«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Г.А.Лапкина возразила: «Композиция и развитие сюжета в написанных шести главах произведения не позволяют предположить, что стрелецкий сирота был задуман как главный герой романа. Трудно допустить, что в этом случае Пушкин на протяжении значительной части романа оставлял бы Валериана в тени, заняв внимание читателя другими, второстепенными персонажами. Валериан появляется в романе уже тогда, когда определилась завязка романа, стал достаточно ясен характер конфликта, лежащего в его основе, когда наметились взаимоотношения почти всех действующих лиц»311. Исследовательница размышляет о функции образа Валериана в романе: «Валериан – сын стрельца, может быть казненного по приказу Петра (в романе нет никаких указаний на то, что отец Валериана был казнен, это лишь можно предполагать); поэтому Валериан, казалось, должен был бы стать врагом царя и вводимых им новшеств. В этом случае он нашел бы много общего с реакционными представителями боярства. Но стрелецкий сирота принадлежал к той общественной группе, интересы которой всегда были резко противоположны интересам крупной аристократии, и Ржевский верно почувствовал враждебность Валериана и потому назвал его «проклятым волчонком». Для бояр Валериан всегда оставался бы существом низшей породы. Реформы Петра, поставившие ум, личные достоинства выше знатности, давали «волчонку» возможность выдвинуться. И Пушкин, создавая образ потомка мятежных стрельцов, рисует его не как противника царя, а как воина петровской армии, куда он пошел добровольно («тому два года, по его просьбе, записали его в полк»)… К тому же, – продолжает Г.А.Лапкина, – для Валериана это была единственная возможность добиться согласия Ржевского на брак стрелецкого сироты с Наташей»312.

Среди предков Пушкина были и участники стрелецкого бунта. Вспомним «Мою родословную»:

Упрямства дух нам всем подгадил:В родню свою неукротим,С Петром мой пращур не поладилИ был за то повешен им. (III, 261)

«При Петре I сын его (Матвея Пушкина. – А.Б.) стольник Федор Матвеевич, уличен был в заговоре противу государя и казнен вместе с Цыклером и Соковниным», – сказано в «Начале автобиографии» (XII, 310).

С учетом этих сведений В. Шкловский предложил свою оценку месту и значимости образа Валериана: «Ржевская, исторически Сарра Юрьевна, дочь одного из любимцев Петра I, была замужем за Алексеем Федоровичем Пушкиным. Алексей Федорович был сыном казненного при стрелецком мятеже Федора Матвеевича, т. е. его положение совпадает с положением Валерьяна. Таким образом, роман должен был изобразить соперничество предков Пушкина»313. И далее Шкловский высказал догадку: «Стрелецкий сын» был, очевидно, сыном одного из казненных, т. е. сыном или Соковнина, или Цыклера, или Пушкина, что всего вероятней, несмотря на измененные имена»314.

Еще один герой романа вышел из «семейственных преданий». Поистине неисчерпаемый источник!

«Коренной русский барин»

Они и в войске и в совете,На воеводстве и в ответеСлужили князям и царям…А.С. Пушкин. «Езерский» (V, 98)

«Теперь должен я благосклонного читателя познакомить с Гаврилою Афанасьевичем Ржевским» – так неожиданно от первого лица начинает Пушкин IV главу романа.

«Он происходил от древнего боярского рода315, владел огромным имением, был хлебосол, любил соколиную охоту; дворня его была многочисленна. Словом, он был коренной русский барин, по его выражению, не терпел немецкого духу и старался в домашнем быту сохранить обычаи любезной ему старины» (VIII, 19).

Несколько ранее, на ассамблее, Ржевский был нам представлен «мужчиной пожилых лет, виду важного и сурового» (VIII, 17).

Образ Г.А. Ржевского, один из самых колоритных в романе, тоже «синтетического» происхождения. Многое в нем взято из «семейственных преданий», кое-что привнесено из истории известных Пушкину старых русских бар (в частности, среди прототипов Ржевского можно указать упомянутого еще Грибоедовым в «Горе от ума» богатого помещика-самодура Л.Д. Измайлова)316.

Пушкин сообщает читателям, что Гаврила Афанасьевич – вдовец, что единственная дочь его «воспитана по-старинному», и вновь упоминает об «отвращении» Ржевского «от всего заморского».

«Оппозиционный» характер фигуры старого боярина подчеркнут его собственным словами в V главе романа:

«Не приказал ли тебе царь ведать какое-либо воеводство? – сказал тесть. – Давно пора. Али предложил быть в посольстве? что же? ведь и знатных людей – не одних дьяков посылают к чужим государям.

– Нет, – отвечал зять, нахмурясь. – Я человек старого покроя, нынче служба наша не нужна, хоть, может быть, православный русский дворянин стоит нынешних новичков, блинников да басурманов, – но это статья особая» (VIII, 24).

Речь боярина Ржевского образна и индивидуальна: «Сказал бы словечко, да волк недалечко», – в застольной беседе. Или с холопами: «Вы что зеваете, скоты?»

Боярин Ржевский317 стоит в ряду образов русского барина и в творчестве самого Пушкина, и в последующей литературе. В.О. Ключевский выделил его, когда говорил о типичных персонажах русской истории:

«Позади их всех стоит чопорный Гаврила Афанасьевич Ржевский в «Арапе Петра Великого». Это – невольный, зачисленный в европейцы по указу русский. Все его понятия и симпатии принадлежат еще старой неевропейской России, хотя он и не прочь послужить на новой службе и сделать карьеру. Это еще не тип европеизированного русского, а скорее русская гримаса европеизации, первая и кислая. Вкус новой культуры еще не привился; но это вопрос недолгого времени».

И далее историк заметил: «…У Пушкина находим довольно связанную летопись нашего общества в лицах за 100 лет с лишком. Когда эти лица рисовались, масса мемуаров XVIII века и начала XIX века лежала под спудом. В наши дни они выходят на свет. Читая их, можно дивиться верности глаза Пушкина. Мы узнаем здесь ближе людей того времени; но эти люди – знакомые уже нам фигуры. «Вот Гаврила Афанасьевич, восклицаем мы, перелистывая эти мемуары, а вот Троекуров, князь Верейский и т. д. до Онегина включительно»318.

Для «погружения» в мир боярина Ржевского Пушкин выбирает действие значительное и символичное – званый обед в его доме:

«День был праздничный. Гаврила Афанасьевич ожидал несколько родных и приятелей. В старинной зале накрывали длинный стол. Гости съезжались с женами и дочерьми, наконец освобожденными от затворничества домашнего указами государя и собственным его примером <…> Пошли за стол. На первом месте, подле хозяина, сел тесть его, князь Борис Алексеевич Лыков, семидесятилетний боярин; прочие гости, наблюдая старшинство рода и тем поминая счастливые времена местничества319, сели – мужчины по одной стороне, женщины по другой: на конце заняли свои привычные места: барская барыня в старинном шушуне и кичке; карлица, тридцатилетняя малютка, чопорная и сморщенная, и пленный швед в синем поношенном мундире. Стол, уставленный множеством блюд, был окружен суетливой и многочисленной челядью, между которою отличался дворецкий строгим взором, толстым брюхом и величавой неподвижностию. Первые минуты обеда посвящены были единственно на внимание к произведениям старинной нашей кухни, звон тарелок и деятельных ложек возмущал один общее безмолвие» (VIII, 20–21)320.

Описание это соотносится с впечатлениями, зафиксированными в V главе «Евгения Онегина»:

Но кушать подали. ЧетойИдут за стол рука с рукой<…>На миг умолкли разговоры;Уста жуют321… (VI, 110)

Мирный ход чинной трапезы нарушает неожиданный приезд к Гавриле Афанасьевичу царя Петра. В этой сцене боярин Ржевский проявляется весь:

«Гаврила Афанасьевич встал поспешно из-за стола; все бросились к окнам <…> Сделалась суматоха. Хозяин бросился навстречу Петра; слуги разбегались как одурелые, гости перетрусились, иные даже думали, как бы убраться поскорее домой <…> царь вошел в сопровождении хозяина, оторопелого от радости. <…> Хозяин бросился к величавому дворецкому, выхватил из рук у него поднос, сам наполнил золотую чарочку и подал ее с поклоном государю. <…> Обед, за минуту пред сим шумно оживленный веселием и говорливостию, продолжался в тишине и принужденности. Хозяин из почтения и радости ничего не ел, гости также чинились и с благоговением слушали, как государь по-немецки разговаривал с пленным шведом…» (VIII, 22–23; курсив мой. – А.Б.).

Эти строки приводили в восхищение замечательного прозаика Ю.К. Олешу. В своих проницательных и тонких «Заметках о литературе» (1937 г.) он пишет: «Умение точно и кратко назвать переживание, чувство, душевное качество в Пушкине поразительно… Хозяин из почтения и радости ничего не ел… То же пришло бы в голову и Льву Толстому: когда внезапно в дом приехал царь, хозяин перестал есть из почтения и радости. И так же сказал бы Толстой о гостях, которые слушают разговоры царя с пленным шведом: они слушают “с благоговением”. Это уже стиль “Войны и мира”»322.

По мнению А.З. Лежнева, фамилия Ржевский – условная: «Ржев – коренной русский город, и имя русского боярина производится от него легко и естественно»323.

Н.К. Телетова считает, что Пушкин намеренно ввел в повествование представителей родственного ему рода Ржевских: «Соединив два поколения в одно при помощи художественного вымысла. Пушкин заставил своего прадеда Абрама Ганнибала жениться не на гречанке Диопер, а на Ржевской, в то время как на дочери Сарры Ржевской Марии Пушкиной женился уже дед поэта – Осип. Соображения Осипа Абрамовича, взявшего в жены небогатую, почти 28-летнюю барышню, по матери Ржевскую, Пушкин приписывает прадеду: «Государь прав: мне должно обеспечить будущую судьбу мою. Свадьба с молодою Ржевскою присоединит меня к гордому русскому дворянству, и я перестану быть пришельцем в новом моем отечестве» (VIII, 27)324.

В своих воспоминаниях о детстве Пушкина его сестра – О.С. Павлищева рассказала об их бабушке, женщине «ума светлого», говорившей и писавшей «прекрасным русским языком», – о Марии Алексеевне Ганнибал: «Происходя по матери из рода Ржевских, она дорожила этим родством <…> и часто любила вспоминать былые времена. Так передала она анекдот о дедушке своем Ржевском, любимце Петра Великого. Монарх часто бывал у Ржевского запросто и однажды заехал к нему поужинать…»325

Этот Ржевский скончался в 1729 году. На могиле в московском Знаменском монастыре на плите стояло церковное его имя – не Юрий, а Георгий Алексеевич. Н.К. Телетова предположила, что поэт использовал инициалы своего предка «Г.А.» в качестве начальных букв для имени героя романа «Арап Петра Великого» Гаврилы Афанасьевича Ржевского. Старшую сестру того, реального Ржевского тоже звали Татьяна326.

Добавим, что с одним из выходцев из рода Ржевских Пушкин шесть лет учился в Царскосельском лицее – это был Николай Гаврилович, «Николенька» Ржевский. Он внезапно умер вскоре после окончания лицея – первая смерть в семье лицеистов пушкинского выпуска.

* * *

Боярин Ржевский – не единственный «коренной русский барин» в романе. За его столом, как мы помним, «на первом месте, подле хозяина, сел тесть его, князь Борис Алексеевич Лыков, семидесятилетний боярин» (VIII, 20), тоже представитель старой русской аристократии. Мы знаем о нем очень мало – только то, что он по старости не мог взойти на лестницу второго этажа. Несмотря на благосклонное в целом отношение князя к Ибрагиму, его реакция на сватовство была однозначной:

«Как, – воскликнул старый князь, у которого сон совсем прошел, – Наташу, внучку мою, выдать за купленного арапа!» (VIII, 25).

Лыков – подлинная боярская фамилия. Один из князей Лыковых будет упомянут Пушкиным в «Истории Петра» среди стрелецких врагов (X, 15).

Другой гость Ржевского – «Кирила Петрович Т., бывший в Рязани воевода, где нажил себе три тысячи душ и молодую жену, то и другое с грехом пополам» (VIII, 21).

Кирила Петрович – ярый противник петровских ассамблей и прочих новшеств: «По мне жена как хочешь одевайся: хоть кутафьей, хоть болдыханом; только б не каждый месяц заказывала себе новые платья, а прежние бросала новешенькие. Бывало, внучке в приданое доставался бабушкин сарафан, а нынешние робронды – поглядишь – сегодня на барыне, а завтра на холопке. Что делать? разорение русскому дворянству! беда, да и только» (VIII, 21).

Далее Кирила Петрович развивает свои домостроевские взгляды: «Иной бы рад запереть жену в тереме, а ее с барабанным боем требуют на ассамблею; муж за плетку, а жена за наряды <…> Жены позабыли слово апостольское: жена да убоится своего мужа…» (VIII, 21).

Кирила Петрович Т. обнаружится под своей полной фамилией «Троекуров» (с сохранением имени и отчества) в другом романе Пушкина – «Дубровский». Другой Троекуров – князь Иван Борисович – доверенное лицо царя в пушкинской «Истории Петра» (X, 22).

* * *

Обед у боярина Ржевского – блестящая зарисовка российского дворянского быта Петровской эпохи. За столом Гаврилы Афанасьевича собралось пестрое общество из городских усадеб, здесь встретились и царь-самодержец, и пленный швед, и домочадцы боярина.

В 1830 году в незавершенной «Сказке о медведихе» Пушкин описал не менее пестрое общество:

В ту пору звери собиралисяКо тому ли медведю, к боярину.Приходили звери большие,Прибегали тут зверишки меньшие.Прибегал туто волк дворянин,У него-то зубы закусливые,У него-то глаза завистливые.Приходил тут бобр, богатый гость,У него-то бобра жирный хвост.Приходила ласочка дворяночка,Приходила белочка княгинечка,Приходила лисица подъячиха,Подъячиха, казначеиха,Приходил байбак тут игумен,Живет он байбак позадь гумен.Прибегал тут зайка смерд,Зайка бедненький, зайка серенькой.Приходил целовальник еж,Все-то еж он ежится,Все-то он щетинится… (III, 505)

«Наталья, боярская дочь»

У зим бывают имена,Одна из них звалась Наталья.Давид Самойлов

Наташа Ржевская, просватанная за арапа, обрисована в романе скупо, но с нескрываемой авторской симпатией. Мы знакомимся с Наташей на ассамблее (III глава). Девушка понравилась Корсакову: «Ей было около шестнадцати лет, она была одета богато, но со вкусом, и сидела подле мужчины пожилых лет, виду важного и сурового» (VIII, 17). Первая встреча с арапом: «…по повелению отца своего, Гаврилы Афанасьевича, подошла к Ибрагиму и, потупя голубые глаза, робко подала ему руку» (VIII, 18). В следующей главе вводятся дополнительные сведения: «Дочери его было семнадцать лет от роду. Еще ребенком лишилась она матери. Она была воспитана по-старинному, то есть окружена мамушками, нянюшками, подружками и сенными девушками, шила золотом и не знала грамоты». Читатель узнает, что отец «не мог противиться ее желанию учиться пляскам немецким» и что Наташа «славилась на ассамблеях лучшею танцовщицей» (VIII, 19).

Как можно легко догадаться, Наташа была хороша собой. На званом обеде в отцовском доме «Наталья Гавриловна поднесла каждому гостю серебряный поднос, уставленный золотыми чарочками, и каждый выпил свою, жалея, что поцелуй, получаемый в старину при таком случае, вышел уж из обыкновения» (VIII, 20). Выразителен эпизод с Петром: «Быстрые взоры царя отыскали в толпе молодую хозяйскую дочь; он подозвал ее. Наталья Гавриловна приближилась довольно смело, но покраснев не только по уши, а даже по плеча. «Ты час от часу хорошеешь», – сказал ей государь и, по своему обыкновению, поцеловал ее в голову…» (VIII, 23)327.

Ситуация обостряется: подслушав разговор о сватовстве арапа, «бедная девушка лишилась чувств и, падая, расшибла голову о кованый сундук, где (по иронии судьбы, вернее автора. – А.Б.) хранилось ее приданое» (VIII, 26). Обморок – одно из обязательных состояний натур романтических и сентиментальных!

В черновике IV главы был еще один штрих к образу Наташи, возможно, важный для будущего хода событий: «Парижская ловкость молодого щеголя понравилась гораздо более дочери, чем отцу…» (VIII, 512).

Наташа «в беспамятстве бредит Валерианом», стрелецким сыном. И нам приоткрывается история ее детской любви. От Гаврилы Афанасьевича узнаем, что отец Валериана когда-то («во время бунта») спас ему жизнь: «…черт меня догадал (любимый пушкинский оборот! – А.Б.) принять в свой дом проклятого волчонка. Когда, тому два году, по его просьбе, записали его в полк, Наташа, прощаясь с ним, расплакалась, а он стоял как окаменелый». «Я думал, она его забыла, – продолжает боярин, – ан, видно, нет. Решено: она выйдет за арапа» (VIII, 26).

Тем временем царю становится известным мнение самого Ибрагима: «Она, государь, очень мила и, кажется, девушка скромная и добрая» (VIII, 27). В дальнейшем у автора для Наташи остаются только два определения: «бедная девушка» и «несчастная красавица».

Светелка Наташи хранит черты патриархальности, допетровского быта: «Тихо теплилась лампада перед стеклянным кивотом, – в коем блистали золотые и серебряные оклады наследственных икон. Дрожащий свет ее слабо озарял занавешенную кровать и столик, уставленный склянками с ярлыками. У печки сидела служанка за самопрялкою, и легкий шум ее веретена прерывал один тишину светлицы» (VIII, 29)328.

И последняя встреча с Натальей Гавриловной: она видит царского арапа у изголовья своей постели… «Бедный Валериан! – сказала Наташа». Отчаяние героини. «Одна надежда ей оставалась: умереть прежде совершения ненавистного брака. Эта мысль ее утешила. Слабой и печальной душой покорилась она своему жребию» (VIII, 32). Впрочем, в черновике сохранился более оптимистический вариант: «Но молодость восторжествовала над телесной и душевной болезнию Наталья Гавриловна не умерла и совершенно выздоровела» (VIII, 531).

Образ Наташи Ржевской стоит в ряду любимых персонажей Пушкина – вереницы милых русских барышень, дворянских невест. Ее сиротство – важное обстоятельство, отмеченное литературоведами: «Мотив вдовства отца, дочери, растущей без материнского глаза, впервые появился у Пушкина в «Арапе Петра Великого» для оправдания сердечного своеволия боярышни Ржевской, без него трудно совместимого с нравами русской старины, – пишет Н.Н. Петрунина. – Затем этот мотив был усвоен незавершенной повестью «Гости съезжались на дачу»… Упорное возвращение Пушкина-прозаика к образу девушки, возросшей без заботливо-требовательной и нежной материнской опеки, вряд ли случаен и в «Арапе Петра Великого», где мотив этот привнесен в семейные воспоминания извне, и в истории Зинаиды Вольской, и в болдинских повестях, и позднее – в «Русалке», в «Дубровском» и, наконец, в «Пиковой даме»329.

Е.С.Хаев включил «Арапа Петра Великого» в особую группу пушкинских произведений рубежа 1820–1830 годов – так называемую группу «уездной барышни». Сюда относятся также «Евгений Онегин», «Метель». «Барышня-крестьянка», «Роман в письмах», «Дубровский», отрывки «В начале 1812 года» и «В 179* году возвращался я». К ним примыкает «Полтава»… В группе «барышня» совершенно отсутствует мотив окраинности и ветхости, но метель, бушующая за пределами усадьбы, так же постоянна, как и в «сироте», будь то буквальная метель, бунт или, так сказать, историческая буря – в «Арапе…» и «Полтаве»330. Дополним этот ряд и образом Марьи Ивановны из «Капитанской дочки», осиротевшей, правда, уже на глазах читателей.

В главе XIV «Дубровского» Маша Троекурова первоначально названа Наталией Гавриловной. «Связь с «Дубровским» брошенного романа, – отметил Д.П.Якубович, – естественно была поддержана аналогичной ситуацией – героиню выдают насильно за немилого. Она мечтает о свидании с любимым человеком. Последний из оппозиционного стрельца превратился в новом замысле в атамана «разбойников»331.

«В самом имени, которое истинный поэт дает своему герою, есть разумная необходимость, может быть и невидимая самим поэтом», – заметил В.Г. Белинский332.

Имя Наташа – не случайное, Пушкину близкое. Поэт хорошо знал родословную своих предков. Среди них были и Натальи Ржевские, например дочь капитана Матвея Ржевского (1703–1766) и дочь камергера Александра Ржевского (1726–1809), участника переворота 1762 года. Звали Натальей и знакомую Пушкина кн. Голицыну, урожденную Ржевскую-Чернышеву (1741–1837), прозванную при дворе «усатая княгиня»333.

В творчестве Пушкина имя Наташа встречается, как известно, еще в лицейских вещах. Одно из самых первых дошедших до нас лирических стихотворений «К Наталье» (1813 год, I, 5) посвящено крепостной актрисе Царскосельского театра графа В.В.Толстого. Ей же адресованы стихи в 1-й и 3-й песнях поэмы «Монах» (1813) и послание «К молодой актрисе» (1815). К лицейскому циклу относится объяснение в любви «К Наташе» – камеристке княжны В.М. Волконской, фрейлины императрицы (I, 58) – «Вянет, вянет лето красном (1814)334.

Лицеист М.А.Корф вспоминал, что «первым предметом любви Пушкина» была Наталья Кочубей (1800–1854), будущая графиня Строганова335 (что косвенно подтверждается пушкинской «Программой автобиографии» XII, 308). Среди светских приятельниц поэта отметим также княжну Наталью Оболенскую (1812–1901), графиню Наталью Тизенгаузен (1810–1899), княжну Наталью Урусову (1812– 1882), фрейлину, будущую графиню Кутайсову336.

Вспомним также, что одним из главных «информаторов» Пушкина по XVIII веку была его родственница – старая фрейлина графиня Наталья Кирилловна Загряжская (см. XII, 316–318).

Пушкин неоднократно обращался к имени Наташа в своих самых задушевных поэтических творениях. Наташа – вариант имени в авторском отступлении «Руслана и Людмилы» (IV, 254) и вариант имени Мария в «Полтаве» (V, 184):

Он горд Натальей молодойСвоею дочерью меньшой (V, 186).

В черновиках «Евгения Онегина» одно из имен главной героини романа – не Татьяна, а Наташа («Ее сестра звалась… Наташа», VI, 189. Оговоримся, что Н.И. Клейман настаивает на прочтении «Параша»).

Одновременно с первой главой «Евгения Онегина» и отрывком «Как жениться задумал царский арап» создается баллада «Жених» («Чудная баллада, – скажет о ней В.Г. Белинский. – В народных русских песнях, вместе взятых, не больше русской народности, сколько заключено ее в этой балладе»)337. Для нас она представляет особый интерес в связи с тем, что время ее написания совпадает с возникновением замысла романа о царском арапе. Звучит мотив сватовства – в сочетании с дорогим сердцу Пушкина именем Наташа:

Наутро сваха к ним на дворНежданная приходит.Наташу хвалит, разговорС отцом ее заводит.«У вас товар, у нас купец,Собою парень молодец,И статной и проворной,Не вздорной, не зазорной…<. . . >«Согласен, – говорит отец, —Ступай благополучно,Моя Наташа, под венец:Одной в светелке скучно.Не век девицей вековать,Не все касатке распевать,Пора гнездо устроить,Чтоб детушек покоить…»(II, 410–411)

В михайловской ссылке Пушкин пишет «Графа Нулина» (он опубликует его в «Северных цветах» за 1828 год, в следующей книжке альманаха будет напечатана глава из исторического романа). И опять любимое пушкинское имя:

                           К несчастью, героиня наша…                           (Ах! я забыл ей имя дать.                           Муж просто звал ее: Наташа,                           Но мы – мы будем называть                           Наталья Павловна)… (V, 4)

Это сочетание – Наталья Павловна – не совсем случайное: так звали петербургскую знакомую Пушкина графиню Зубову, урожденную княжну Щербатову. 3 мая 1828 года П.А.Вяземский в письме к жене описал бал у Олениных: «Мы с Пушкиным… волочились за Зубовой-Щербатовой»338.

Наташа Ржевская – не первая боярышня с этим именем в русской литературе. «Наталья, боярская дочь» – так называлась известная повесть Н.М. Карамзина, написанная в 1791 году. (Вспомним, что именно ее поразительно быстро научилась читать по складам мнимая Акулина из «Барышни-крестьянки», VIII, 121.)

Ржевская, между прочим, – не единственная Наталья, названная в романе. Пушкин упоминает царицу Наталью Кирилловну, мать Петра, при описании женских нарядов на ассамблее: «Чепцы сбивались на соболью шапочку царицы Натальи Кириловны» (VIII, 16). (И вообще, имя Наталья – и стилистически, и с точки зрения исторической достоверности – вполне уместно в романе об эпохе Петра Первого, оно не было чуждым для рода Романовых: царевна Наталья Алексеевна, например, не чуралась литературы и была автором, в частности, «Комедии о пророке Данииле».)

Зимой 1828/29 года Пушкин знакомится на балу у Иогеля с юной московской красавицей Наташей Гончаровой. Он вновь выбирает это имя. На этот раз – до конца дней своих. Вместе с невестой вошла в жизнь Пушкина и ее мать – Наталья Ивановна.

Судьбе было угодно, чтобы и свое последнее «произведение» – младшую дочь, появившуюся на свет 23 мая 1836 года, Пушкин окрестил Наташей.

«Учитель танцев»

Побежден ли швед суровый? (III, 408)

А.С. Пушкин. «Пир Петра Первого»

Пленный швед Густав Адамович – второстепенный персонаж повествования. И в то же время это один из самых психологически и исторически достоверных типов, населяющих пестрый мир пушкинского романа.

Четыре раза (в IV и VII главах «Арапа…») лишь эпизодически возникает образ старого солдата. При этом его место в художественном и сюжетном плане довольно значительно. Начнем с того, что именно благодаря искусству шведа Наташа Ржевская «славилась на ассамблеях лучшею танцовщицей» (VIII, 18). Напомним, что «отец ее, несмотря на отвращение свое от всего заморского, не мог противиться ее желанию учиться пляскам немецким у пленного шведского офицера, живущего в их доме. Сей заслуженный танцмейстер имел лет пятьдесят от роду, правая нога была у него прострелена под Нарвою и потому была не весьма способна к менуэтам и курантам, зато левая с удивительным искусством и легкостию выделывала самые трудные па» (VIII, 19). Первый раз мы видим пленного шведа «в синем поношенном мундире» за обеденным столом у боярина Ржевского. Учитель танцев – последний среди участников трапезы, его «привычное место» – на конце стола, после барыни и карлицы. Правда, за время обеда его роль несколько меняется: пришел царь Петр, и вот уже гости «с благоговением» слушают, «как государь по-немецки разговаривал с пленным шведом о походе 1701 года» (VIII, 23).