Легко видеть

«Милый! Как жаль, что не могу идти дальше с тобой, раз ты этого не хочешь. А я, как ни смешно это может показаться, была одну ночь счастлива в этом незадавшемся путешествии. Не думала, что так может быть. Я понимаю, как ты любишь и ценишь жену. Но если ты вспомнишь меня и захочешь, не отвергай от себя эту мысль и приходи. А может, увидимся еще и здесь? Целую. Галя».

Далее следовал адрес и телефон не только ее квартиры, но и мастерской. Михаил со все еще горящим от прилива крови лицом бережно убрал записку в карман и только тогда подумал, что таким образом сохраняет документальное доказательство связи с другой женщиной. – «Ничего себе – разбередил молодку, – подумал он. – Но все равно не думай, не обольщайся, что ты такой уж молодец». Иллюзии в самом деле были ни к чему. И, тем не менее, налицо были факты, доказывающие, что Галя рассчитывает на него, уверена, что он найдет ее послание, а затем рано или поздно откликнется на зов – возможно еще здесь, на маршруте, и к этому следовало отнестись вполне серьезно. Михаил представил, как Галя писала ему записку либо уединившись в палатке, либо уйдя в сторону от лагеря. Как потом, наверно, перед самым отплытием, поднялась под предлогом нужды от байдарки наверх к оставленному биваку, подняла заранее заостренный прут, воткнула его в землю и вложила в расщеп письмо – письмо своему «милому». Знающий да поймет. Спустя пару минут она уже, небось, с победным видом прошла мимо Игоря и села на свое место в байдарке, возможно, спрашивая себя, сколько ей придется ждать новой встречи с Михаилом. С Милым Михаилом, если считать допустимым пользоваться сразу двумя именами – тем, которое ради конспирации начертала Галя и тем, которое он получил при рождении. – «Хоть стой, хоть падай», – в сумрачном настроении подумал он.

До очередного порога Михаил добрался минут через десять. Главный слив был внушительным, но не головоломным. Такие всегда приятно проходить, если удается точно выдержать намеченную линию движения, а тут она была ясна. Все же эту ступень лучше было проходить одному, без матроса. Он понял, что сразу примерил ситуацию к Галиному экипажу, прежде чем подумать, что будет делать сам. Пожалуй, нижняя шивера была сложней порога. Это следовало учесть. В ней просматривалось три возможных прохода. Подумав, Михаил выбрал левый. Дальше просматривать путь уже не было смысла – все равно всего не упомнишь. Михаил повернул обратно и, возвращаясь к биваку, снова и снова вглядывался в опасно бурлящие струи воды. О Гале он больше не думал.

Ночью не спалось. Михаил вспоминал Марину и злился на себя, что по дурости своей не сделал всего возможного для скорейшего возвращения к ней, чтобы больше не расставаться. Он правильно поступил, не взяв Марину сюда. Она бы, конечно же, выдержала, если бы согласилась пойти, но предлагать ей маршрут самому не хотелось. Для него он тоже не стал особенным удовольствием. Просто еще раз позволил напомнить самому себе, что еще способен на самопреодоление. Конечно, чарующая красота природы и на этот раз пробирала до костей всё его существо, но смотреть на нее одному, без Марины, было все-таки грустно. В словах ей своих ощущений не передашь, да и всех видов Реки и окрестных хребтов ни за что не запомнишь. С Мариной бы все воспринималось иначе. Но он по своей воле попал сюда один, и за это приходилось расплачиваться. Две стихии – природу и любимую женщину – никак не хотелось постигать по отдельности, это стало ясно ему давно – с самого первого похода, в котором он познакомился с Ингой. С тех пор много воды утекло из тех рек, по которым он проходил, но непреложность этой истины только подтверждалась. Чего, спрашивается, ему понадобилось искать подтверждение ей еще раз? Не хотелось успокаиваться по-стариковски? Ходить в серьезные походы, когда все знакомые ровесники давно «оставили этих глупостей», как говорят в Одессе – это действительно кое-чего стоило, но все равно не так много, как неразлучная близость с Мариной. Это можно было и раньше понять. Понять и принять. И больше не рыпаться. Не все благородные устремления в путешествия оправдывались желанием сохранить верность самим себе в лучшем. Иногда чутье могло и подвести, если забыть, что есть самое главное в жизни. Стоило бы помнить пример Рема Викторовича Хохлова, физика, академика, ректора Московского Государственного университета, видимо, юного душой человека и альпиниста, который на короткое время вырвался из плена городских научно-служебных дел для восхождения на Памирский Пик Коммунизма. Возможности потренироваться и достаточно хорошо акклиматизироваться на средних высотах у него, естественно, не было. В этих условиях все определял не разум, а цейтнот, и еще – самолюбие и гордость. Кончилось это совсем плохо, хотя в некотором смысле и достойно, потому как человек до конца жизни не изменил любимому пристрастию, которое считал едва ли не самым ценным в себе. Его настойчивость можно было считать и подвигом, однако нехватка благоразумия и желания считаться с необходимостью акклиматизации девальвировало его поступок, а жаль. Вольно или невольно, но он проявил неуважение к горам, в которые так стремился вернуться, а как раз этого они никогда и не прощали. Собственно, они могли угомонить навеки и самого уважающего и влюбленного в них человека, вполне расчетливого и осторожного, но это была уже другая статья и другой случай. Однако выкроить для встречи с любимыми горами – Великими Горами! – всего лишь пару недель – было все равно, что пытаться доказать свою вечную привязанность давно невиданной любимой женщине, исполнив с ней «по-быстрому» «всю любовь» и сразу после этого «сделав ей ручкой». Так нельзя себя вести ни с женщиной, которую любишь и уважаешь, ни, тем более, с любимыми горами, поскольку они, в отличие от женщин, не станут вникать в причины торопливости, чтобы попытаться извинить ее, а просто в раздражении спустят лавину, камнепад или ледовый обвал, а не так – заставят обломиться карниз или снежный мост, а если этого окажется мало, вызовут гипоксию – горняшку, высотную астму, сердечную недостаточность или смертельное переохлаждение. И это было далеко не все, что они могли употребить и пустить в дело против тех, кто покажется им непочтительными, зарвавшимися и невежественными существами. Горы умеют оценивать всё, что есть в человеке – в этом не стоило бы сомневаться никому. Наверное, и Рем Хохлов должен был догадываться об этом, так как был далеко не новичком в горах. Но жизнь в цивилизации торопила его, побуждая поставить интересы физики и университета выше интересов романтика – альпиниста. В результате – как ни старались его спасти, выполнив уникальную посадку вертолета на Памирском фирновом плато – а это выше шести тысяч метров над уровнем моря, спасти все равно не смогли. Не стало ни спортсмена – романтика, ни выдающегося физика, ни уникального ректора МГУ в советские времена.

Ясное дело, такое не могло произойти без санкции Вседержателя судеб – в этом Михаил был вполне убежден. И все же ему казалось, что в каких-то случаях Господь Бог делегирует горам определенные полномочия и разрешает им самостоятельно вынести тот или иной приговор тому или иному лицу. На всякого мудреца довольно простоты, чтобы совершить фатальный промах. И Рем Викторович Хохлов оказался одним из бессчетного множества людей, которые его совершили во вздыбленных вверх горных странах мира. Ну, а с тех, кто сам относил себя к категории «покорителей гор», они взыскивали за гонор и слабоумие еще чаще и строже.

Только благоговение и священный трепет в душе в сочетании с трезвым разумом могли найти благожелательный отклик в сердце гор. Но и это не избавляло от взыскующих испытаний с их стороны. Для тех, кто не тратил больших трудов, чтобы подняться к вершинам на канатных дорогах, фуникулерах и вертолетах, они открывали поразительно мало в сравнении с теми, кто шел к ним пешком, преодолевая себя и препятствия, карабкался и корячился, лез на стены, мерз, рисковал. Горные страны представлялись Михаилу неким промежуточным миром между обычным, равнинным, и тем Небесным Миром, в котором мы предполагаем оказаться после окончания земного пути. И не зря именно в окружении высоких гор постоянно жили хранители мудрости всех человеческих рас и цивилизаций, которым одним из всего человечества, неоднократно впадавшего во вторичную дикость, удавалось проносить сквозь миллионолетия, тысячелетия и века божественные Истинные Знания, о чем свидетельствуют виднейшие эзотерики, в частности – Елена Петровна Блаватская и Николай Константинович Рерих. «Тайная доктрина» и «Древние легенды» воспринимались Михаилом не как совсем новые откровения, а как знания, органично развивающие его собственные и даже кое в чем повторяющие их. Польза от этих учений была очевидна. То, что в древности было Истинным Божественным Знанием, то есть откровением Творца, впоследствии маскировалось, искажалось, кодировалось различными религиями, которые по-разному, причем каждая на свой манер, вычленяли и консервировали Откровения, и ни одна из них не была заинтересована в доведении Их до людей в полном объеме. К сожалению, время, когда сам Михаил мог бы углубленно знакомиться с тем, что открылось человечеству в самом общем виде, было упущено – как из-за отсутствия литературы, которая стала доступна ему, когда способность к запоминанию всего нового, совершенно необычного, заметно понизилась. Конечно, любопытство и любознательность не желали с этим смириться. Но даже перечитывать важные источники поразительных сведений по два или больше раза (как это стоило бы сделать) уже не было никакой возможности. Тем не менее, хотя бы однажды все то, что было ему доступно, Михаил почитал своим долгом прочесть. Иначе он потерял бы право считать себя хоть сколько-то образованным для того, чтобы убедиться – да, он проверил свою философию с точки зрения тайных, постепенно и не полностью открываемых перед человечеством знаний, и противоречий между ними не нашел. Это было окрыляющим выводом из познанного. И снова в голову приходила мысль, насколько справедлива – притом для всех возрастов – пословица: «Век живи, век учись» – с прибавлением: «дураком умрешь». Быть и оставаться дураком, продолжающим познавать, Михаилу не казалось обидным. Такова была участь любого, кто не заслужил Небесных Откровений. Но иным способом, кроме как благочестивым познанием, их и нельзя было надеяться получить. А кроме того, часть из найденного в «Тайной доктрине» он уже использовал для развития тех идей, которые с Божьей помощью пришли ему в голову, придали убедительности и «объяснительности» положениям, которые были непривычны с точки зрения клише, вбитых в голову как большевистской идеологией, так и религиями, и которые следовало изживать из живого, динамично развивающегося сознания. К сожалению, оно не умело меняться должным образом. И не столько из-за того, что не успевало, сколько из-за того, что не хотело успевать.

Предстоящий назавтра сплав не выглядел простым. Всего в каскаде должно было встретиться больше десятка крупных порогов и шивер, не считая мелких. И в них нельзя было влетать без просмотра, тем более, что он обещал Марине не обольщаться предшествующими удачами до самого конца.

Михаилу вдруг вспомнилось, как она входит в воду, прежде, чем поплыть. Вода расступалась перед ней и тихо смыкалась сзади, сначала вокруг ног, потом нижней части тела. Наконец, Марина сгибалась в талии и устремлялась вперед. Они оба так редко купались в теплой воде, что Михаил постоянно беспокоился, когда Марина уплывала прочь от берега, слишком уж большую опасность представлял собой холод. На Ладоге и в Байкале, на Белом море и заполярных озерах, в Витиме и Енисее вода, мягко говоря, не отличалась комфортной температурой, однако одним из самых холодных купаний на памяти Михаила осталось весеннее купание в Черном море, на южном берегу Крыма, в бухте Лисьей.

В тот день ветер дул с моря, и волны, уже достаточно внушительные, мерно набегали на пляж, с грозным гулом обрушивались на гальку, а затем в шипенье пены и перетираемых камушков нехотя сползали назад. Сейчас, в самом начале мая, побережье выглядело совсем пустынным. Не было еще никакого намека на то, что тут начнется через месяц, когда прогреется морская вода, а воздух станет просто знойным. Пока же на всем протяжении пляжа от бухты Лисьей и как будто до самого мыса Меганом лежало или бродило в поисках красивых камушков совсем немного людей. Рядом с Мариной и Михаилом и вовсе никто не задерживался. Они загорали под теплым солнцем вместе со своим блаженно нежившимся в его ласковых лучах черным колли Вэлушкой. Он уже успел набегаться вдоль полосы прибоя и теперь дремал, изредка вскидывая голову, если что-то новое прослушивалось сквозь ритмичный шум ударяющих в берег волн.

– Спит-то как хорошо, – приподнявшись и взглянув на собаку, сказал Михаил.

Марина в ответ погладила пса, лежащего у нее под рукой. Михаил потянулся и тоже погладил. Прогретая шерсть приятно ласкала кожу ладони.

– Спи, спи, мой хороший! – успокоила Марина, когда Вэл приоткрыл глаза, и тут же спросила Михаила. – Тебе нравится здесь?

– Мне с тобой везде хорошо, – после паузы отозвался он.

– Нет, я о другом.

– Нравится ли мне Крым?

Михаил снова приподнялся, обвел глазами море, уходящий вдаль пляж, затем безлесные, еще вяло зеленые в эту пору склоны невысоких гор, вздохнул и ответил:

– Пожалуй, нравится.

Он знал, что Марине был бы более приятен другой ответ, но кривить душой не хотелось. Горная тайга, горные или лесные озера воздействовали на его нутро несравненно сильней. Разумеется, Марина знала об этом, но она с юности любила Крым, в который он попал сейчас впервые, и потому не удержалась от нового вопроса:

– А море как?

Ей давно хотелось привезти его на теплое море, и вот, наконец, она смогла.

Море прекрасно, – ответил он. – Особенно пока побережье такое пустынное и тихое. Вода – синь с хрусталем, поверх – синеватая дымка, как вуаль, наброшенная на какую-то тайну. От ощущения, что она так велика, а разгадка вроде бы где-то рядом, заходится душа. И у тебя?

– Да, ты же знаешь. Но меня все здесь к себе притягивает. Я думала, что и тебя…

– Ну, ты и сама теперь, наверное, видишь, что здесь все-таки меньше захватывающих видов, чем в Саянах, на Ладоге или на Белом море. – Возразил Михаил. – Стоит мне только вспомнить тамошние красоты, сразу делается понятно, где лучше. Мне кажется, что и ты любишь Крым больше по старой памяти. А с тех пор, как мы с тобой стали ходить на Север и в Сибирь, там нам открылось нечто большее. Я про Крым плохо не думаю, – поспешно добавил он, чтобы не испортить настроение Марине. – Просто там мне и самому лучше, и природа впечатляет сильней.

– Пожалуй, ты прав. Во мне очень сильны старые привязанности. Но если вспомнить Кантегир, Енисей, Саяны, Тунгуску – то такого не увидишь нигде.

– А я надеюсь познакомить тебя и с Белым морем. Летом оно часто очень синее, а вовсе не белое. Но там еще и скалы, тайга, острова, порой еще и какой-то волшебный свет над водой. Между Сон-островом и Шараповым мысом есть такие места, что не наглядишься. Когда мы там путешествовали вместе с Вэлушкой на «Колибри» без тебя, только об одном и жалел, что ты этого не видишь.

Вэл, услышав свое имя, повернул к ним свое тонкое умное лицо. Все же он больше слушал, нежели спал.

– Нас тогда здорово потрепало в море, да, Вэл?

Он ласково потрепал пса за шею.

– Надо было вам без меня лезть на рожон, – проворчала Марина.

– Может, и не надо было, – согласился Михаил. – С одного катера на нас тогда смотрели как на психов. Их, кстати, тоже швыряло так, что их судно не выглядело очень убедительно. – Помолчав, он добавил. – Пожалуй, только на Севере Ладоги есть еще что-то похожее на те места.

– Ладога и у меня из головы не выходит. – подтвердила Марина. – Помнишь, как обалдели от восторга ребята, когда увидели настоящее синее море, да еще и населенное тюленями?

– Помню, конечно.

Это был их самый первый совместный поход. Марина взяла туда своего пятнадцатилетнего сына Колю, а он – четырнадцатилетнюю Аню. Это было что-то вроде предварительного свадебного путешествия вместе со ставшими общими детьми. Всем им Ладога запомнилась по-разному, но все они были покорены ею на всю жизнь.

– Как много дал тот поход ребятам, – сказала Марина.

– А нам – разве мало? – улыбнулся Михаил.

– Ты любишь вспоминать?

– Люблю! Еще как! И очень часто вспоминаю.

Некоторое время они лежали молча. На море и в небе тоже как будто не было перемен. Потом глаз Михаила задержался на блестящей точке, за которой тянулся по небу белый след.

Реактивный самолет быстро приближался к зениту. Михаил протянул руку к подзорной трубе, вскинул ее, подсек след конверсии и провел трубу вдоль него к самолету.

– Двадцать первый, – сообщил он Марине.

– Как у Кольки, – эхом откликнулась она на его мысль. – Интересно, откуда они тут летают?

– Не знаю. Тут, наверно, аэродромов до черта, а Крым – небольшой. Помнишь, Колька говорил, что где-то в горах над Судаком он проходил курс выживания для летчиков? Небось, там поблизости и есть авиабаза.

– Немного неприлично устраивать курсы по выживанию рядом с курортом, – засмеялась Марина.

– Ну, почему же? – тоже смеясь, возразил Михаил. – Выживать рядом с курортом со скудным запасом воды, без удобств и привычных шмоток, а также без денег – совсем несладко. Это даже можно считать дополнительной неприятностью. Как у Городницкого:

– А где-то бабы живут на свете,

Друзья сидят за водкою…

Только тут надо бы петь: – А рядом бабы живут на свете… далее по авторскому тексту. Собственно, в любом месте можно создать экстремальную ситуацию. Судя по Библии – даже в Раю.

– Да, это дело нехитрое, – согласилась Марина. – Вот создать Рай там, где его и представить себе невозможно – это куда трудней.

– А все же кое-где такое удавалось. Мормонам, например, у Большого Соленого озера. Или евреям в пустыне Негев. А у нас в подобных местах только «жареная авиация».

Это было Колькино выражение насчет своего житья-бытья в истребительном авиационном полку на юге Узбекистана недалеко от афганской границы. Впрочем, сейчас в другом его полку, на испытательном полигоне в Казахстане, вряд ли было менее жарко.

– Интересно, летают у них там в это время дня?

– У Кольки? – переспросил Михаил, взглянув на часы. – В это время вряд ли. Там три часа дня. Самое что ни на есть пекло.

Разговор снова прервался. Марина, ясное дело, думала о сыне, который внезапно передумал стать математиком и поехал поступать в высшее военное училище летчиков и уже этим одним навеки лишил свою маму покоя, да и Михаила, в общем-то, тоже. Хоть и было понятно, что мужчина должен идти на риск, если манящая профессия неотделима от него, им-то, старшим, утешения от этого не было никакого. Тем более что пилот, сколь бы взрослым он ни был, все равно остается для матери малышом.

– Все-таки лучше бы он здесь служил, а не в ТуркВО, – сказала, наконец, Марина.

– Еще бы! Здесь все-таки цивилизация, его с детства любимое море, где ты учила его плавать. К тому же отсюда вдвое ближе к дому.

– Я так боялась, что он может где-нибудь по глупости утонуть, что в два года научила его плавать.

Михаил об этом уже слышал. И о страхе матери, и о любви сына к плаванию. Колька мог бы играть в водное поло в университетской команде, если б только хотел. Да он и без водного поло поступил бы на мехмат. Михаил знал, что отчасти виноват и в том, что Коля заболел авиацией, и в том, что он предпочел жить вдали от родного дома, в котором место отца рядом с матерью занял он, Михаил. Потом Коля признался Марине, что хотел возненавидеть Михаила, но не сумел. Но все равно той открытости, которая установилась между ними в Ладожском походе, больше, увы, не осталось. Оба жалели об этом, но стеснялись об этом говорить. Как символ предстоящих изменений в Колиной судьбе в памяти Михаила запечатлелась картина взлета истребителя, только что оторвавшегося от полосы и идущего наперерез электричке, в которой они возвращались из Приозерска в Ленинград. Это тоже был МИГ-21. Он с тяжким ревом набирал высоту. Потом из другого окна они смотрели за тем, как истребитель с пламенем из сопла быстро уходит вдаль. Михаил в тот момент еще не понимал, что именно во взлете этой машины так впечатлило его. Завораживающим и пугающим восторгом отозвался в душе рев двигателя на форсаже даже у него, у вполне взрослого тридцатисемилетнего инженера и научного работника. Что же эта картина могла вызвать в воображении пятнадцатилетнего подростка? Только еще больший восторг в смеси с удивлением, что и было написано яркими красками на его лице.

Однако, по-видимому, еще больше подвинул Колю к летному делу полет в АН-2 из Бамбуйки в Багдарин, а из Багдарина в Читу, когда они возвращались из похода по Амалату – Ципе – Витиму. Михаилу случалось и раньше летать на этом биплане, но лишь теперь он увидел, с какой натугой маленькая машина брала каждый перевал через горные хребты, как низко она проходила над совершенно непригодными для посадки каменистыми нагорьями. В таких случаях в голову невольно на первое место вылезала мысль, что же тут можно сделать «в случае чего», тем более, что никакого сулящего надежду на спасение способа и ответа неоткуда было взять. Однако самолетик с тяжело ревущим от натуги мотором перебирался через очередной гребень и слегка подныривал в следующий за ним цирк и завораживающий полет продолжался, и честная машина благополучно доставляла их с аэродрома на аэродром.

Тогда Коле и стала ясна его будущая жизненная линия. Ему нравилось ходить по краю. Это обостряло восприятие и украшало бытие. Ну, а о радости после преодоления угрозы можно было и не говорить.

Неожиданно до слуха, обращенного к прошлому, донеслись посторонние голоса. Со стороны «Крымского Приморья» шла компания из четырех человек. Двое мужчин и две женщины возбужденно тараторили на каком-то непонятном языке. Марина, прислушалась, сказала:

– Говорят не по-русски. Армяне, что ли?

– По виду похожи, – подтвердил Михаил.

До их появления в пределах видимости находилась лишь одна порядком беременная молодая женщина, которая, несмотря на громадный живот, то и дело наклонялась, подбирая понравившиеся камушки. Сейчас она отошла уже довольно далеко. И вот на / тебе – вместо нее явилась целая галдящая компания. Как назло, они расположились на пляже почти рядом. Их гортанные крики просто били по ушам. Молодые люди были в восторге от своих дам, и потому не было никакой надежды на то, что они накричатся и смолкнут. Особенно громко заявлял о себе низенький и толстопузый живчик. Он все время носился взад и вперед по пляжу перед вдохновительницами его энтузиазма и совсем не закрывал рта.

– Кончилась тишина, – обречено сказал Михаил, думая о том, что этим мужчинам хочется показать себя не только перед их спутницами, но и перед посторонними, то есть перед Мариной и Михаилом, поскольку никого больше не было рядом. – Начался курортный сезон.

– Ну, это еще не сезон, – возразила Марина, хотя тоже посмотрела на бегуна – живчика с явным неодобрением.

А тот, заметив, что двое посторонних с собакой все-таки смотрят на него, забегал еще быстрей и завопил еще громче. И, словно это внимание окончательно подготовило его к подвигу, вдруг издал особенно резкий клич и кинулся с берега навстречу прибойной волне. Когда стена воды ударила его почти всей своей высотой, он завизжал уже из всех сил и бросился обратно. Выскочив из пенной полосы, он продолжал бегать и кричать, на сей раз, чтобы согреться. Женщины из его общества сразу одобрительно загалдели, жестикулируя и кивая головами своему храбрецу. Правда, из остальных троих никто поплавать не пожелал.

Марина и Михаил лежали молча еще несколько минут. Потом она спросила:

– Хочешь окунуться?

– Хочу. А ты?

– Конечно!

– В смысле быть у моря и не выкупаться?

– Ну да! – засмеялась Марина.

– Ну пойдем.

Они поднялись на ноги и стряхнули с ног прилипшие к коже мелкие камешки. Потом вместе подошли к кромке прибойной полосы. Здесь Михаил взял Маринину руку в свою, и они, не останавливаясь, вошли в мелкую воду отливающей волны.

Громкий разговор в компании за их спинами как оборвало. Навстречу Михаилу и Марине шла новая волна, вроде и не слишком большая, но хлестнуть она должна была здорово, если не успеть вовремя проткнуть ее.

– Скорей вперед, пока не обрушилась! – крикнул Михаил.

Они разом бросились вперед и кинулись в нарастающий фронт волны за мгновение до того, как начал валиться гребень. После нескольких гребков они спокойно закачались за прибоем. Но на самом деле покоя тут не было – на сей раз из-за холода. В голове мелькнула мысль, что нынешняя вода южного моря ничуть не теплей летней заполярной Беломорской воды, и в ней долго не проживешь. Из-за худобы Михаил всегда очень быстро застывал и мёрз. Марина переносила холод лучше. Взглянув в лицо мужа, она поняла, что надо возвращаться назад.