В зеркалах воспоминаний

Там у нее завязался роман с человеком намного ее моложе. Звали его Вольдемар. Он был архитектором, и довольно успешным. Делал много проектов по заказу израильского правительства. В частности, проекты зданий израильских посольств в разных странах. Работал над реконструкцией аэропорта Бен-Гурион. Он ухаживал за Ниной еще в Москве, в Америке они поженились. В отличие от живой, приветливой и доброжелательной Нины он был человек замкнутый, всегда работал в своей мастерской. Даже когда приходили гости, редко изменял своей привычке. Я этого не замечал, но Алёшка часто видел его с фляжкой виски. Правда, внешне это никак не проявлялось.

И вот я как-то собрался ехать в Штаты, хотел предупредить Нину, что приеду, но телефон в ответ на мои звонки упорно молчал. Так продолжалось довольно долго, пока я наконец не узнал, что у Нины случился инсульт, и она находится в больнице. А где Воля? А он… повесился. Вот так в ноябре 1918 года Нина Бейлина скончалась. Замолчала и скрипка выдающегося музыканта.

Однажды Нина рассказала замечательную историю, которую я часто вспоминаю в Риме. По приглашению горьковского обкома партии она приехала с концертом в Горький по случаю слета передовиков. И так как это был, так сказать, протокольный концерт, его репертуар согласовывался в обкоме. В первом отделении выступала Нина с концертом Чайковского для скрипки с оркестром, а во втором местный симфонический оркестр должен исполнить очень красивые произведения итальянского композитора Отторино Респиги «Фонтаны Рима» и «Римские пинии». А в «Римских пиниях» есть такой момент: музыка замолкает, и мы слышим пение певчих птиц. Потом оркестр вновь вступает, повторяя птичьи голоса. Так придумал композитор. В каждом серьезном оркестре есть специальная машинка, которая имитирует пение птиц. А в этом оркестре такой машинки не было – пропала, кто-то её, как говорится, приватизировал. А концерт уже приближается, репертуар утвержден, ничего менять нельзя. И тогда один из музыкантов предложил дирижеру: у меня есть пластинка с записью голосов певчих птиц, если не возражаете, я принесу её, может, там найдется подходящий кусочек. Действительно, нашли фрагмент, очень похожий на то, что написал Респиги.

Нина сыграла свою часть программы. Антракт. Народ, как говорил Галич, «в буфет за сардельками». Второе отделение – «Римские пинии». Оркестр разыгрался, дирижер в нужный момент делает знак… А у проигрывателя за кулисами посадили специально обученного мужика, который должен был поставить иголку в нужном месте. Но в антракте парень для храбрости принял. Увидев дирижерский знак, он второпях опустил на пластинку звукосниматель, и в тишине зала раздался мощный голос: «дрозд подмосковный». От неожиданности оркестр буквально заржал, смех перекинулся зал, и, как сказала Нина Михайловна, обкомовский концерт был сорван. Потом эту замечательную историю я слышал в пересказе Володи Спивакова. Но свидетелем этого эпизода была именно Нина Бейлина.

Теперь, проезжая здесь, в Риме, мимо пиний, я всегда вспоминаю ее рассказ. Респиги, кстати, был интересной фигурой. В истории русско-итальянских связей его имя занимает заметное место. Несколько раз он приезжал в Россию, играл в оркестре Мариинского театра, изучал композицию в Петербургской консерватории у Римского-Корсакова, выучил русский язык. У себя на родине он был очень популярен и влиятелен. Во времена Муссолини даже возглавлял Союз итальянских композиторов. Был официальным лицом, носил мундир. Он был, конечно, гениальный человек и своей музыкой создал еще один памятник Риму.

* * *

Среди многочисленных друзей, которыми поделилась Юлия Абрамовна, был и хорошо известный в России и Италии, поэт, журналист, писатель Джанни Родари. Со своими «Приключениями Чиполлино» Родари стал чуть ли не самым популярным детским писателем в нашей стране. А Юля Добровольская перевела его очень интересную педагогическую книгу, которая называется «Грамматика фантазии». Это – книга о роли сказки в воспитании детей.

Сам же Джанни Родари – весьма противоречивая фигура. Как и многие деятели культуры, впрочем. Он был активным членом фашистской партии и пребывал в ней до момента её ликвидации в 1943 году. А потом как-то очень быстро перековался и оказался в первых рядах антифашистов, участвовал в партизанском движении, вступил в Итальянскую компартию. И стал активным коммунистом.

Он не раз бывал в Москве, и в один из его приездов Галина студия снимала сюжет с ним. Он согласился на это благодаря Юлии Абрамовне. Во время его пребывания в Москве мы были приглашены на ужин с его участием. Были еще какие-то друзья, он со всеми общался, задавал много вопросов, выяснял всё, что ему было интересно. Я, помню, рассказал свежий анекдот. О том, как Никсон, американский президент, приезжал в Москву. Его встречал Брежнев, они много общались. А перед отъездом Брежнев спросил его о впечатлениях о поездке. «Мне было очень интересно, господин Брежнев, – ответил Никсон и недипломатично добавил: – Но со свободой слова у вас плоховато». – «Что вы имеете в виду?» – спросил Брежнев. «Ну, вот, например, в моей стране, в Вашингтоне любой человек может выйти к Белому дому и сказать: «Никсон дурак». И никто его не накажет. «Ну, у нас тоже любой человек может выйти на Красную площадь и сказать «Никсон дурак». Все засмеялись. Засмеялся и Джанни.

Но у этой истории было странное продолжение. Через несколько месяцев после этой поездки, уже после смерти Джанни, его дочь опубликовала отрывки из дневников отца. И в этих дневниках был рассказ о Юлии Добровольской и ее гостях. И Джанни Родари написал: «Там был один Юлин ученик, который очень смешно рассказывал анекдот про Никсона и Брежнева. (И приводится этот анекдот). Вот хотел бы я на него посмотреть – может он этот анекдот рассказать на улице?». Кто-то прислал мне эту публикацию. Я был расстроен: он ничего не понял и какая у него может быть претензия? Я думал, что я разговариваю с нормальным человеком, а я, оказывается, разговаривал с таким коварным собеседником.

Джанни Родари, действительно, был сказочником. И его персонажи из книжки о Чиполлино и его друзьях были очень любимы детворой. Но, как оказалось, он был себе на уме. Это не мои люди.

* * *

Об Альберте Моравиа Юля говорила: пронзительно умён, обо всём на свете наслышан, невероятно начитан. Мы же у неё за столом говорили с её именитым гостем о дальних странах. Моравиа был неуёмным путешественником, а тогда он написал чудесную ностальгическую книгу “Mal di Africa” (“Заболеть Африкой”) – о путешествиях по Черному континенту, и мы вспоминали водопады абиссинских гор и сухие ветры сомалийской саванны… Мне – да и ему тоже, хочется думать, – наша беседа была интересна и приятна.

После ужина я отвёз его в отель – сейчас он как-то напыщенно называется, а тогда именовался просто «гостиница московского горкома партии». Поднимаясь по ступенькам внушительного здания, Моравиа вежливо сказал мне: «Передайте привет вашей очаровательной дочери (имелась в виду Галя)». Всё понял, что называется.

Он был странный. Хромал (следы перенесённого в детстве и юности костного туберкулёза) и всячески скрывал эту хромоту, всегда умело так садился, чтобы спрятать этот свой изъян. Но несмотря на хромоту, был неутомимым ходоком. Ловко загребая ногой, он не просто ходил или шагал, а, как говорила Юля, он устремлялся. Он уже был на вершине славы и признан ведущей фигурой литературных кругов Рима. Его мнение считалось едва ли не самым авторитетным в литературе.

Помню, перед тем как с ним встретиться, я прочел его новый роман, который назывался «Я и он», получивший скандальную известность. Это книга-диалог, при этом Он – это его член. Невероятная, какая-то фантасмагорическая история мужчины, чей фаллос внезапно обрел разум и зажил собственной жизнью, независимой от желаний и поступков хозяина. Читать этот шокирующий на первый взгляд, но забавный и остроумный роман, полный соленого юмора, было интересно и весело. К тому же написан он был с тем безупречным литературным мастерством, которое всегда так привлекало переводчика Юлию Добровольскую.

* * *

Еще один Юлин друг, художник-коммунист Ренато Гуттузо так расположился к нам, что даже набросал карандашный портрет моего младшего сына, играющего на скрипке. Разрыв с ним произошёл у Юли совершенно неожиданно. Перед окончательным отъездом на Апеннины, она должна была (так полагалось!) написать заявление о выходе из КПСС и сдать свой партбилет в райком. Узнав об этом, “твердый партиец” и прославленный певец рабочего класса демонстративно прервал с ней всяческое общение. Это было неприятно, обидно и несправедливо. Что ж, такое случается даже с друзьями. Однако с началом перестройки маэстро попытался по телефону возобновить эту многолетнюю дружбу, но – надо знать Юлю! – она не захотела с ним разговаривать.

Дружба – понятие круглосуточное

Я, признаюсь, восхищаюсь своими друзьями, и делаю это с большим удовольствием. Есть друзья, которых можно ставить в пример благодаря их активности, вечной готовности, расположенности к дружбе, что очень важно. К числу таких моих друзей относится, конечно, Владимир Познер. Я горжусь его дружбой, которой уже много лет. Мы были дружны и с его покойной женой Катей Орловой, которая когда-то работала в журнале “Советский Союз”, а до этого, в 60-е годы, – в журнале “Спутник”, где они и познакомились. В постперестроечные годы она была директором «Школы телевизионного мастерства Познера», созданной специально для молодых журналистов из регионов.

Владимир Познер, конечно, выдающийся журналист, профессионал высочайшего класса. Я внимательно и с огромным интересом слежу за его работой. Каждое его телеинтервью – это пример и виртуозный урок настоящего мастерства. Для меня, по крайней мере. Впрочем, и для огромного большинства моих коллег.

Кто-то из классиков, кажется, Михаил Светлов, сказал, что дружба – понятие круглосуточное. Владимир Познер для меня – живое воплощение этого понятия. Есть такие проявления в частной жизни, которые, кроме благодарности, ничего не вызывают. Именно такая история произошла у меня с Познером.

Володя работал в Америке – это было во время его сотрудничества со знаменитым телеведущим Филом Донахью. В Москве после смерти Алины, моей первой жены, была продана квартира, в которой в последнее время жил наш старший сын Боря. Он в это время уехал в Нью-Йорк, учился там в университете. Часть денег, которые принадлежали Боре, надо было каким-то образом ему переслать. И мы совещались по телефону, как это делать. Один наш приятель, который жил между Москвой и Нью-Йорком, сказал, что может помочь нам и через своих родственников передать деньги Боре. Это будет стоить пять процентов. Но поскольку деньги не мои, а сумма немаленькая, мне надо было согласовать всё это с сыном. И в каком-то разговоре с Познером – он тогда ненадолго приехал в Москву – я рассказал ему эту историю и спросил, не мог бы он передать деньги Боре.

– Конечно, – не колеблясь, ответил Володя.

– Как ты их повезешь? – А он просто положил их в карман, что называется «взял на лицо». Никто его ни о чем не спрашивал. Приехал, позвонил Боре, они встретились, и наш студент, получив серьёзную поддержку, мог преспокойно продолжать учёбу. Но что значит «взять на лицо»? Конечно, Познер известный человек, но всё равно он рисковал, однако сделал это как совершенно естественную вещь. Этот риск ради дружбы дорогого стоит. Это поступок, и я оценил его. Из таких «мелочей» и состоят наши друзья.

Сказки для Асара Эппеля

Асар Эппель был человек замечательный и открывался постепенно. Наше знакомство быстро переросло в дружбу. Его жена Регина, прелестная женщина, была балериной. Благодаря ей он часто ходил в Большой театр, где она преподавала, закончив сценическую карьеру. Но однажды с присущим ему чувством юмора признался, что больше шести слов ни в одной опере никогда понять не мог…

Как-то раз мы встретились в Пицунде, он был в Доме творчества литераторов, мы по соседству – в Доме творчества журналистов. Там произошел эпизод, который я вспоминал с некоторым чувством неловкости. Мы сидели на скамейке возле теннисного корта в Доме литераторов, а на корте знаменитый Юрий Трифонов играл с каким-то кавказским песенником в теннис. Партия была очень упорной, никто не хотел сдаваться, но в конце концов Трифонов очень эффектным ударом её выиграл. Все зааплодировали, и Асар, тоже аплодируя, прокомментировал:

– Как хорошо Трифонов играет в теннис… – И помолчав, добавил: – А прозу я лучше пишу.

Мне стало как-то неудобно. Потому что Асар писал прозу в стол. Никто ее не печатал. Выходили его переводы – он был великолепный переводчик, переводил польскую, итальянскую, английскую, американскую, немецкую, еврейскую поэзию и прозу. Этим зарабатывал на жизнь, и когда во времена перестройки вдруг вышла его первая книга «Травяная улица» – о жизни в Марьиной роще, быте маленьких дворов, мы поняли, какой это замечательный мастер, какой у него свой ни с чем не сравнимый язык…

Когда Асара спросили, не хотелось ли ему когда-нибудь написать автобиографическую вещь, он ответил: «А у меня нет биографии. Детство у меня препротивное. То, что я счел примечательным, использовано в рассказах. Я не лукавлю – у меня нет биографии, как у любого советского человека, если только он сам ее не создавал, не был авантюрен по натуре и не сидел по навету. А я по натуре не авантюрен и не сидел. Родился, закончил школу, поступил в институт, кое-как – с разного рода безалаберностями – проучился в институте, женился, семейная жизнь складывалась сложновато: мы жили в разных городах семь лет, семь лет строили кооперативный дом… Поступил в Союз писателей… Зарабатывал деньги журналистикой и переводами, хотя переводами занимался всерьез и до сих пор считаю переводное дело одним из самых интересных и сложных литературных занятий».

Я помню, что в журнале «Иностранная литература» в переводе Асара Эппеля вышло несколько произведений папы Иоанна Павла II, которые были написаны ещё в его бытность в Польше под именем Кароля Юзефа Войтылы: несколько очень интересных сонетов и пьеса под названием «Лавка ювелира». Войтыла любил театр, знал театр, сам выступал на сцене. После публикации в «Иностранной литературе» вышло отдельное издание этой пьесы. В один из приездов Асара в Италию мне удалось организовать ему встречу с Иоанном Павлом II: перед очередной всеобщей аудиенцией в соборе святого Петра я представил Аса-ра папе. Гость подарил Его Святейшеству свою книжку и взял у него автограф на своем экземпляре. Мы оба были счастливы.

Асар был очень наблюдательным человеком, с потрясающим чувством языка. Он, как настоящий полиглот, многие слова понимал сходу. Никогда не забуду, как увидев однажды карабинерский автомобиль с надписью карабиньери на борту, он, моментально скаламбурив на незнакомом языке, добавил: карабиньери, карабиноджи, карабиномали. Карабины вчера, сегодня, завтра. И сказал:

– Вот это вся Италия.

Он был хороший рассказчик, искренне проникался чужими делами и проблемами, вникал в них, всегда стремился помочь.

У меня есть небольшая подборка сказок. Признаюсь, сказки – мой любимый жанр. У нее довольно комичное происхождение – она появилась благодаря Асару Эппелю. Приехав однажды в Италию, он привёз мне в подарок два листа, вырванных из русской версии журнала «Плейбой», с его рассказом эротического оттенка. Я, конечно, обиделся: что, тебе жалко было привести целый журнал? «А чтобы ты не отвлекался», – парировал он. И объяснил, что написал этот рассказ давно, но сейчас представился случай его опубликовать, потому что его знакомый работает в «Плейбое», он взял рассказ в журнал и даже заплатил хорошие деньги. Я тут же подхватил:

– Я тоже написал тут одно произведение несколько фривольного характера. Это японская сказка, называется «Нацико». Может, покажешь своему другу, если у тебя такой замечательный блат?

– Ну-ка, дай почитать.

Я принес листочек – сказка на одном листке написана. Он прочёл.

– А знаешь, хорошая история, – сказал. – Но понимаешь, ты же журнальный человек, они не могут напечатать одну сказку. Надо сделать подборку сказок. Тогда я попрошу приятеля, может, он что-то и сделает.

Асар на два дня уехал в Салерно, где у него была запланирована лекция, а я с его подачи сел за подборку: к японской сказке добавил еще несколько по национальному признаку, закончив русской. Подбор был довольно случайный. Он объяснялся сюжетом. Но я старался находиться в поле своего знания. Для каждой сказки был свой толчок. Так появилась целая сказочная подборка, которую я вручил своему другу, и она отправилась в Москву. Но за время отсутствия Асара его приятеля перевели в другое издательство, и сказки остались неоприходованными. Правда, они были напечатаны очень маленьким тиражом для друзей с прекрасными рисунками моего друга художника Миши Шульмана. И вот я думаю – не предложить ли их теперь читателю? Хотя бы в память об Асаре Эппеле. Я ощутил большую потерю, когда его не стало. Трудно привыкнуть, что его нет.

Моя любимая Танечка

Несколько добрых слов в адрес любимой подруги Татьяны Анатольевны Тарасовой. Я не буду здесь говорить ей комплименты, потому что их придется говорить слишком много. Она умна, остроумна, талантлива, она потрясающий профессионал. Вся страна видит, как она продвигает спорт на грани с искусством. Для развития спорта в нашей стране она сделала, может, больше, чем кто-либо другой.

Мы знакомы с Таней очень давно. Познакомились через ее мужа, выдающегося пианиста Володю Крайнева, с которым дружили. К числу несомненных достоинств Тани относится преданность его семье, его маме – Рахили Моисеевне, сделавшей всё возможное и невозможное для своего талантливого сына. Сама она врач по профессии, во время войны три года работала во фронтовом госпитале, потом была отправлена в Красноярск, где и родился Володя. После окончания войны вернулась с сыном в родной Харьков. Там он в пять лет поступил в специальную музыкальную школу при консерватории, и мать, видя одаренность сына, работала, не жалея сил, чтобы купить ему рояль и учить музыке. Невольно на память приходит высказывание выдающегося скрипичного педагога Петра Столярского: «Мне не нужны талантливые ученики, мне нужны талантливые родители». Это как раз про маму Крайнева. Она посещала вместе с ним все уроки музыки, слушала и запоминала все замечания преподавателей, потом привезла сына в Москву, где он поступил в ЦМШ при консерватории, и сопровождала его всю жизнь – ездила с ним на гастроли с плиткой и курицей, кормила в Москве и в Ганновере, куда он потом переехал, его учеников, живших в доме у учителя. Ей пришлось пережить самое страшное – смерть сына, скончавшегося в 67 лет от разрыва легочной артерии. Когда Володи не стало, Таня продолжала покровительствовать его маме, оказывать ей всяческую помощь. Если вы слушаете ее выступления на разных соревнованиях и показательных выступлениях, то заметили, что она обязательно цитирует свою любимую свекровь, которая недавно, к сожалению, ушла из жизни.

Каждый раз, бывая в Москве, мы пользуемся Таниным гостеприимством. Помню, как однажды мы должны были поехать к нашим друзьям на какое-то застолье. Мы заехали к ней в Ледовый дворец спорта, чтобы вместе дальше ехать. Смешной эпизод: мы застали Таню на тренировке. Она громко делала замечания своим подопечным, то требуя как-то особенно потянуть ногу, то повторить какие-то невероятные вращения. Наконец она раздала все замечания и наставления, пошла переодеваться, и тут мы увидели девочку из её команды. Она безупречно выполняла все инструкции тренера, демонстрируя безукоризненную технику, очень красиво каталась. Мы даже ей сказали, через бортик – какая ты молодец! Она смутилась, ответила: спасибо большое. Когда вышла Таня, Галя ей сказала:

– Какая у тебя хорошая девочка, казашка, наверное. Как старательно она все делает, как хорошо.

– Ну, во-первых, она не казашка, а японка. А во-вторых, еще бы она плохо делала, она чемпионка мира по фигурному катанию…

Этот крепкий кедровый орешек

Бывает у людей одна, но пламенная страсть. Вот таким страстным человеком был Геннадий Наумович Стронгин. Для меня это было замечательное знакомство, и я сердечно вспоминаю этого человека.

В журнале «В мире книг» была такая рубрика – «Книжная дата». Поскольку редактора, ответственного за неё, не было, то мы все по очереди писали «датские» материалы на интересующие нас темы. И я с большим удовольствием к юбилею выхода в свет книги «Пиноккио, или Похождения деревянной куклы» написал историю о том, как родилась эта книга, рассказал об её авторе и её дальнейшей судьбе. Это одна из самых смешных и самых трогательных книг мировой литературы. Деревянного длинноносого Пиноккио, доброго и несносного, остроумного и глупого, упрямого и великодушного, знают во всех странах. А в маленьком итальянском городке Коллоди, в честь которого детский писатель Карло Лоренцини взял себе псевдоним, стоит памятник деревянному мальчишке с надписью: «Бессмертному Пиноккио – благодарные читатели в возрасте от четырех до семидесяти лет».

На тосканском диалекте «Пиноккио» означает «кедровый орешек». Крепким оказался этот орешек, не подвластным времени!

На отдельные материалы мы получали читательские отзывы. Вот и на этот раз пришло письмо от ленинградского инженера-строителя и коллекционера Геннадия Наумовича Стронгина. Он поблагодарил журнал за публикацию и сказал, что собирает всё, что связано с Пиноккио и его русским братом Буратино. И если кто-то из сотрудников журнала или автор публикации будет в командировке в Ленинграде, то милости просим, он покажет свою коллекцию. А я как раз собирался по служебным делам в город на Неве. И естественно, отправился на встречу со Стронгиным.

Геннадий Наумович оказался необыкновенным человеком и замечательным рассказчиком. Он был блокадником и вспоминал множество историй, связанных с тем страшным и героическим временем. Рассказывал, в частности, как мальчишкой дежурил у Медного всадника, охраняя картошку и другие овощи, посаженные на земле вокруг памятника жителями осажденного города.

Он действительно оказался страстным поклонником Коллоди и его чудесной книги. У него была огромная коллекция всего, что связано с деревянным человечком: куклы, маски, марки, открытки, издания книги на всех языках, игрушки – огромное богатство. Он не только выискивал и собирал все эти вещи, но нередко и сам инициировал их создание. Например, при помощи своих знакомых заказал в Узбекистане ковер с изображением Пиноккио. Написал министру связи и добился выпуска почтовой марки с Буратино, посвященной юбилею выхода книги о деревянном человечке. Он показывал мне отдельные вещи, приносил их в гостиницу. Меня это удивило.

– А где же сама эта коллекция? – поинтересовался я.

И выяснилось, что коллекция хранится… в чемоданах под кроватью в доме у тещи на Лиговском проспекте. Дело в том, что семья Стронгина живёт в коммуналке, ему как блокаднику полагается квартира, но только однокомнатная. А ему нужна хотя бы двухкомнатная, чтобы в одной выставить свои игрушки. И тогда…

Я приехал в Ленинград взять интервью у тогдашнего директора Эрмитажа Бориса Пиотровского – мы в журнале готовили цикл статей на тему «Книга в музее». Борис Борисович совершенно замечательно меня принял и, узнав, что я много лет работал в Африке, сообщил:

– Мы сделали выставку нигерийских масок. Если вы еще не видели её, я вам с удовольствием покажу.

Он вышел из кабинета и, быстро шагая, повел меня куда-то. Помню, мы долго шли по длинным коридорам, и смотрительницы при виде директора почтительно вставали. Он показал мне коллекцию масок, ответил на все мои вопросы и, я, прощаясь, сказал:

– У меня, профессор, к вам неожиданная просьба. Что такое эрмитажная коллекция, знает весь мир. Но в нашем с вами городе (тут я немного примазался к ленинградцам) есть уникальная коллекция, о которой никто не знает.

И рассказал про Стронгина и его сокровища. Попросил:

– Если бы вы на бланке Героя социалистического труда или Академии наук СССР написали в горисполком, что по вашему мнению он должен получить на одну комнату больше, чем ему предназначено, то я думаю, это бы сработало.

Пиотровский не колеблясь согласился, мы составили такое письмо, и оно действительно сработало. Стронгин получил квартиру и успел выставить в комнате свою коллекцию, даже водил туда детей. Но он не успел насладиться новообретенным жилищем. У него было больное сердце, и он умер, будучи в командировке в Нижнем Новгороде. Сейчас его коллекция хранится в одном из петербургских музеев. Знаю, что туда ходят дети. У меня было для него приглашение от фонда Коллоди, и я надеялся организовать ему поездку на родину Пиноккио. Представляю, что бы с ним было, если бы он попал хоть в один магазин сувениров, где этот Пиноккио со всех полок кричит и показывает свой нос. Он был бы счастлив. Но, к сожалению, этого не случилось.