в так называемом Желтом доме: в четырех комнатах в правом крыле.
Из писем Ван Гога: «Хочу, чтобы это был настоящий дом для художника, но чтобы никаких ценностей в нем не было, совершенно никаких ценностей – даже наоборот, но чтобы всё от стула до картины имело бы особый характер».
В желтом цвете он видел особую магию, понятную только ему одному, о чем и говорит своему брату Тео в письме: «В этом такая мощь – желтые дома, освещенные солнцем. Дом слева – розовый с зелеными ставнями, стоящий в тени дерева, а там – ресторан, куда я каждый день хожу есть… Мой приятель – почтальон – живет в конце улицы, слева, между двумя железнодорожными мостами».
Даже не зная, можно определить, что это письмо художника, несмотря на то, что на юге Франции действительно всё очень красочно и весело, чему способствует и цвет домов, конечно. Но Ван Гог словно сам был создан из красок: они текли в его жилах вместо крови.
Из писем Ван Гога: «Вся штука здесь в колорите, упрощая который, я придаю предметам больше стиля, с тем чтобы они наводили на мысль об отдыхе и сне вообще. Вид картины должен успокаивать мозг, вернее сказать, воображение. Стены – бледно–фиолетовые, пол – из красных плиток. Деревянная кровать и стулья – желтые, как свежее масло; простыня и подушки – лимонно–зеленые, очень светлые. Одеяло – ало–красное. Окно – зеленое. Умывальник – оранжевый, таз – голубой. Двери – лиловые. Вот и всё, что есть в этой комнате с закрытыми ставнями. Мебель – крупных размеров и всем своим видом выражает незыблемый покой. На стенах портреты, зеркало, полотенце и кое–что из одежды. Рамка – поскольку в картине нет белого – будет белой». Это – его жилище. Это – его картина «Спальня Винсента в Арле».
Картина невероятная, но никакого покоя лично я не чувствую в ней. Такое буйство красок совсем не успокаивает мое воображение, а напротив, будоражит его. Но мне очень жаль, что этот Желтый дом не дождался моего приезда в Арль, так как он тоже был разрушен войной.
Как хорошо, что осталось кафе Ван Гога – «Cafe du Forum», расположенное на Place du Forum, но оно переименовано теперь в «Van Gog Café» или «Café la Nuit», как его ещё называют.
Именно здесь однажды ночью при свете газовых фонарей он написал картину «Уличное кафе в Арле».
Из писем Ван Гога: «Я нахожу, что мне удобно рисовать сразу. Конечно, я могу ошибиться и взять в темноте не синюю, а зеленую краску или не розовую, а синюю, но, только работая ночью на натуре, можно понять природу тонов… ведь на самом деле даже одна простая свеча дарит окружающему пространству удивительно богатые желтые и оранжевые цвета».
Удивительным было то, что до него художники писали на натуре днем, а уже после затемняли картину, делая на ней вечер или ночь. Ван Гог решил пренебречь этими правилами, ведь искусство и есть нарушение всяких правил, но делать это умеет только гений:
«…Фасады домов под звездным небом, темно–голубым или даже фиолетовым; рядом зеленое дерево. Изображая ночь, я совершенно не использовал черный цвет, только великолепный синий, фиолетовый и зеленый, а также зеленовато–желтый и лимонный – чтобы написать залитое светом кафе».
Я не попала в него, потому что туда невозможно было пройти: толпа туристов стоит на улице в ожидании столика, когда на Арль уже опускается ночь – та самая великолепная синяя и фиолетовая ночь, когда зеленые деревья источают аромат чуть терпкой свежести, смешанной с пряным запахом цветов у основания стволов, растущие под их величественным покровительством.
Но углубляясь в историю, мне хотелось узнать, почему же Арль называли Галлийский Римом. Это случилось после того, как его захватили римляне, а раньше здесь жили лигуры. Однако расцвел он именно с приходом римлян. Тогда и появились улицы с тротуарами, театр, форум, арена, общественные бани из мрамора, с прозрачной водой. А еще – храм Августа и храм Дианы. Жители этого чудесного города предавались удовольствиям и утопали в роскоши. И такое счастье досталось на долю Арля, пожалуй, единственному из всех галльских городов. Во всей Римской Галлии он считался «счастливым городом», да, именно так его называли.
И как напоминание о тех временах – знаменитая Арена, построенная во время правления императора Адриана, где проводились бои с хищными животными, о чем говорит высокая стена, которая защищала от нападения зверей тех, кто пришел посмотреть на это, как по мне, жуткое зрелище. Но тогда желающих хватало: арена вмещала в себя 24 тысячи зрителей. Однако уже в Средние века местные жители, не столь кровожадные, судя по всему, растаскали камни на строительство домов… А позже в амфитеатре поселились сарацины, превратившие Арену в крепость. И уже после них она стала пристанищем для нищих и бездомных, ютившихся здесь. Но именно эти люди сами построили на этой территории две церквушки.
Время шло. Бог Хронос передвигал его стрелки с неизменным упорством, приближая Арль к новой жизни. В начале девятнадцатого века Арену реставрировали. И сейчас здесь проводят корриды, как и во времена Ван Гога, когда устраивали нечто подобное, и каждое воскресенье можно было увидеть бои быков:
«Между прочим, я посмотрел бой быков на Арене, – напишет он брату. – Быков было много, но с ними никто не сражался, скорее, это была имитация боя. Зато толпа зрителей была великолепна, множество людей в разноцветных одеждах! Одни на втором ярусе, другие – на третьем, эффект солнца и тени, тени, тени, отбрасываемые этим огромным кругом!»
Тени прошлого. Они до сих пор гуляют здесь по ночам, когда солнце заходит за горизонт и не освещает Арену. Остались одни тени. И картина Ван Гога, у нас в Эрмитаже она известна под названием «Зрители на арене в Арле».
Для взгляда художника важен был больше цвет, чем действие. Да, Ван Гог видел по–своему дальнейшее развитие живописи и искал союзников, думающих так же, как он. Таким соратником он считал Поля Гогена. Но попытка сдружиться с ним оказалась совсем неудачной и даже губительной для слишком импульсивного и восприимчивого Ван Гога. Уж слишком разными были два этих человека.
Гогена, который принял его приглашение и приехал в Арль, с самого начала стал раздражать образ жизни Ван Гога, а особенно этот вечный хаос в голове и беспорядок в его доме. Он говорил, что «рабочий шкаф был доверху набит тюбиками с красками новыми и почти пустыми, причем все были открыты! Его речи часто были сумбурны, мне трудно было понять их логику. Его художественные вкусы часто ставили меня в тупик».
Ну что ж, как говорится, не сошлись характерами, не сложилось… К тому же и с деньгами ни у того, ни у другого не сложилось тоже. По этой причине в рестораны они перестали ходить и готовили еду дома на маленькой газовой плите. Неустроенный быт добавлял пыла к эстетическим, художественным расхождениям. Ван Гога бесило нежелание Гогена принять идею коллективного направления во имя будущего живописи. С этой идеей он тогда носился и очень серьезно в это уверовал, что, конечно же, было невозможным в принципе, зная о том, какие все художники индивидуалисты. Ведь если даже сравнить картины Ван Гога и Гогена, написанные ими в древнем некрополе Арля, что расположен в нескольких сотнях метров от современного центра города, станет понятным, что ни о каком коллективном творчестве речи не могло быть.
Когда–то в этом некрополе погребали своих усопших галлы, финикийцы, кельты и греки, а римляне, расширив его, расставляли гробницы вдоль дороги Аврелия до древнего входа в город. То ли место было тяжелое, то ли неудачно встали звезды, но совместная работа в Апискамне стала последней каплей в отношении двух творцов. И 23 декабря (этот день был отражен в письмах Ван Гога), во время очередной бурной ссоры, Ван Гог напал на Гогена с бритвой в руках. Опомнившись в последний момент, он начал раскаиваться с такой же дикой страстностью, с какой до того хотел убить своего друга, но в порыве оного самобичевания, дошедшего уже до степени безумия, Винсет отрезал себе мочку уха той самой бритвой, которая чуть не стала орудием убийства, и подарил её проститутке. Неизвестно, была ли обрадована девица подарку, но самого дарителя на следующий день увезли в больницу и поместили в палату для буйных. А Гоген спешно покинул Арль, не попрощавшись с Ван Гогом, и его тоже можно понять…
Состояние же самого пострадавшего только ухудшалось в первые дни: он не разрешал подходить к своей кровати никому из персонала больницы и к тому же преследовал некую медсестру, как утверждают свидетели. А в завершение всего – опрокинул на себя ведро с углем, полагая, что таким образом он совершает омовение. Но когда его уже собрались отправить в психиатрическую больницу, находившуюся в Марселе, ему вдруг стало легче, а через несколько дней легче настолько, что доктор разрешил вернуться художнику в его мастерскую – домой. Кстати, портрет этого доброго доктора Винсент позже написал.
Но через месяц ему стало казаться, что кто–то хочет отравить его. И он вновь попал в больницу и его снова изолировали от окружающих. Ван Гог тяжело переживал это и писал своему брату:
«Мне ничего не разрешают, даже курить… Мне нечем отвлечь себя, поэтому я постоянно день и ночь думаю о всех, кого знаю».
Спустя время, художника отпустили домой, но ненадолго, так как жители города написали мэру письмо с просьбой изолировать буйного творца, потому что он неприлично ведет себя и к тому же преследует женщин.
Так его домом практически стал госпиталь. В то время, когда разум прояснялся, ему разрешали выходить на улицу и писать картины на натуре, что было просто необходимо для него. Ван Гог тогда много работал, как это ни странно, много и талантливо. Что же поделаешь, если его внутренний мир, поглощенный буйством красок, его бурное восприятие, затмевающее разум эмоциями, его одержимость живописью пришли в противоречие с реальностью? Но не писать он не мог. Его влекло на волю непреодолимое желание слиться с этим ярким и красочно–яростным пейзажем, желание оставить его на своих полотнах.
К северо–востоку от Арля находится холм Монмажур, где расположено аббатство Святого Петра. Поднявшись туда впервые после своего переезда в Арль, Ван Гог был поражен тем, что увидел и написал брату:
«Вдохновение, которое дарят местные пейзажи, я могу назвать очень интенсивными, поэтому, работая здесь, я не чувствовал никаких неудобств, несмотря на то что порывы ветра Мистраль были очень сильными, а москиты постоянно меня кусали. Однако красота этих мест и сосредоточение на работе заставляли меня не обращать внимание на досадные и раздражающие обстоятельства».
Да, побывав в Провансе, можно убедиться, что это именно так: порывы Мистраля могут сбить человека с ног. И в то время, когда Ван Гог писал, его холст, установленный на мольберт, все время трясло и поэтому ему приходилось работать с помощью тростникового пера. Что же касается интенсивности пейзажа, о которой он говорит в письме, то это была его собственная интенсивность, отраженная в картинах, в красках, брошенных на холст с такой интенсивностью чувств, что они оживают на глазах, когда на них смотришь. Мне кажется, что рамы сдерживают его полотна. И если бы их освободили от них, то подсолнухи Ван Гога разрослись бы во все стороны – по всей земле.
В этом месте он создал «Закат в Монмажуре», картину, у которой уникальная история: её подлинность была установлена только в 2013 году в Амстердаме, а до этого она переходила из рук в руки к разным коллекционерам. А случилось это потому, что Ван Гог по какой–то причине просто не подписал свою работу.
Великий нидерландский живописец. Но справедливо ли это по отношению к Франции, которая стала пусть не по рождению, но творческой родиной Ван Гога? Впрочем, такие художники, как он, принадлежат всему миру.
6
Я покинула Арль с грустью, но одновременно с надеждой, потому что всё, что открылось моим глазам, осталось на картинах Ван Гога и я могу это видеть снова и снова.
А мой путь привел меня уже в другой город.
В Нанте я жила у пожилой женщины, у нас бы сказали «у бабушки» (не столько по возрасту, сколько по отношению: она была приветливой и доброй со мной). И мне очень понравилось там. Я помню теплый вечер, когда мы сидели на деревянных ступеньках её дома и разговаривали. Потом она вытащила из подвальчика бутылку сидра, и мы пили его под звездным французским небом, практически молча, потому что в такие минуты всё и так понятно, ведь жизнь на самом деле не такая сложная штука, как о ней любят рассказывать писатели. И если ничего не происходит плохого с тобой или с твоими близкими, то это уже отлично и не требует никаких дополнений и глубокомыслия по поводу того – так ли это… Дело в ощущении, а не в словах.
Когда я уезжала, она вышла во двор, чтобы проводить меня, и подарила мне такую же бутылку из своих запасников, сказав при этом, что она теперь хоть немного знает о русских. Я была польщена и даже немного возгордилась, ибо являлась посланцем своей страны в этом благословенном солнцем уголке Франции.
Далее был город Монпелье, в котором я была совсем недолго: всего один день, вечер и ночь. Ночное веселье в России всегда с привкусом отчаяния, с кривой ухмылкой печали. Всегда отдает немного самоубийством. Ночное же веселье в Монпелье – это праздник шумный и добрый. Он течет по кривым улочкам, его передают друг другу люди, и весь город озаряется его светом. Здесь нет места горечи, страданию, желанию забыться… Зато здесь есть свой аромат, а его невозможно передать словами, только вдыхать и желать надышаться им вволю.
Что же касается настоящих французов, которых я мечтала увидеть в провинции, то население Монпелье напрочь опровергало мои иллюзии по этому поводу. В этом городе живут вместе арабы, евреи, арагонцы, сарацины, итальянцы и, конечно, французы. А также фламинго, да они прижились в этих местах – на болоте Камарг, что недалеко от Монпелье, так же как и Пиренейские горы.
Еще я узнала, что здесь жил предсказатель Нострадамус: он учился в старейшей в Европе Медицинской школе, основанной в 1200 году, а затем в ней же и преподавал.
Я успела полюбоваться на скульптуру Трех граций, что находится перед зданием Оперного театра и является символом Монпелье. Красивый символ.
Вот только моря я там не увидела, потому что опоздала на две тысячи лет, когда оно плескалось у подножия города, а теперь находится в десяти километрах от него, что, конечно, не так далеко. Здесь вообще всё близко: города, море, солнце…
Юга нега… (с этих слов может начинаться стихотворение, – подумала я):
Юга нега —рокот речи иностраннойСолнца пламяпальцы пальмыгреет с небаутром раноМонпелье – как монпасье —кисло–сладкая конфетаВкус вина и привкус летаэто – Франция месье4Кстати, о поэзии, здесь жил Поль Валери. А еще Рабле.
Ну а если говорить о более земных вещах, то это родина моего любимого сыра с голубой плесенью. Ну и обязательно – вино, куда же без него… Департо. Здесь в год производят больше вина, чем все виноделы Австралии.
Каждый город – это отдельный роман (в прямом смысле, и роман со мной или меня с ним, что одно и то же).
Марсель, как известно, морской порт. Но в 600 году до нашей эры греками–фокейцами он назывался Массалия. Затем это была независимая республика и союзница Древнего Рима, но об этом уже мало кто помнит. Время забывчиво.
Зато литература вечна: здесь жил персонаж из книги Дюма – граф Монте–Кристо. И тот самый замок Иф расположен на Фриульских островах, что в четырёх километрах от Марселя. Та самая тюрьма, где более двухсот лет изощрялись в страшных пытках и откуда сбежал герой романа. Оттуда сбежать невозможно, если только не в качестве подставного трупа и если всё это не придумал писатель. В действительности дорога для узника замка Иф была дорогой в одну сторону, ведь вокруг – только море.
А что сейчас? Старый Марсель с узкими, крутыми, извилистыми улочками… Но самое главное здесь – порт, и этим многое сказано. В глазах у тех, кто делает свои странные дела, умер страх перед законом. Полиция проезжает северные районы города не останавливаясь, ради собственной безопасности. Пока в новом порту перегружаются тонны кокаина для всего Старого Света, в старом порту на набережной постаревшие скуластые жилистые моряки маленькими глотками пьют портвейн… Они уже прибыли в свой последний порт.
А я отправилась дальше.
Сан–Тропе – известный курорт, и на этом можно было бы остановиться, если бы не музей Жандармерии, в котором для любителей Луи де Фюнеса можно сфотографироваться рядом с его фигурой в обнимку. Когда–то люди здесь жили обычной размеренной жизнью. Это была рыбацкая деревушка, пока однажды там не появилась Бриджит Бардо, Ален Делон и другие замечательные богатые люди. Пришлось грейдерами изменить дно в порту под пятиэтажные яхты. А также – умножить цены в ресторанах и магазинах на три или на пять. В общем, сделать все, чтобы соответствовать той жизни, за которой потянулась блестящая известная публика и толпы туристов.
На извилистых горных дорогах, ведущих к городу, – невероятные пробки из шедевров автомобильной промышленности. А вот коренное население уезжает из этого странного места, где количество понтов на квадратный метр зашкаливает и уже не дает свободно дышать.
Далее по пути следования находится чем–то похожий на предыдущий, тоже небольшой городок – Сан–Рафаэль, что всего в тридцати километрах от Сан–Тропе. Очень приятное место для отдыха состоятельных европейских пенсионеров. Волн там не бывает, потому что залив закрывают горы. Но завтракать слишком накладно для простого путешественника, это я поняла сразу. Лазурный берег, что тут скажешь…
Хотя до XIX века он был всего лишь обычным рыбацким поселком (история повторяется, но с разницей в сто лет, если отмотать время назад). С того момента, когда здесь решили отдыхать Ги де Мопассан и Антуан де Сент–Экзюпери, это стало самым гламурным местом, с цветными домиками на узких улочках с запахом моря.
Что–то часто творческая интеллигенция Франции вмешивалась в судьбу провинциальных и ничем не приметных городков, после их внимания сюда начинали обращать свои взоры другие люди неумеренного достатка.
Проезжая дальше и ближе к Италии, попадаешь в Ниццу. Мои ожидания этот город не оправдал: какое–то заретушированное, покрытое гримом лицо старой портовой шлюхи. Грубо, но правда. Время величия Ниццы прошло… В отличие от Канн, где воздух пропитан деньгами, а по дорогам ещё на ходу кадиллаки 20–х годов, на которых разъезжают по всему югу европейские пенсионеры.
Но так было не всегда. Этот город в девятнадцатом веке облюбовали русские аристократы, после того как в 1852 году в бухте Вильфранкт пришвартовалась русская императрица Александра Федоровна. Там была приобретена земля, и на ней построены дома для императорского дома. Вначале 400 русских семей облюбовали эти места, но в 1913 году, ещё до Первой Мировой войны, русских уже было три с небольшим тысячи, а в 1930 году, после первой иммиграции, – больше пяти тысяч человек. Здесь построен собор ещё с тех времен, в том числе и на средства последнего русского царя Николая II. Вот такая «Россия – не Европа». Историю не обманешь.