В зеркалах воспоминаний

В этой своей фанаберии Костиков один раз просчитался. К нему приехало телевидение – взять интервью. А он выпил. И начал говорить про Ельцина: у него, мол, есть одна страсть – жажда власти. И это делает официальный представитель государства, нарушая все этические, нравственные и политические нормы! А ведь ещё со времен Бисмарка строжайше запрещено критиковать своего нынешнего работодателя. Действующий посол не имеет права делать это, равно как и писать мемуары – ушел, пожалуйста! Конечно, одиозное высказывание сразу стало известно, и даже покровительствующий ему на тот момент Примаков, бывший тогда министром иностранных дел РФ, сказал: надо его отзывать. Проходит несколько дней, Костиков уезжает. А он за это время много чего успел. В частности, бросить виллу, которая ему не понравилась. Поскольку он из администрации президента, ему сняли виллу в престижном месте, на Аппиевой дороге. Очень хорошую, с бассейном. И была еще резиденция, снятая ещё до его назначения, рядом с Ватиканом…

Я наблюдаю за этой историей, и вдруг раздается телефонный звонок. Звонит мой генеральный директор Виталий Никитич Игнатенко.

– Алексей, как у тебя дела, все нормально?

– Да, все нормально.

– А ты в Москву не мог бы подъехать? По делу, не телефонный разговор.

– Когда?

– Сегодня не мог бы?

– Сегодня уже не успею, но могу вылететь ночным самолетом и завтра утром быть в Москве.

– Давай так и сделаем.

– Что-то случилось?

– Нет, но надо кое-что обсудить.

Приезжаю утром к Никитским воротам, к ТАСС, встречаюсь в генеральным. Тот протягивает красную папочку, в ней – шифрограмма за подписью тогдашнего посла в Италии. В ней говорится, что в связи с вакансией в посольстве СССР при Ватикане, посольство в Италии вносит предложение назначить на эту должность заведующего отделением ТАСС Алексея Бука-лова, который много знает, то да се. Совсем как в той характеристике, когда меня выгоняли из МИДа с «волчьим билетом». И Игнатенко с торжествующей улыбкой говорит мне: «Как тебе это предложение?».

– Виталий, пойми меня правильно, – говорю. – Получается, что они меня выгоняют в дверь, а я в окно лезу. Я уже другой человек, у меня другие интересы. И опять возвращаться в эту контору… ты меня извини. Это, конечно, почетное предложение, я понимаю.

– Но лучше тебя никто это не сделает…

– Но это не самый важный аргумент. И я не уверен, что это так. Конечно, мне было бы это интересно…

– Не валяй дурака, ты меня просто удивляешь. Я уже договорился, что сегодня вечером тебя примет председатель Комитета Госдумы по международным делам Владимир Лукин, а завтра в МИДе – замминистра по Европе, который курирует Ватикан, Коля Афанасьевский. – И называет ещё несколько имен. – А пока, говорит, садись (у него при кабинете ещё комнатка есть), вот тебе бумага, пиши записку на имя Примакова. И твои соображения по Ватикану.

То есть я еще должен был оправдать свое назначение. Помню, я сел и за полчаса написал почти пять страниц текста, который назывался «Государство Ватикан и государственные интересы России». Расписался, он тут же передал это секретарю – отправить Примакову, который тогда возглавлял МИД.

За два дня я прошёл по всему этому кругу. Прощаясь, Игнатенко говорит: «Я тебе сообщу».

Когда я вернулся в Рим, Галя была возмущена. «У тебя нет гордости! Тебя поманили – и ты поехал»!». – «Галя, пойми, для дипломата это уникальная работа», – возразил я.

Закончилась эта история замечательно. Бумаги о назначении для решающей визы попали к Александру Коржакову, который был тогда первым помощником президента России. И хотя был последний день его работы в этой должности (избранный в депутаты, он переходил в Государственную думу), он тем не менее ещё визировал поступавшие к нему бумаги. И Коржаков наложил резолюцию: «Хватит нам журналистов в Ватикане», памятуя, видимо, историю с Костиковым. Он, Костиков, сейчас по-прежнему очень активен, пишет везде. Не знаю, за кого он, – за наших или за ваших.

Это называется – как я ходил во власть.

На самом деле я очень благодарен за такой исход. Посол, который приехал, Геннадий Васильевич Уранов – большой умница, замечательный человек, но он уже давно сменился, он ушел в мир иной. Я был хорошо с ним знаком. Во-первых, потому что он тоже был учеником Юлии Абрамовны Добровольской, как и многие, кто проходил через Италию. А во-вторых, то недолгое время, что я был в посольстве, я работал у него, в политической группе Уранова, поэтому он меня знал.

Александр Алексеевич Авдеев, посол, который здесь сейчас, – совершенно выдающаяся личность, и к нему с большим пиететом относится папа Франциск. Однажды во время своего очередного папского визита он подошел ко мне в самолете и сказал:

– Я вам давно хотел сказать, что у вас замечательный посол. Он, конечно, высокий профессионал, но еще и очень душевный человек. Он мне иногда говорит такие вещи, о которых я потом долго думаю, рассуждаю.

– Мне очень приятно, что вы мне это сказали, – ответил я. – И я вам скажу – почему. Потому что я считаю его своим другом. Но вот вы сказали, что он профессионал, он действительно был послом во Франции, послом в Люксембурге, в Болгарии, заместителем министра иностранных дел. Но у него была еще одна страничка в биографии – он был министром культуры.

И папа Франциск, который не знаком с нынешним министром (В. Р. Мединским), сказал мне замечательную фразу: «Какая культура, такой и министр».

Я передал этот разговор Авдееву – он был очень доволен. Он человек непростой, простых там не бывает, и я действительно считаю, что он одаривает меня своей дружбой. Иногда мы отправляемся с ним в интересные поездки. Например, побывали на открытии выставки и мастер-класса Зураба Церетели в Вероне. Интересная выставка. Авдеев всё знает, всё понимает и очень тонко чувствует. Очень достойный человек.

Мой Пушкин

Пушкиным я начал интересоваться ещё будучи в командировке в Эфиопии. Однажды я оказался на севере страны на речке Мареб. Где-то я прочитал, что это та река, по которой вели аманатов (заложников). Одним из пленников был прадед Пушкина, знаменитый впоследствии арап Ганнибал. Это был толчок к тому, чтобы начать изучать жизнь и творчество поэта. И первая моя книжка, связанная с Пушкиным, был «Роман о царском арапе» – своего рода исследование неоконченного прозаического произведения Пушкина «Арап Петра Великого». Интересно, что сам Александр Сергеевич не дал названия своему сочинению. При жизни поэта в журнале «Современник» с пометкой «главы из исторического романа» были напечатаны два отрывка под общим заголовком «Арап Петра Великого». С этим названием незаконченное произведение Пушкина и вошло в литературу.

Мне было важно в этой книге не наступить никому на ноги. Прав был Маяковский, когда говорил: «Бойтесь пушкинистов». Пушкинисты – народ очень ревнивый, очень придирчивый, что правильно, ведь пушкинистика – это академическая наука. И если учесть уровень, на котором осуществляются пушкинские исследования или, как принято говорить, пушкинские штудии, то это один из передовых рубежей русского литературоведения.

Работа в журнале «В мире книг» подарила мне прекрасную возможность заниматься темой, которой я заболел, за что я ему особенно благодарен. Это, конечно, общение со многими замечательными пушкинистами, в частности, с Юрием Михайловичем Лотманом и, в первую очередь, с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым.

Никогда не забуду лекции Лотмана в литературном музее А. С. Пушкина на Пречистенке, его выступления про «Пиковую даму» – потрясающие! Лотман произвёл на меня такое впечатление, что я искал возможности встретиться с ним. Как-то мы с Борей в его каникулы ездили по Эстонии, жили на острове. Воспользовались случаем и на катере доплыли до Тарту, где Лотман преподавал в университете. Мы перехватили его буквально на одну минуту – он куда-то бежал – перекинулись парой фраз. Но и так – совсем коротко встретиться с ним было счастьем…

Вообще Музей Пушкина был замечательный дом. Мы там буквально паслись. Нашим кумиром был удивительный человек, историк, литературовед и блестящий лектор Натан Яковлевич Эйдельман. Нас же называли «птенцы Эйдельмана». Человек совершенно парадоксального ума, он – без преувеличения – открыл современникам глаза на историю русского общества и русской литературы. Исследуя отечественную культуру и общественное движение России в XVIII–XIX веках и прежде всего – движение декабристов, он особенно внимательно подходил к нравственной трактовке происходивших событий, и мысли героев его книг, посвятивших себя борьбе за свободу в России, оказывались актуальными в условиях советской действительности. Поэтому его книги, написанные к тому же великолепным языком, были очень популярны среди критически настроенной части советской интеллигенции.

К пушкинской теме Натан Яковлевич относился особенно трепетно. Дело в том, что подавляющее большинство пишущих о Пушкине были филологи. Эйдельман-историк постоянно стремился присоединить к разнообразным литературоведческим данным материалы, документы чисто исторического характера, основываясь на архивных изысканиях, рукописных документах, извлеченных из различных хранилищ. И всегда это были настоящие открытия. Я считаю, что мне выпала большая честь – выступать рядом с таким учёным на пушкинских конференциях в Москве, Ленинграде, Болдино, Пушкиногорье.

Мне же Натан Яковлевич сделал бесценный подарок – дал объяснение происхождения имени Ганнибал. Как-то вечером мы сидели, разговаривали – беседа, разумеется, вращалась вокруг Пушкина. Я сильно сомневался, чтобы это имело отношение к великому полководцу. Эйдельман говорил: представьте себе, арапчонок попадает в царский двор, пытается там укрепиться где-то близко к власти. Это было время, когда у всех были прозвища. Все придворные имели свои прозвища. И я думаю, что у арапчонка было прозвище Каннибал – людоед. Потому что если ты черный – значит, людоед. Прозвище закрепилось и вошло в историю лишь с одной изменённой буквой. Со ссылкой на учёного я опубликовал эту версию.

Я был счастлив, что незадолго до смерти с 58-летнего учёного сняли, наконец, гриф «невыездной», и он впервые попал за границу. Поездку по Италии он совершил с другом, писателем и врачом Юлием Крелиным в связи с выходом на Апеннинах их совместной книги “Итальянская Россия”. Он приехал к нам в Рим. Воодушевленный увиденным, взахлеб рассказывал нам о своем путешествии и шутил: “Невыездной Эйдельман проникся чувствами невыездного Пушкина”.

Ну а своим крёстным отцом в пушкинистике я с полным правом могу назвать Дмитрия Сергеевича Лихачева, благословившим меня на то, чтобы заняться изучением творчества великого поэта.

Однажды по заданию журнала «В мире книг» я брал интервью у этого выдающегося ученого-литературоведа. Во время беседы я признался ему: “Пушкиным интересуюсь давно, с африканских времен, но знаете, очень боюсь внедряться в пушкинскую тему. У меня нет специального литературоведческого образования, и я опасаюсь ваших коллег не только по Пушкинскому Дому, но и пушкинистов вообще». – «И правильно делаете», – заметил Дмитрий Сергеевич и дал мне замечательный совет. «Чтобы заниматься Пушкиным, надо выбрать свою тропинку, – сказал он. – Вот у вас я вижу их сразу две. Например, «пушкинская Африка» не чужая для вас тема. «Аманатов вели по реке Мареб». Вы были на реке Мареб?». – «Был», – отвечаю. – «Вот видите. А они не были. Вот вам одна тропинка. И потом «итальянский Пушкин». Вы ведь итальянский язык знаете?». – «Знаю». – «А наши пушкинисты иностранных языков не знают», – посетовал Дмитрий Сергеевич.

Так я пришёл к моему Пушкину.

Общение с Лихачёвым было для меня большой профессиональной и человеческой школой. Я не раз встречался с ним, брал интервью, много беседовал. Он водил меня на небольшую экскурсию по дому творчества под Москвой, где отдыхал, рассказывал разные смешные и грустные истории. Он был человек какой-то необыкновенной, выдающейся ауры. Я вспоминаю его с нежностью.

Когда я уже работал в Италии, мы ездили с ним к папе римскому Иоанну Павлу II (Войтыле). По дороге он мне рассказал забавный эпизод, связанный с его первой поездкой в Ватикан. Перед отъездом их, группу ленинградской интеллигенции, собрали, как водится, в обкоме партии, в отделе идеологии. Секретарь обкома инструктировал, как нужно себя вести, что можно, а чего нельзя говорить и делать. И Дмитрий Сергеевич, цитируя партийного босса, сказал фразу, которую я теперь повторяю всем своим гостям здесь. Партчиновник сказал так: «Будете в Риме, встретите папу римского, никаких там «батя, пахан, папаша». Только – Папа Римский!».

Войтыла очень тепло встретил русского гостя. Дмитрий Сергеевич подарил ему альбом, посвященный Соловкам, где он отбывал свой срок. И в этом альбоме показал фотографию монастырского корпуса – окна, решетки. Это были камеры, где сидели католические священники. Я никогда не забуду, как эти два старика неспешно листали альбом и плакали.

Вот такой человек привёл меня к Пушкину.

В годы моей самодеятельной пушкинистики полагалось бывать во всех пушкинских музеях и центрах. Это была замечательная традиция. Мы ездили в Михайловское, Пушкинские горы, по пушкинским местам Приволжья, я уж не говорю о Ленинграде и Пушкинском Доме. Это была колоссальная школа.

Каждый год наш журнал давал мне возможность ездить осенью в Болдино, на знаменитые «Болдинские чтения». Помню, мы жили в Доме колхозника, почти как в коммунальной квартире, удобства во дворе. Но всё это ерунда по сравнению с тем наслаждением, которое мы испытывали, говоря о Пушкине в тех местах, где он бывал, которые он любил. И прежде чем что-то публиковать о Пушкине, я выступал с докладом. Как бы прогонял через них, специалистов и знатоков, то, что мне удалось разыскать, получал квалифицированные замечания и советы, к которым внимательно прислушивался. Я никогда не претендовал на какое-то научное присутствие в этом элитном обществе пушкинистов, поэтому все мои книги – у меня четыре пушкинских книги – сопровождал подзаголовком: «записки журналиста». Это меня как-то прикрывало, не вызывало никакой ревности.

Однажды с моим сыном Борей мы приехали в Пушкинские горы по приглашению легендарного директора Пушкинского заповедника Семена Степановича Гейченко. Он жил в усадьбе в старом деревенском доме – говорил, что так слышит дыхание этого места, чувствует изнутри, чем оно живёт. За обедом этот удивительный человек рассказывал массу интересного, и Боря, буквально раскрыв рот, слушал, как Гейченко воевал в этих местах, а после войны поднимал из пепелища родовое гнездо Пушкиных и его окрестности. Такой вот легендарный охранитель пушкинских реликвий.

С этой встречей были связаны два впечатления: из районной администрации пришло распоряжение – почистить территорию, это все-таки музей, а на берегах реки образовались залежи мусора. Разгневанный Гейченко в своей директорской квартире отчитывал кого-то из сотрудников. Мы находились в соседней комнате, и вдруг до нас доносится замечательный, на мой взгляд, каламбур: «Эти туристы нассут, насорят, и всё в Сороть». Боря удивился: такой большой ученый и так говорит…

И второе. У Гейченко был такой обычай: он предлагал своим гостям оставить рисунок на память. Я спрашиваю:

– Это должно быть как-то связано с Пушкиным?

– Лучше, чтобы с Пушкиным.

А я, надо заметить, в этот раз приехал в Пушкиногорье, чтобы поговорить с Гейченко о «ганнибальских местах», о предках Пушкина. Здесь, в Петровском, расположено имение предков Пушкина – Ганнибалов. Здесь в 1827 году он начал роман «Арап Петра Великого». Здесь, в Святогорском Свято-Успенском монастыре, находится некрополь Ганнибалов-Пушкиных. И я тогда удачно сообразил, что в память о Ганнибале, об Африке надо нарисовать… слона. У меня был такой рисунок с детства, я учился рисовать слона, потом учил своих внуков. Слон – вид сзади. Смешной такой рисунок получился. Простой, в три-четыре линии, но выразительный. Я был рад, что сумел нарисовать, сумел хоть какой-то сувенир оставить в этом дорогом для меня месте. Семен Степанович, похоже, был доволен. Он нас отправил на экскурсию, выбрал хорошего экскурсовода, но экскурсовод заболел, и мы с удовольствием побродили сами.

Тяжело пришлось Пушкинскому заповеднику в 1990-е годы. На берега Сороти, на здешнюю красоту посягнули «новые русские». Начались конфликты, тяжбы с дачниками, которые пытались возводить дома на исторической территории. Эта борьба едва не закончилась уголовным делом против нового директора музея. Он не отдавал какой-то заповедный участок под строительство очередной резиденции. В этой критической ситуации он достучался до тогдашнего министра культуры России Александра Авдеева, и Авдеев сумел остановить это дело. Хотя обычно такое редко удается. Теперь музей– заповедник А. С. Пушкина «Михайловское» включен в свод особо ценных памятников культурного наследия народов страны и получил статус «Достопримечательное место, связанное с жизнью и творчеством А. С. Пушкина в селе Михайловском и его окрестностях в Пушкиногорском районе Псковской области».

Неожиданная встреча с Пушкиным произошла у меня в Ватикане. Однажды я был по звонку приглашён на совещание Службы печати Святого Престола. Пришёл епископ и сказал совершенно по-гоголевски: «Я пригласил вас, господа, чтобы передать вам личную просьбу папы Иоанна Павла II. Он хочет поручить вам написание текстов на предстоящий Крестный ход у Колизея». Было предложено вытянуть жребий с выбором темы. Я вытащил листочек со словом «Иуда». И главным моим подсказчиком оказался любимый поэт. У Пушкина есть сонет об Иуде. Причем это подражание итальянскому поэту Франческо Джанни. Пушкин его замечательно переложил по-русски. Он начинается словами: «Как с древа сорвался предатель ученик…». Отталкиваясь от этой фразы, я рассказал о трагедии человеческого предательства, процитировал Пушкина. Послал свой текст – и получил новое свидание с епископом. Он сказал: «Спасибо. Это то, что нужно».

Через несколько дней мы, журналисты, были приглашены к подножию Колизея. Поднялись на холм, там стояла табличка «Места для авторов». Пошла процессия. Четвертая остановка. Я внимательно слушаю текст. Вдруг услышал, как по-итальянски сказали: «Как с древа сорвался…».

Как с древа сорвался предатель ученик,Диявол прилетел, к лицу его приник,Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смраднойИ бросил труп живой в гортань геенны гладной…Там бесы, радуясь и плеща, на рогаПрияли с хохотом всемирного врагаИ шумно понесли к проклятому владыке,И сатана, привстав, с веселием на ликеЛобзанием своим насквозь прожег уста,В предательскую ночь лобзавшие Христа.

И добавили: «Александр Пушкин, русский поэт». Большей пропаганды творчества Пушкина трудно было достигнуть, потому что это передавалось почти на полмира. Я был очень доволен своим скромным вкладом в популяризацию творчества Пушкина. Гонорар мне, конечно, не заплатили, потому что они бедны, как церковные крысы. Но я считаю, что они со мной очень щедро расплатились. Я вошёл в папский пресс-пул, а это – возможность наблюдать римских понтификов, возможность сопровождать их в поездках по земному шару.

Часть вторая

Друзья мои, прекрасен наш союз

Семейные узы

Когда меня спрашивают, были ли в моей жизни знаковые люди, повлиявшие на мою судьбу, я всегда вспоминаю деда Павлонского, отца моей первой жены, Алины.

Не всегда родители жены бывают нашими друзьями. Часто, мы хорошо это знаем по литературе и фольклору, отношения не складываются. Но я женат второй раз, и оба раза мне повезло с родителями жены.

Павлонские – родители Алины. С ней мы учились в одном классе и довольно рано поженились. Мне было 19 лет, я вырос без отца и сразу пришел в эту семью любимым сыном. Такое внимание и товарищеское отношение моего тестя для меня очень много значило. Особенно если учесть, что он был незаурядной личностью. Вообще-то он был технарем, окончил МАИ и всю жизнь работал в авиационной, потом космической промышленности, на ракетном заводе у Челомея инженером-конструктором, и потому был очень сильно засекреченным человеком. И при этом – совершеннейшим гуманитарием. У него была большая библиотека, он не просто всё на свете читал и за всем следил, он и сам прекрасно переводил поэзию. После его смерти нам удалось издать сонеты Шекспира в его переводе с предисловием английского посла в Москве. Это был серьезный, настоящий труд. И если его положить рядом со знаменитыми переводами Маршака, то еще не известно, кто выиграет.

Именно этот человек привил мне вкус к поэзии, литературе, красивым, даже точнее сказать – сообразным вещам и объяснил, как всё это украшает жизнь и поднимает настроение. И разговоры с ним, его ироничное отношение как человека много знающего ко мне, тогда еще молодому невежде, в большой степени определили мою судьбу.

Дед Павлонский (так мы стали его называть, когда родился Боря) по-отцовски занимался моим воспитанием, причем делал это без назиданий, всегда с доброжелательным юмором. Когда выяснилось, что я буду изучать итальянский язык, он начал подшучивать надо мной, с удивлением узнав, что мне не нравятся маслины. Посмеиваясь, он меня стыдил: «Какая же ты жалкая, ничтожная личность – как же ты можешь заниматься этой страной, итальянской культурой, Римом и не любить маслины!» И благодаря ему я полюбил маслины.

Дед Павлонский был замечательный человек, я храню о нём самые светлые воспоминания.

Моя первая теща была художницей, она училась у Элия Белютина, был такой известный художник-авангардист. По профессии она была модельер и работала в Доме моделей трикотажных изделий на Сретенке. Он так и назывался – Дом моделей трикотажных изделий. Круг ее общения был достаточно творческий, художественный и включал много интересных людей. Я помню, как замечательно мы общались на чудесных домашних застольях. Потом, когда мы с Алиной развелись, эти отношения, к сожалению, тоже закончились.

Но взамен я получил новую тещу. Галиного отца я не знал – он умер очень молодым, еще до моего появления на ее горизонте. А Галину маму – Мину я уже застал замужем за Борисом Даниловичем Жебицким. Я дружил с этими людьми, не переставал восхищаться Миной и считаю, что ее судьба и вообще обстоятельства ее жизни достойны того, чтобы быть упомянуты в этих заметках. Минна буквально недавно ушла из жизни, в возрасте 96 лет, прожив бурную и полную приключений жизнь.

Она родилась в Вене, в еврейской семье, в 1921 году. Когда случился аншлюс, она со всеми жителями Вены вышла на улицу и видела проезжавшего мимо фюрера. Такое вот воспоминание детских лет. Минна училась в Вене, жила с мамой – родители были в разводе. Потом бежали из Австрии и добежали до Львова. Отец проследовал дальше до Варшавы, где попал в гетто. А Минна с мамой остались во Львове, думая, что они далеко убежали от войны и Германии. В 1939–1941 годах в городе дислоцировались советские войска, и с этими войсками пришёл фронтовой оператор Михаил Слуцкий. Как-то он увидел, что в киоске рядом с гостиницей торговала газетами красивая девушка. Это была Минна. Начался роман, который закончился тем, что он увез ее с матерью в Москву. Слуцкий тогда только что расстался со своей первой женой – артисткой Марией Мироновой. Подробностей я уже не знаю. Знаю только по легендарным рассказам, что в Москве Минна пробыла недолго – началась война, и Минна уехала в эвакуацию, в Алма-Ату, куда перевели студию документальных фильмов, на которой работал Слуцкий. А сам Михаил Яковлевич отправился на фронт – он стал военным корреспондентом. Ключи от своей квартиры на Тверской, тогда улице Горького, он дал близкому приятелю, знаменитому сценаристу Алексею Каплеру. Много позже он стал хорошо известен советским телезрителям по передаче «Кинопанорама», которую блистательно вёл. А тогда, в 1942-м, Каплер попросил ключ от квартиры («Ты все равно уезжаешь»), чтобы встречаться с любимой девушкой. Любимой девушкой была Светлана Иосифовна Аллилуева, дочь вождя. Вскоре Каплера арестовали. Арестовали и Слуцкого. Он сидел в тюрьме «Матросская тишина», но Галина мама не знала, что его арестовали. Знала, что человек уезжает на фронт – ну и уезжает, военное время… О том, что кончилась война, заключенные узнали от охранника во время прогулки на крыше Лубянского дома. Помню, что по рассказам это было связано с крышей.

На свободу Слуцкий вышел благодаря защите и ходатайству Константина Симонова, пользовавшегося у властей огромным авторитетом. Михаил Яковлевич получил разрешение на работу, но без права проживания в обеих столицах. И маленькую Галю – она родилась в 1946 году – повезли в Киев, на родину отца, где он устроился на работу на студии кинохроники. Там девочка пошла в школу.

Историю о возвращении в Москву хранит семейная легенда о чистом паспорте. Когда Слуцкому дали разрешение вернуться в столицу, в доме по этому поводу собрались друзья, гости. Галя пыталась выяснить, что это за праздник. Вроде ничей не день рождения. И бабушка сказала: «Твоему отцу дали чистый паспорт». Галя решила, что его старый паспорт упал куда-то в лужу или в грязь, и его поменяли на чистый. Удивилась: что тут праздновать?