Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции

Особое значение для сплочения всех патриотических сил имел созыв осенью 1774 г. Первого континентального конгресса, на котором были представлены двенадцать колоний (помимо Канады и Флориды, от участия в его работе воздержалась Джорджия). Конгресс осудил Квебекский акт и «нестерпимые акты». Были одобрены резолюции графства Суффолк (Массачусетс), призывавшие жителей колонии не платить налоги, создавать и обучать отряды милиции, полностью разорвать экономические отношения с метрополией. На Конгрессе была принята «Декларация прав и жалоб» колонистов, требовавшая от метрополии отмены актов, «направленных на порабощение Америки». Но наиболее важным документом, принятым на Конгрессе, была «Ассоциация» – соглашение о запрете импорта и потребления любых товаров из Великобритании и Ирландии, а также о прекращении экспорта колониальной продукции в Англию и английские колонии. Решения Конгресса получили широкую поддержку.

Непосредственным развитием этого противостояния и стала революция.

В феврале 1775 г. английская Палата общин объявила Массачусетс в состоянии мятежа. В апреле король приказал губернатору колонии направить против мятежников регулярные части, конфисковать у них оружие и боеприпасы и арестовать лидеров революционного Провинциального конгресса Массачусетса. В ночь на 19 апреля 700 королевских гренадеров, высадившихся с кораблей, двинулись к городку Конкорд, где располагались склады с боеприпасами массачусетской милиции. Война за независимость США началась.

Историк Б. Ирвин приходит к выводу, что Американская революция была также культурной войной, направленной на пересмотр традиционных социальных привилегий, гендерных ролей, сложившихся представлений об эстетике роскоши и общественной морали121. Изменения касались также национальной идентичности.

В данном вопросе между вигами и тори в 1760‐х гг. еще не было различия. И те, и другие осознавали себя прежде всего британскими подданными, частью английского народа, переселившейся в Америку. Виргинские резолюции по поводу гербового сбора настаивали на том, что основатели колонии принесли с собой в Новый свет «все привилегии и иммунитеты, которыми в разное время обладал и пользовался народ Великобритании»122. И это довольно естественно, так как лица английского происхождения составляли около 60% белого населения колоний123. Для дискурса лоялистов в высшей степени характерно обозначение Великобритании словом «home» («родина», «метрополия», «дом»), обладающим в английском языке устойчивыми положительными коннотациями и ассоциирующимся с образами семьи, домашнего очага, уюта. Но подобное «home» нередко можно встретить и в патриотических памфлетах 1760‐х гг. Однако к началу 1770-х годов положение меняется. Американские виги все в меньшей степени сознают себя англичанами.

Прежде чем перейти к разбору образов Англии, сложившихся в Америке, будет не лишним отметить, что в XVIII в. Англия была предметом восхищения во всем ареале европейской метацивилизации. Виднейшие мыслители эпохи превозносили ее экономическую и военную мощь, совершенство ее неписаной конституции. Представители всех английских политических партий – от тори до радикалов – сходились в убеждении, что живут в самой свободной стране мира. В этом смысле Англия традиционно противопоставлялась своей сопернице – абсолютистской Франции.

Б. Франклин выражал пожелание: «Я молю Бога надолго сохранить для Великобритании английские законы, нравы, свободы и религию»124. Массачусетский виг Дж. Отис писал: «Самые тонкие писатели самых политичных наций европейского континента очарованы красотами гражданской конституции Великобритании и не в меньшей мере завидуют свободе ее сынов, чем ее огромному богатству и военной славе»125. Восторженное преклонение перед Англией в высшей степени характерно для ранней стадии англоамериканского конфликта. Для лоялиста Говарда англичане – это народ, «достигший вершины славы и могущества, предмет зависти и восхищения для окружающих его рабов, народ, который держит в руках равновесие Европы и затмевает искусствами и военной силой любой период древней или новой истории»126. Для патриота О. Тэтчера Англия – «страна свободы, гроза тиранов всего мира», она «достигла таких высот славы и богатства, каких не знала ни одна европейская нация с тех пор, как пала Римская империя»127. Эта восторженность, возможно, отчасти объясняется эйфорией от победы Англии в Семилетней войне. Не случайно Отис высказывал мечту о всемирной империи под владычеством короля Великобритании128.

Неудивительно, что на этой стадии конфликта даже самые радикальные виги не помышляли об отделении от империи. Даже «регуляторы», восставшие в Северной Каролине, клялись в своей «твердой привязанности к благам британской конституции»129. В Декларации Конгресса Гербового сбора говорилось о «неизменном долге наших колоний перед лучшим из суверенов, нашей метрополией»130. Мерси Отис Уоррен позднее комментировала «страстную привязанность членов [Конгресса Гербового сбора] к стране-родительнице и их страх перед окончательным разрывом»131. В таком случае, был ли обостряющийся конфликт «внешним» для колоний? Нет. Британская империя вовсе не была для американцев внешним врагом: они сознавали себя и были на самом деле частью Британской империи. Конфликт зародился внутри империи, а не вне ее.

В первой половине 1770‐х гг. дискурс британской идентичности, равно как и восприятие метрополии как части «своего» мира стали маркером тори. Очень показательны в этом смысле памфлеты нью-йоркского лоялиста С. Сибери, написанные в 1774 г.

Сибери гордился тем, что происходит от первых английских поселенцев в Америке; здесь его корни. И в то же время он считал себя англичанином. В этом смысле показательно, что колонию Нью-Йорк он обычно называл «эта колония», «эта провинция» (this colony), в то время как Англия в его дискурсе обозначалась как «home». Правительство Великобритании для него – «наше правительство» (our government). Может быть, ничто не показывает разницу мироощущения Сибери и его оппонента-вига А. Гамильтона так ярко, как следующий маленький диалог. Сибери писал об имперском правительстве: «Наше собственное правительство является смесью всех видов, и верховная власть принадлежит королю, аристократии и народу, т.е. королю, палате лордов и палате общин, избираемой народом»132. Гамильтон просто не понимал подобного словоупотребления. Он отвечал на приведенную фразу: «Человек, который прочтет лишь этот пассаж вашего памфлета, заключит, пожалуй, что вы говорите о нашем губернаторе, Совете и Ассамблее, которых вы “в высоком штиле” именуете королем, аристократией и народом. Ибо как можно вообразить, что вы могли назвать нашим собственным какое-либо правительство… в котором наш собственный народ не имеет ни малейшей доли? Если наше собственное правительство состоит из короля, аристократии и народа, то как случилось, что наш собственный народ в нем вовсе не участвует?»133

Основная антитеза, определяющая весь строй мысли Сибери, – это противопоставление «порядка» и «хаоса». Британская империя в целом для него являлась торжеством разумно организованного, иерархического, идеально гармоничного порядка. В целом, это – очередное воплощение статического мира М. Говарда и других лоялистов 1760‐х гг.134 Америка – воплощение «хаоса» – вносила в этот застывший в своем законченном совершенстве мир элемент динамичности, ассоциирующийся у лоялистов с дестабилизацией, дисгармонией.

С этой антитезой связана еще одна, не менее важная – противопоставление «закона» и «беззакония». И снова в глазах Сибери Британия являлась воплощением и гарантом незыблемости закона. Любопытно, что «закон» в его представлении обладал теми же характеристиками, что и «порядок»: он совершенен, неизменен, статичен. «Закон» Англии, высшим носителем которого являлся английский парламент, противопоставлялся «беззаконию» Америки, воплощением и источником которого был Континентальный конгресс.

Все это определяло роли, которые Сибери отводил Америке и Англии в своем видении Британской империи.

Основные характеристики Англии – представление о ее естественном верховенстве над Америкой, о военном и экономическом могуществе, а также о политической свободе. Сибери был убежден, что английская конституция обеспечивает права и свободы подданных лучше, нежели любая другая135. Экономическое положение Великобритании вызывало у него подлинную экзальтацию: «Флот Великобритании внушает почтение всему земному шару. Ее влияние простирается на все концы света, ее мануфактуры сравнятся с кем угодно и превосходят мануфактуры большей части мира. Ее богатства огромны. Ее народ предприимчив и упорен в своих стараниях расширить, увеличить и защитить ее торговлю»136. «Ассоциация», таким образом, не могла нанести британской экономике сколько-нибудь заметного ущерба. Потеряв американский рынок, Англия была в состоянии найти новые рынки сбыта в Португалии, России, Турции. Льняное семя, доставляемое в Ирландию из Америки, могло быть замещено его импортом из балтийских государств и Голландии. Вест-Индия теряла зерно, которое поставляют Пенсильвания и Нью-Йорк, но поставки зерна могла обеспечить Канада; или же острова Вест-Индии будут снабжать себя сами. Древесину туда можно было ввозить из Квебека и Флориды. Словом, американские колонии отнюдь не являлись необходимой частью Британской империи137. Военная мощь Англии была такова, что обрекала на неудачу все попытки к сопротивлению138. Подводя итог, Сибери писал: «Вы, сэр, считаете Великобританию старой, морщинистой, одряхлевшей ведьмой, которую может безнаказанно оскорблять всякий выскочка, слоняющийся по улице? Вы обнаружите, что это крепкая матрона, приближающаяся к цветущему пожилому возрасту, и у нее хватит духа и сил, чтобы наказать своих непослушных и буйных детей»139.

Наконец, он был убежден в доброжелательности Англии по отношению к колониям: «Какое бы мнение о правительстве метрополии ни внушили вам интриганы, я уверен, что оно примет нас в дружеские объятия, что оно прижмет нас к своей груди, к своему сердцу, если только мы дадим ему такую возможность»140.

Америка во многих отношениях представляла собой инвертированный образ Англии. Англия богата и могущественна; Америка экономически неразвита и зависима. Англия свободна; Америка находится под властью деспотического Конгресса. В Англии царит стабильность, нарушить которую не может даже «Ассоциация»; Америка находится в состоянии хаоса. Образ Англии привлекателен и вызывает симпатию; образ Америки рисуется отталкивающим.

Что касается вигов, то по мере развития их движения они все больше обособлялись от Англии, вначале лишь ментально. Американские виги все в меньшей степени сознавали себя англичанами. Ключевыми были годы 1770–1775. Именно в это время происходил резкий психологический перелом, начавшийся с Бостонской резни и связанной с ней пропагандистской кампании.

Речь род-айлендского вига С. Доунера, произнесенная в 1768 г. по случаю посадки «древа свободы», отражала переходное сознание. Он еще говорил о правах «англичан», которые колонисты унаследовали еще от основателей Новой Англии, но тут же отвергал эмоциональную связь с прародиной141. Определение колонистов как «англичан», «британцев» можно найти и в более поздних вигских текстах, но большинство их имеют любопытную особенность: они рассчитаны «на экспорт» и адресованы метрополии. Так, Дж. Адамс напоминал о том, что новоанглийцы все еще сохраняют дух англичан времен республики. Он же писал с убежденностью и страстью: «Тщетно, безумно надеяться силой отнять (dragooning) свободу у трех миллионов англичан»142. При этом в обоих случаях письма Адамса были адресованы в Лондон. Аналогично Первый континентальный конгресс риторически вопрошал, «почему английские подданные, живущие в трех тысячах миль от королевского дворца, должны пользоваться меньшей свободой, чем те, что живут в трех сотнях миль от него?»143 И вновь показательно, что цитата взята из обращения Конгресса к подданным Великобритании.

При этом следует оговорить, что еще и в 1775 г. у многих вигов сохранялись остатки самоидентификации с англичанами в восприятии английской истории как «своей» и Англии как части той особой территории, на которой все события и явления имеют дополнительный мифологический смысл144. Характерны также карикатуры П. Ривира. В то время как Георг III и его министры изображены карикатуристом в роли злодеев, плетущих заговор против свободы Америки, Британия четко им противопоставлена. Как правило, она представлена в виде женской фигуры, оплакивающей безумие своих политиков145. Только с началом Войны за независимость процесс разрушения британской идентичности завершается. Лишь тори по-прежнему считали себя англичанами, но не американцами146.

Можно проследить, как виги все менее осознавали англичан как часть «своего» народа. Характерен здесь пример молодого Гамильтона. Для него в 1774–1775 гг. Англия – отнюдь не «home», а английский парламент не только не является «нашим» правительством, но кажется столь же чуждым, как Великий Могол, который имеет ровно столько же прав издавать законы для Америки. Чаще всего он употребляет нейтральные обозначения «Великобритания», «Британия», иногда «parent state». Как ни парадоксально, недавний иммигрант Гамильтон ощущает себя американцем в значительно большей мере, чем потомок первых поселенцев Сибери, и уже не испытывает никакого чувства лояльности в отношении империи. В текстах других вигов образ метрополии также обрастал негативными коннотациями.

2.1. Родина-мать

Семья как метафора общества, а также как зародыш будущего государства – традиционная часть просвещенческого дискурса. «Сын родился подле отца и подле него остался: вот вам и общество и причина его возникновения», – так видел начало социума Ш.Л. Монтескье147.

Для колониальной политической метафорики характерны патерналистские образы, в которых Британия предстает в роли родительской фигуры, Америка – в роли ребенка. Для тори этот ребенок рисуется непослушным и неблагодарным148. Для вигов, как для С. Адамса, – это сильный юноша, много сделавший для укрепления государства-родителя, но оскорбленный несправедливостью последнего149. Сходный образ рисовал и Гамильтон. Будущий автор «гамильтоновской системы» был убежден, что через 50– 60 лет Америка уже не будет нуждаться в защите со стороны Великобритании. Тогда Америку будет связывать с метрополией только «долг благодарности»150.

В ролях старой матроны и юной девушки-бунтарки предстают Британия и Америка в популярной песне «Революционный чай»:

У старухи у леди ломилась от злата казна,Но за жадность, должно быть, лишил ее разума Бог,И, призвав свою дочь, объявила однажды она,С каждым мигом все больше серчая:«Ты отныне платить дополнительный будешь налогПо три пенса вдобавок за фунт золотистого чая,По три пенса вдобавок за фунт!»151

Довольно рано в вигском дискурсе появляется и отторжение метафоры семьи в данном контексте. Уже в 1765 г., отвечая на фразу Тауншенда, сравнивавшего американских колонистов с неблагодарными детьми, взращенными «снисходительностью» империи, английский радикал И. Барре возмущался: «Дети, взращенные вашей заботой? Нет! В Америку их привели ваши репрессии!»152 Дикинсон завершал одно из своих «Писем Фермера» изящной овидиевской цитатой: «Mens ubi materna est?»153 С. Адамс развивал метафору, предположив, что, по-видимому, американцев считают не законными детьми, а бастардами154.

После провозглашения независимости эта метафора исчезла из образности англо-американских отношений. О. Уолкотт и Г. Моррис упоминали ее лишь в прошедшем времени155, а Дж. Адамс – с откровенным сарказмом: «Нам нечего ждать от нашей любящей родины-матери, кроме жестокости»156.

Об изменениях в ментальности можно судить по частоте упоминания словосочетаний «mother country» и «parent state» в письмах делегатов Конгресса (табл.)

Однако тот же образ возник вновь в применении к американскому Западу; здесь уже в роли «родителя» выступали восточные штаты. Запад, с их точки зрения, не достиг «зрелости» и не мог непосредственно перейти к самоуправлению. Таковое должно быть ему предоставлено по мере «взросления». Первый губернатор Северо-западной территории А. Сент-Клер озвучил этот концепт в своей речи, заявив, что система «колониального» управления – временная, приспособленная к «младенческому состоянию» территории157.

Таблица. Частота упоминаний «родины-матери» в письмах делегатов Континентального конгресса158

2.2. Тирания

Традиционные характеристики Англии как страны свободной, процветающей и благожелательной к колониям активно пересматривались. Все чаще американцы обращали внимание на недостатки английской неписаной конституции, например, на непропорциональное представительство в парламенте. Лексикограф Н. Уэбстер уверял, что привилегии англичанина, конечно, велики, если сравнить их с положением польского крепостного, но превращаются в ничто, если сравнить их с «вечными и неизменными правами человека»159.

Гамильтон пытался переосмыслить традиционные представления об английской свободе. Не «смешанное правление» и не приверженность традиционной конституции делали Англию свободной. Свободу этой страны Гамильтон видел прежде всего в принципе народного суверенитета, заложенном в английской конституции. Это позволяло ему заключить, что свобода Англии вовсе не гарантирует свободу ее колоний. «Сама по себе Великобритания – свободная страна, но это так лишь потому, что ее обитатели имеют свою долю в законодательном органе. Если однажды они ее лишатся, они перестанут быть свободными. Так что если ее юрисдикция распространяется на другие страны, которые не участвуют в ее законодательной власти, эта власть становится по отношению к ним деспотической», – пишет он160. В примечании к этому месту Гамильтон цитировал своего любимого философа Д. Юма, который, в частности, утверждал, что свободные страны в наибольшей мере угнетают свои колонии161. В этом смысле он сопоставлял Британскую империю с Древним Римом; плачевное положение его провинций было общеизвестно162.

Одна из газет во время Войны за независимость опубликовала характерный образчик патриотической поэзии:

Прекрасная Вольность воздвигла в Британии трон,Но продажны ее сыновья и не ценят ее,И богиня покинула низкий народ,Чтобы честь обрести в наших горах163.

Глубоко укоренившееся представление об английской свободе не исчезло. Даже в 1788 г. П. Генри, которого трудно заподозрить в англомании, с гордостью напоминал о «наших славных предках из Великобритании, которые сделали свободу основанием всего»164. И в то же время виги критиковали английскую конституцию; осознавали, что свобода англичан не может гарантировать свободу американцев; фантазировали в духе translatio imperii на тему о том, что английская свобода каким-то образом переместилась в США.

Вопрос об источнике угнетения мог решаться по-разному. Очень долго таковым предполагалась относительно небольшая клика противников Америки в британском министерстве и парламенте165.

Мерси Уоррен это оспаривала. В своей пьесе «Поражение» она вкладывала в уста злодея-британца реплику:

Слабые усилия нашей маленькой кликиНикогда бы не привели к успеху, будь Британия мудрой,Не склоняй она слуха к алчности, задрапированнойВ плащ, какой носят друзья добродетели166.

Здесь уже ответственность за антиамериканские меры возлагалась на Британию в целом.

Стоит отметить, что далеко не сразу объектом критики стал король. Наивный монархизм в Америке сохранялся еще и в первый год Войны за независимость.

2.3. Экономика. Роскошь и коррупция

Экономическое могущество Великобритании также оказывалось под вопросом. Континентальный конгресс несколько презрительно отзывался о «славе» бывшей метрополии, как о «всецело искусственной», исходящей «только от торговли»167.

Развернутую характеристику английской экономики перед Войной за независимость давал Гамильтон. Он видел отнюдь не блестящее экономическое положение Англии: «Что до ее богатства, то хорошо известно, что над ней тяготеет огромный национальный долг. Чтобы выплатить его когда-либо, потребуются чудеса политики и экономии. Роскошь достигла предела, а универсальная максима гласит, что роскошь указывает на упадок государства. Ее подданные обложены чудовищными налогами. Все обстоятельства согласно свидетельствуют о ее кризисе»168. Так что он попросту высмеивал декламацию тори по поводу «всемогущества и самодостаточности Великобритании»169. Он свободно цитировал английских экономистов меркантилистского толка: М. Постлетуэйта, У. Бьюса и др. Опираясь на их авторитет, Гамильтон утверждал, что низшие слои Англии разорены и едва сводят концы с концами; фермерам трудно платить ежегодные налоги. Размеры эмиграции свидетельствуют о невыносимых условиях жизни в Шотландии и Ирландии. При этом Великобритании угрожает торговое соперничество других стран. Франция вытесняет ее с испанского, португальского и турецкого рынков. Россия столь активно развивает собственные мануфактуры, что вскоре сможет отказаться от импорта британских товаров. Поэтому невозможно вообразить, чтобы потеря прибыльной и обширной торговли с колониями не была ощутимым ударом, тем более для страны, которая, как считалось в XVIII в., живет главным образом за счет торговли170. В этом он был прав: в американские колонии шло около трети экспортируемого Англией сахара-рафинада; около половины изделий из меди, железа, стекла и керамики, шелка, фланели, набивных хлопчатобумажных и льняных тканей; от двух третей до трех четвертей английского такелажа, гвоздей, бобровых шапок171.

Б. Франклин пытался основать представление о слабости Британии на надежном статистическом фундаменте. Об этом он писал своему лондонскому другу, химику Дж. Пристли. По подсчетам Франклина, к моменту сражения при Банкер-хилл Британия потратила три миллиона и убила 180 американцев, причем в Америке за это время родилось 60 тыс. детей. «Из этих данных математический ум может легко вычислить время и расходы, потребные, чтобы убить нас всех и завоевать всю нашу территорию», – заключал философ172.

Не все разделяли его оптимизм. С. Уорд, делегат от Род-Айленда, вспоминал, что Нидерланды сражались с Испанией в течение шестидесяти лет, и прикидывал, не продлится ли Война за независимость США хотя бы четверть этого срока173. Дж. Адамс также предполагал, что война может затянуться на двадцать лет174. А вот коннектикутец О. Уолкотт был уверен, что американцы смогут постоять за себя – со временем даже на море, где Англия считает себя владычицей175.

Симптомами кризиса метрополии считались роскошь и коррупция, господствовавшие в Великобритании176.

Даже сравнительно доброжелательные портреты англичан включали представление об испорченности. Генерал Чарльз Ли оставлял выразительное описание английского командующего У. Хоу: «Я нашел его дружелюбным, искренним, добродушным, смелым и скорее разумным, чем наоборот. Я все еще верю, что он таков от природы. Но порочное образование или, скорее, отсутствие такового, мода и господствующее среди англичан (особенно военных) идолопоклонство перед любым коронованным теленком, волком, боровом или ослом совершенно испортили его ум и сердце»177. Массачусетец Э. Джерри приходил к безапелляционному заключению: не только правительство, но и весь народ Великобритании «совершенно развращен и лишен добродетели»178.

Предполагалось, что монархизм наряду с роскошью ведут Британию к гибели. Северокаролинский делегат У. Хупер патетически обращался к бывшей метрополии: «Твое величие разрушено; роскошь и богатство со свитой из всех пороков влекут тебя в бездну»179.

Так же прочно Великобритания ассоциировалась с коррупцией. П. Генри восклицал, имея в виду английскую конституцию: «Взгляните, как подкуп и коррупция уничтожают прекраснейшее творение человеческой природы!»180 Коррупция господствовала как внутри самой Англии, так и в ее международной политике. Комитет по индейским делам в 1779 г. пытался объяснить делаварам различие между англичанами и американцами. Различие предположительно состояло в том, что англичане действовали «обманом и подкупом»181. Побаивались и коррупции в собственных рядах вигов. Не случайно в патриотической пропаганде постоянно мелькали «пенсионеры» английского двора, «наемники» министерства.

Подводя своеобразный итог, мэрилендец С. Чейз заключал: «Когда я размышляю об огромном влиянии короны, о коррупции, превращенной в искусство управления, о продажности избирателей (источнике всех зол) и неоднократном нарушении конституции парламентом внутри страны, о деспотической системе колониальной администрации… у меня не остается ни малейшей надежды на справедливость, гуманность, мудрость или добродетель британской нации»182.

2.4. Нестабильность

По мнению нью-йоркского антифедералиста Меланхтона Смита, хваленая конституция Великобритании никак не обеспечивала стабильности: страна постоянно становилась ареной революций и гражданских войн; парламенты бывали распущены; королей изгоняли, а то даже и казнили183. Эта не слишком лестная картина очевидным образом контрастировала с традиционной идеализацией британской свободы. Пенсильванский просветитель Б. Раш был уверен, что мятежи и восстания происходили в Великобритании даже чаще, чем в любой стране континентальной Европы184. Речь не названного по имени делегата Конгресса, перепечатанная в 1775 г. в английских газетах, включала то же представление: «Проследите историю нашей родной страны. Увидите ли вы борьбу англов против данов, данов против саксов, саксов против норманнов, баронов против государей-узурпаторов, или гражданские войны алой и белой розы, или сражения народа с тираном Стюартом, – вы увидите ее в состоянии непрерывной войны». Правда, в дальнейшем оратор все же делал оговорку, что посреди всех потрясений Британия «процветала и становилась сильнее»185.