Легко видеть

Малознакомая женщина провела с ним ночь и очень старалась пробудить в нем то, чего он ей не хотел дать в полном объеме. Было ли это достаточно для того, чтобы считать ее своей любовницей? С одной стороны – вроде да, если мыслить постельно-формально. С другой стороны – нет, поскольку Михаил ее до сих пор в такой роли рядом с собой так и не ощутил. Как не ощутил себя бездушным развратником, которому плевать хотелось на женщину и на то, что она чувствует перед, во время и после соития, и который заботится лишь о сборе собственных свежих ощущений от объекта своего воздействия и влечения. Он никогда не спал с женщинами, равнодушными к нему, да и сам не пользовался теми, к кому сам ничего равным счетом не питал. Так что Лермонтовские слова, сказанные о Печорине: «С помощью товарищей он рано вступил на соблазнительное поприще разврата» к себе Михаил никак не мог отнести. Одна только Лина иногда говорила ему: «Развратник» или даже «Р-рр!» – да и то, небось, потому, что хотела получить какую-нибудь моральную компенсацию за его нелюбовь. Но Михаилу это совсем не понравилось. – «Я не развратник», – отвечал он, пожимая плечами. Если она мечтала, что вслед за сексом он проникнется любовью к ней, то тем более не надо было путать взаимное удовольствие с развратом. Разврат даже по умолчанию подразумевал, что в сексуальных отношениях одна сторона – эксплуататор или насильник или беззастенчивый хам – эгоист, а другая сторона – жертва или обе стороны в равной степени начисто лишены любви. Но уж в чем – в чем, а в этом он был уверен, что ни одна из его партнерш не чувствовала себя жертвой. И хотя поприще у любви, у взаимно-приятного секса и разврата физически было одно и то же – постель, путать их ни в коем случае не стоило. Разве что в шутку, как это однажды в хорошем настроении сделал Михаил, видоизменив всего одно лишь слово в одной из строф романса на стихи Надсона:

Глядя на луч пурпурного заката,

Стояли мы на берегу Невы.

Вы руку жали мне. Умчался без РАЗВРАТА

Тот дивный миг – его забыли вы!

Вот Гале этот вид секса был явно знаком, судя по ее рассказу, обильно сдобренному иронией, о том, как она, первой изменившая мужу, уличила его в измене и подвинула его к тому, чтобы он попытался застрелиться.

Подобно Гале точно также Наташа Чернова явно гордилась тем, что по ее милости спился ее первый муж-офицер и запил ее первый любовник – друг мужа в военной академии. Видимо, так в глазах этих дам утверждалось представление о собственной неотразимости.

Ну да ладно, пусть их уверенность в неотразимости остается при них, а вот с Галей он слишком уж близко подошел к тому, что сам без малого считал развратом. Не любил, не тянулся к даме, тем более не тянул ее в постель, но взял ее не без азарта, не только потому, что испытывал сексуальный голод, но и потому, что заняться Галей его подталкивала такая вещь, как исследовательский интерес. Мысль узнать, что особенного может заключаться в поведении женщины следующего поколения, не показалась Михаилу совсем уж глупой и пустой – дескать, женщина – она и есть женщина всегда, везде и во всем. И в глубокой древности, и в недавнем прошлом, и в настоящем. Наверное, и в будущем тоже все останется так. Чем же тогда интересоваться? Разве что причинами, по которым молодая, вполне цивилизованная дама прямо сходу, безынерционно, готова предложить почти незнакомому человеку биологически НЕПОДХОДЯЩЕГО возраста (причем не за деньги!) практически весь свой набор сексуальных умений – инициативно и без какого-либо смущения (а ведь оно способно на диво украсить начало отношений!), ничего не утаивая и не откладывая «на потом»! Но как раз о причинах-то удалось узнать крайне мало. Скорое разочарование в муже и довольно раннем замужестве, полная зачарованность прелестями собственно сексуальной работы без серьезных затрат каких-либо чувств. Но разве прежде подобного не было? Как не было! Такие женщины встречались в любую эпоху. Должно быть, загадка и фокус заключались в том, что только в нынешнюю пору – впервые после завершения эры матриархата – мораль общества стала столь же снисходительна к сексуально свободному поведению женщины, как и к подобному поведению мужчин – в то время как людям предшествующего поколения с устаревшими взглядами на сексуальное сближение, в частности – на подобающую ему скорость, это все еще представлялось диковинным и необычным.

Да, собственно, ничего другого открыть не удалось. И ради одного такого открытия не стоило снимать тормоза и пускаться во все тяжкие с риском расплаты за неуважение в Высшему Дару Любви, данному Небесами. Бог-то все равно все видит и знает, даже когда рядом «никого нет».

Нет, он, конечно, не пренебрегал этим даром, даже когда исследовал Галю и, в свою очередь, удовлетворял ее запросы, мобилизовав все свое умение, чтобы не перейти с ней последнюю грань, но так казалось только ему, а не Высшим Силам, которые сами не ошибаются и другим безнаказанно ошибаться не дают, если только у НИХ на этот счет не будет особых намерений относительно данного смертного, в данном случае – Михаила, о которых этому смертному и знать до времени ничего не дано.

Придя к этим выводам, Михаил вернулся к действительности и почувствовал, что залежался. Надо было пройтись, размяться, проветриться. Либо вверх по склону, либо назад – против течения Реки. Лишь бы не вперед, где он еще мог застать Галину компанию, если там все еще продолжали ремонтироваться, собираться, спорить или ругаться, в очередной раз выясняя, кто прав, а кто не прав.

Все-таки здорово было, что вот уже четверть века они с Мариной ходили в походы одни, не считая своих собак и Светы. Сколько энергии и времени было сбережено для любви и более глубокого восприятия красоты Мира благодаря такому простому способу отключиться от неблагоприятных посторонних влияний! Пожалуй, стоило пожалеть тех, кто на собственном походном опыте так и не узнал, насколько любое путешествие украшается искренней любовью, которую ни от кого не надо скрывать!

К сожалению, в советское время в спортивный туризм был жестко внедрен в качестве обязательного элемента принцип коллективизма. Объяснение этому было исчерпывающе убедительным – он нужен для обеспечения безопасности самих путешествующих. Если в походе с кем-нибудь случится несчастье, товарищи помогут ему добраться до населенного места. С этим нельзя было спорить. Да, если в туристской команде понадобится помощь одному ее члену, она в большей части случаев сумеет ее обеспечить. Правда, если в беду попадет вся команда или большая ее часть, самостоятельно преодолеть выпавшее на ее долю несчастье она не сумеет. Так что гарантировать безопасность при любом стечении походных обстоятельств коллектив все равно не способен. Но это была лишь одна сторона роли принципа коллективизма в обеспечении безопасности. Советская власть, коммунистическая партия и органы государственной безопасности не собирались допускать, чтобы кто-то из подданных оставался без надзора даже во время отпуска. Коллектив для этого был более удобным объектом для наблюдений «изнутри», чем семейная или любовная пара. Даже высшим партийным бонзам приходилось отдыхать «организованно», то есть под контролем соответствующего законспирированного под обслугу спецперсонала в комфортабельных санаториях, домах отдыха или охотничьих «домиках». Знать, о чем болтают, что замышляют, чем недовольны люди, особенно во время расслабления при возлияниях на лоне природы, властителям всегда представлялось особенно важным. Ведь природа так располагает к откровенности, а если к этому добавляется выпивка, то она еще лучше развязывает языки. Коллектив с внедренными осведомителями идеально подходил для наиболее глубоких проникновений во внутренний мир людей. Конечно, настоящие спортсмены не брали в команду людей, которых не проверяли на прочность и которым не вполне доверяли, но это создавало трудности властям только в отношении самодеятельных групп. А на плановых маршрутах и особенно в заграничных поездках приставить своих людей им не составляло никакого труда. Ну, да что об этом. Но вот в чем спутники (или друзья по команде) были незаменимы, так это в том, чтобы снимать друг друга и тем увековечивать факты их пребывания в тех или иных экзотических местах. А что оставалось Михаилу, особенно когда ходил один? Только сознание – «Я тут был!» – и никаких подтверждений.

Михаил быстро одевался для хождения в мокрой тайге. Встретить дичь он не надеялся, но руки сами нашли патронташ и ружье. Он поднялся от своего бивака метров на тридцать, когда по непонятному побуждению оглянулся и замер на месте. Внизу кто-то тихо приближался к его биваку, переходя от дерева к дереву и явно соблюдая скрытность. Михаил посмотрел в трубу. Крадущийся был Игорем. При двадцатикратном увеличении его лицо различалось вполне отчетливо и выглядело отталкивающим. Михаил не ждал, что тот придет выяснять отношения – но вот на тебе – пришел. И вряд ли просто так. Михаил быстро-быстро пошел вниз, не спуская глаз с Игоря, пока не приблизился на выстрел. Тут Михаил снял с шеи ружье. Игорь его еще не замечал, хотя временами и оглядывался по сторонам. Он прошел мимо палатки к «Рекину». Поравнявшись с байдаркой, Игорь протянул руку к левому бедру, на котором висел нож. Все стало понятно.

– Вы что-то ищете? – громко спросил Михаил.

Игорь заметно вздрогнул и быстро повернулся на голос. Его лицо исказилось от злобы. Рукой он все еще сжимал рукоятку ножа.

– Отойдите от лодки, или буду стрелять, – буднично предупредил Михаил.

Ружье он уже держал перед собой. Оставалось только приткнуть затыльник приклада к плечу и, вскинув стволы, нажать на спуск. Он заранее решил, что коли дело дойдет до стрельбы, то будет дырявить сапоги бывшего Галиного любовника «девяткой» – самой мелкой дробью, какая только была у него с собой.

– Не посмеете! – выкрикнул Игорь.

– Еще как посмею! – уверил его Михаил. – Марш отсюда! Хотите, чтобы ваши узнали, зачем вы явились сюда? Со стороны туристов я еще с такой пакостью не сталкивался.

– А вы что, турист? Вы гад, старый паршивый гад!

– Точно, – подтвердил Михаил. – И очень старый, и достаточно паршивый. Но портить свое судно я другому гаду просто не дам. Так что вон отсюда немедля!

– Ну ладно, я с тобой еще посчитаюсь!

– Надеюсь, я тоже.

Игорь медленно пошел к своему биваку, показывая, что ничего не боится. Затем его шаги убыстрились. Видимо, ему все-таки передалось, что Михаил выполнит угрозу. Когда «мститель» скрылся из виду, Михаил, не теряя высоты, быстро двинулся следом. Ему хотелось убедиться, что Игорь вернется на свой бивак. Тот действительно шел без оглядки, пока не вернулся к спутникам. Палатки уже были убраны. – «Слава Богу!» – подумал Михаил. Теперь уж они наверняка должны были отвалить отсюда в ближайшие полчаса – час.

В трубу он увидел Галю, поднявшуюся от Реки. Она что-то бросила Игорю на ходу и, не поворачивая головы, прошла мимо. Ее лицо и походка лучше всяких слов говорили о том, что она подчеркнуто определенно дает знать бывшему любовнику, что более чем удовлетворена ночью, которую провела с другим. Такую походку было трудно ожидать от женщины в высоких сапогах, но выглядела она ничуть не менее вызывающей, чем если бы шла, независимо покачивая бедрами, в лодочках на высоких каблуках по паркету, когда каждому встречному становится ясно, что мимо проходит хорошо и всласть наёбанная женщина, не считающая нужным это скрывать. Видимо, ночью Игорь ее все-таки не подкарауливал, иначе пропорол бы байдарку еще в темноте. Хотя нет. Он, скорей всего, еще вечером знал о причине ее исчезновения, но решил наказать Михаила перед самым выходом в путь, а то, глядишь, старик явился бы на бивак и сообщил о нанесенном ущербе. Михаил представил себе радостное настроение мстителя, придумавшего прекрасный план. Утром после завтрака и сборов в дорогу по-тихому отойти от своего лагеря – допустим, по большой нужде, сбегать на бивак старого паршивого газа, продырявить и располосовать его надувную байдарку – и о / ревуар, старый хрыч! Для этого и ружье не стоило брать с собой – глядишь, оно еще вызвало бы какие-то подозрения.

Надо было признать, что если бы план Игоря осуществился, ему бы, Михаилу, пришлось совсем не сладко. То ли удалось бы заклеить баллоны так, чтобы они не травили воздух, то ли нет. И что делать, если герметичности не добиться? Уходить пешком к автотрассе? Сложно и трудоемко. Известно, каково тащиться с грузом по горной тайге. Строить плот-салик – возни до черта. Нужно штук шесть бревен, желательно не лиственничных, диаметром сантиметров в двадцать пять и длиной метров по пять или шесть, да вытесать две стрелы и двенадцать клиньев, да сделать под них пазы «ласточкин хвост» в основных бревнах, да поставить пару подгребиц и вытесать две греби – вот и уйдет у него на это неделя-полторы, а там еще и сплавляться придется долго. Глядишь, к тому времени у него и продукты закончатся – ведь лишнее он уже им отдал. Пусть поголодает паршивый гад, а то, глядишь, и подохнет. То-то было бы ликованье. Молодец, Игорь – превосходно все рассчитал. Кстати, как интересно все могло получиться. Пилот вертолета попросил именно Игоря присмотреть по пути за одиноким старым туристом, доставленным на Реку двумя днями раньше. Вот он бы и присмотрел, ничего другого не скажешь. Действительно, гуманист. – «А чего ты хотел? – остановил себя Михаил. – Жизнь должна принадлежать людям зрелым и матерым, а еще – молодым. По крайней мере, они в этом абсолютно убеждены. Старью не надо давать поблажек, пусть оно поскорее выпадает в тираж. Стиль современной жизни обязывает к прагматизму, а ему не свойственны проявления слабости под влиянием человеколюбия. Правда, по мере старения точка зрения на мораль могла измениться даже у таких прагматиков, но не скоро и не сразу, как это было сказано, например, еще поэтом Некрасовым.

Погодите, детки, дайте только срок!

Будет вам и белка, будет и свисток!

Ну, положим до свистка ИМ Михаилу было не дожить, поскольку «деткам» до свистка от старости предстояло еще немало чего нахлебаться.

А пока он сам хорошо нахлебался Гали. Снова надо было отпускать ее и всю компанию вперед и из-за этого замедлять свой собственный сплав, чтобы еще раз не оказаться невольным участником чьих-то раздоров, а главное – не подвергнуть себя новым испытаниям на сексуальную стойкость в случае, если Галя вновь пожелает сблизиться с ним. Устоять после познания этой на всё готовой женщины перед новым натиском с её стороны было более трудным делом, чем перед первым случаем, которого он, в общем-то не выдержал, хотя и сумел настолько ублажить Галю, что она пожелала не скрывать этого ни от Игоря, ни от остальных.

Михаил выглянул из палатки наружу. Времени до вечера из-за раннего подъема было еще много, но уходить куда-то не тянуло. Что его удерживало на месте, он сначала и сам не понимал, но вскоре догадался, какова причина томления. Предстояло о чем-то писать. Он достал бумагу и ручку, устроился поудобнее и только тогда задумался, что же, собственно, ему предстоит излагать. Выяснилось – то самое, что свербило внутри. Фундаментальные устремления его как существа плотного, то есть физического, мира все еще плохо поддавались управлению со стороны чистого разума и уверенности в том, что свое счастье с женщиной Милостью Божией уже получено, а другого не будет дано. Получилось, что тонкий слой разумной и моральной культуры слишком слабо держался на физической основе и легко сползал с плотного тела под ударным внешним воздействием, хотя по высоким критериям, которым должна отвечать просвещенная и думающая о высшем смысле жизни личность, все надо было выдерживать с точностью до наоборот. Чтобы разум и мораль изнутри управляли телом, не позволяя ему уклоняться от пути восхождения к подлинным целям Бытия.

Иллюзорное представление о собственной стойкости испарилось при столкновении с реальным соблазном, который, в сущности, тоже был иллюзией удовольствия, радости и любви. Конечно, уступив воздействию Гали, можно было мысленно представить себя кем-то вроде великого любовника, однако лучше было бы заранее сообразить, что этот «великий любовник» нужен был ей только здесь, в безлюдье и на безрыбье, и что она вполне спокойно будет обходиться услугами не менее великих любовников в Москве или даже по дороге к ней, если не полетит на самолете, а поедет поездом. Все-таки пять суток в дороге, можно еще кого-то и полюбить, и захотеть. Ну да Бог с ней, как она продолжит половую жизнь после похода – уж это-то никак не должно стать предметом его беспокойства! Тогда почему он все-таки думает о ней и о ее способе вхождения в сексуальный контакт с посторонними мужчинами? Зацепило? Всерьез, конечно, нет. Но раз она побывала у него на крюке (так, кажется, говорят об этом по-английски), значит, сама зацепилась, и это тоже небезопасно вне зависимости от того, с кем она будет спать в Москве и по дороге к ней. Самому, кстати, тоже лучше было бы выбросить приятные воспоминания из головы, чтобы не облегчать прекрасной соблазнительнице никаких решений, если в число задач, которые она поставит перед собой, будет снова включена его кандидатура. Может, тогда придется меньше стыдиться за себя, хотя все равно будет стыдно, потому как даже любящие мужья вносят в семейное счастье куда меньше своих любящих жен. Такое чувство пронзило его в один как будто совсем непримечательный вечер. Михаил уже вернулся с работы, но Марины дома еще не было, как не было и готового обеда. Досадуя по этому поводу, он взялся за газеты и успел углубиться в них, когда, наконец, пришла и Марина. Михаил поцеловал ее, помог раздеться и отнес вслед за ней в кухню тяжелую сумку с продуктами, отметив по пути, что его портфель с бумагами и купленным в булочной хлебом, весит меньше, чем она.

Не присев ни на миг, Марина встала к кухонному столу как к станку (никакое другое сравнение не годилось) и принялась за готовку. Короткий, никому конкретно не адресованный вздох, вырвавшийся из ее груди, был единственным признаком, проявившим ее отношение ко второй части её сверхдлинного трудового дня. Пожалуй даже, это был не знак обреченности на безмерную домашнюю работу после работы по найму, а скорее симптом затяжной и непроходящей болезни, терзающей всех лучших любящих женщин – бесконечный безостановочный труд.

Но в тот вечер Михаил еще не осознал полностью этот диагноз. Его просто кольнул тот единственный, но с тех пор не забывшийся вздох, который вырвался из Марининой груди, возможно, даже против ее воли. Михаил вернулся было в комнату и поднял с дивана отложенную газету, как делал это множество раз в прошедшие дни после возвращения жены с работы, которая тут же начинала готовить, как вдруг руки с отвращением отшвырнули газету прочь, а мысли после этого отвращения к СЕБЕ понеслись вскачь одна за другой. Получалось, почти вся Маринина жизнь рядом с ним и в его присутствии проходила под знаком проклятия, в то время как он считал, что рядом с ним она счастлива не меньше его, поскольку они дружно делают свое дело в постели. В общем-то, такова была семейная жизнь у множества пар. Если мужчина любовался женой, с громадным удовольствием ласкал и целовал ее и старался усладить в постели и при этом еще не бегал на сторону по другим бабам – это уже считалось «хорошо». Естественно, в походах Михаил еще брал на себя главный труд по перетаскиванию грузов. Но в городе, где проходила большая часть их жизни, что он мог поставить себе в заслугу, чтобы облегчить участь Марины? Почти ничего. Ежедневную покупку хлеба, время от времени – покупку картофеля, рыбы и мяса для себя и для собак, получение в прачечной сданного Мариной же белья, которое он только помогал донести до приемного пункта перед стиркой. И еще – гулянье с собаками по утрам и вечерам. Все остальное, за исключением починки кранов и электрических приборов, висело на Марине. Приготовление чая и кофе по утрам, иногда – мытье посуды после обеда, да хождение с мусором к баку во дворе и вовсе не стоило вставлять в счет. Получалось скверно, совсем скверно для само́й главной любви – не только для репутации «любящего» мужчины и мужа. При попустительстве с его стороны нескончаемая работа каждодневно старалась убить и саму любимую, и ее любовь к гордящемуся своим постоянством мужу, будто такое постоянство заведомо давало ему право особенно не стараться нигде, кроме постели, хотя правильней было бы удивляться, как это любимая не устраивает бунт и не посылает суженого и ряженого по известному адресу.

Михаил вернулся в кухню и что-то не очень сложное в помощь Марине все-таки сделал. И с тех пор он уже более целеустремленно старался помогать по дому и больше не считал, что его отвлекают от более важных дел, когда Марина давала ему хозяйственные поручения. Но все равно это было незначительной частью Марининых дел в семье. А ведь она сама могла быть писателем и поэтом. Но вот посвятила себя ему и по любви, и потому, что считала себя не такой способной. Её отказ от собственной творческой реализации Михаил считал своим грехом, во-первых, потому, что был невольной причиной иного её самопосвящения и отказа от своего собственного литературного дара; во-вторых, потому, что не проявил нужной настойчивости, чтобы переубедить любимую. Она упрямилась, отнекивалась, но ведь и он был упрям. Тем более, что сознавал – сколько бы ни дал и ни открыл ему Господь Бог, это все равно не утвердило бы его в праве думать о Марининой жертве иначе. Правда, как говорится, в ее исполнении отказ от одного вида творческой деятельности означал лишь перевод творческого потенциала в другой созидательный – и тоже творческий! – вид деятельности – в любовь к нему и к Свете. И все-таки он с грустью думал о том, какое счастье было бы читать ее искренние, чистые, прямо-таки особо прозрачные и проникновенные строки и строфы. Иных из-под ее пера выйти просто не могло. Образцы её возможностей, с которыми Михаил был знаком, вполне убеждали его в этом.

Река неистовствала в порогах и шиверах. Свое возмущение препятствиями, которые все равно не могли остановить ее напряженное и целеустремленное движение к северу, она выражала шумом и грохотом, который наверняка было бы трудно перекричать, если б Михаилу надо было докричаться до кого-нибудь. Но кричать было некому, и голосовых связок он мог не напрягать даже после очередного нелегкого прохождения. Оставалось произносить про себя: «Слава Богу, что прошел!» или «Спасибо тебе, Боже, за Милость Твою!» – и только. Любой сложный поход обязывал представлять свои силы и возможности с достаточной долей скромности, а уж одиночный поход и вовсе заставлял думать о себе как о без малого ничтожной песчинке, давшей втянуть себя в игры и столкновения стихий.

Игорь, брошенный Галей любовник, конечно, не был ровней опасностям со стороны стихии, но и он вполне мог поставить Михаила на грань выживания, случись ему попасть на бивак «гнусного гада», когда того не было бы дома или он был бы сосредоточен на каком-нибудь деле совсем неподалеку. Одинокому страннику всегда трудно обеспечить себе неуязвимость и безопасность. Трудно ли подловить момент, когда он чем-то занят или спит – и при этом не умеет воспринимать себя органической частью Мира и благодаря этому всегда чувствовать, что в нем происходит, как этого добивается от себя настоящий даос? Даже годами скрывающимся в горной глуши абрекам с их потрясающе обостряющейся интуицией на возникающие угрозы – и то не всегда хватает ее для сохранения жизни, хотя они обречены постоянно думать об этом. Наверное, именно такое постоянство крайней напряженности психики и ума, в конце концов, настолько изнуряет беглеца-изгнанника, что он сам идет навстречу людям в надежде, что чья-то пуля или удар положат конец его мукам преследуемого одиночки. И это случалось с людьми несомненного мужества и отваги, обладателями стальных нервов и озабоченных лишь довольно-таки примитивными мыслями. Что же говорить тогда о людях, более тонко мыслящих и менее физически закаленных? Откуда им было взять способность догадываться о надвигающихся угрозах кроме, разумеется, вполне очевидных или регулярных – проще сказать – зримых невооруженным глазом, если вся их предшествующая жизнь протекала в условиях относительной безопасности, в которых человек бездумно и, возможно, напрасно, полагается на защиту соответствующих служб и потому большей частью просто не думает об угрозах. В тайге, в горах, пустыне и океане одинокому дитяти цивилизации не на кого и не на что полагаться, кроме как на Милость Создателя, истово веруя в то, что если Всевышний пожелает защитить какого-либо смертного, то вынесет его из любой опасности на Ладонях Своих, если же решит, что Он уже достаточно испытывал грешника, но так и не добился от него никакого прогресса, то никаких усилий этого смертного не будет достаточно для спасения. И все же не стоило забывать и о другой веками проверенной мудрости: «На Бога надейся, а сам не плошай!» Исходя из всего, что он был в силах представить, Михаил решил, что придерживаться тактики гарантированного отставания от компании Игоря он больше не будет. Сколько он ни притормаживал свою скорость до сей поры, все равно столкновение с нею произошло, и это вполне могло повториться снова. К тому же продуктов серьезно убавилось, а отказывать себе в привычном питании Михаил не хотел. Это тоже побуждало поторапливаться, правда – поторапливаться не спеша, то есть не бежать вперед изо всех сил без оглядки на обстоятельства, но все-таки делать все возможное и разумное, чтобы поскорее вернуться к Марине. В этом он ощущал колоссальную потребность. В том числе под влиянием чувства вины. И в предвидении возможных новых инициатив со стороны Гали. Но сегодня выходить в путь было уже поздно. Михаил решил собираться завтра с утра, а пока сходить вниз по Реке к ближайшим шиверам и посмотреть, с чем там столкнется. Через полчаса он миновал место, на котором распрощался с Галей. По привычке, оглядываясь по сторонам, он увидел в расщепе воткнутого в землю прута сложенную бумажку и почувствовал, что послание адресовано ему. С учащенным биением сердца он подошел к «почтовому ящику» и взял в руки листок.