Легко видеть

Михаил вновь и вновь вглядывался в свою будущую трассу. Порой у него холодело под ложечкой, и тогда он напоминал себе, что он за этим сюда и стремился. Наконец, он понял, что лучших вариантов пути против уже намеченного нет и надо идти.

Оказаться над первым сливом в нужной для разворота точке он сумел хорошо, разворот для скольжения вниз лагом сделал своевременно и теперь с тревогой ждал удара воды в борт. Удар был, но Михаил легко одержал байдарку на ровном киле и тут же направил её нос вдоль струи справа от «бочки». Теперь важно было успеть занять нужную позицию перед следующим сливом и на этот раз, пользуясь как ориентиром одним из надводных камней, он спрыгнул с него вперед, проткнул в брызгах стоячий вал, окативший его поверх головы, но не застрял в «бочке». Ниже началась суматоха слалома, но это уже было делом привычным, «Рекин» маневрировал, повинуясь его движениям, своевременно и точно, и, пройдя шиверу, Михаил с нежностью подумал о судне, которое не подвело его ни на Водле, ни здесь.

Михаил позволил себе короткий отдых, чтобы снять нервное напряжение, и решил, что уже заслужил себе скорую остановку на ночлег. Свои тридцать шивер он сегодня прошел и имел право считать этот день удачным. Но подходящее место нашлось не сразу, а еще после трех недлинных шивер. В том месте в Реку слева впадал ручей и за ним просматривался подъем к площадке, где он мог поставить палатку.

Обустроив бивак, Михаил с наслаждением избавился от гидрокостюма. После пребывания в нем сыроватый штормовой костюм и высокие сапоги поверх сырых брюк воспринимались почти как уютная домашняя пижама и шлепанцы. Но одновременно Михаил с большей, чем прежде, определенностью понял, что эмоциональное и волевое напряжение, которого потребовал сегодняшний сплав, обходятся ему дороже, чем прежде. – «А ты как думал? – оборвал он себя. – Что ты не постареешь? Спасибо еще не разучился быстро вертеться и думать!» Бросать вызов стихии становилось не так просто, тем более в одиночестве. Михаил решил, что завтра устроит дневку. Он все больше нуждался в таком способе восстановления затраченных накануне сил. Теперь в идеале на один серьезный ходовой день ему хотелось иметь по крайней мере один день отдыха. Собственно, из такого расчета он и взял с собой продукты. Гонка окончательно стала противопоказана ему. И скоростных прохождений он больше не планировал.

– «Хорошо бы завтра побродить по тайге», – подумал он. Впрочем, иного выбора в походном меню у него здесь не было – либо очередной переход, либо прогулка в окрестностях лагеря. Возможность валяться целый день в палатке его, слава Богу, не прельщала.

Под вечер дождь прекратился. Во время возни у костра Михаил достаточно хорошо просушил на себе одежду, отсыревшую под «гидрой». Это тоже была не такая уж маленькая радость, вполне могущая благотворно повлиять на общее настроение. Михаил побродил по склону в окрестностях стоянки и обнаружил несколько кустов жимолости. Пожалуй, по ее крупным ягодам он скучал сильнее всего. Наверно, потому что больше всего надеялся, что она подкормит его раньше всех других ягод, которые он мог встретить в здешней тайге.

Мысли снова крутились в голове по привычному кругу – тоска по Марине, беспокойство по поводу тех препятствий, которые еще во множестве ожидали его впереди. О сплаве поневоле приходилось задумываться каждый раз, когда в поле зрения попадала нервная вздувшаяся Река, о Марине – когда готовил еду, пил чай и особенно перед сном, вместо сна и после пробуждения. Этот вечер и ночь не стали исключением. Михаил сам вел перед глазами нескончаемую череду видений. Они, разумеется, растравляли, но, как обычно, он все равно хотел их смотреть.

Утро показалось холодным и хмурым, несмотря на довольно поздний час. Михаил решил купнуться сразу как поднялся ото сна и голый, как был, но с полотенцем и мылом спустился к Реке и сразу вошел в воду, чтобы не кормить собой комаров. Вода была очень холодной, и, проплыв несколько метров против течения – и при этом оставшись на месте, Михаил выбрался на берег, быстро намылился весь от шеи до ног. Повторное купание было столь же недолгим, как и первое. Растираясь полотенцем, он постепенно изгонял из тела мерзлоту, но окончательно согрелся, лишь взбежав вверх к биваку и надев на себя одежду, включая свитер. Купание взбодрило, и он с неизменным аппетитом съел яичницу и с меньшим удовольствием – геркулес. Чай же всегда был в удовольствие, и Михаил с наслаждением выпил не две кружки, как обычно, а целых три. Заметно отяжелев, Михаил отправился в палатку писать дневник, отложив подъем по склону на потом. Дождавшись, когда в животе полегчало, он взял ружье и топор и стал подниматься прямо вверх. Идти было тяжелей, чем он думал, но ему хотелось накачать ноги, чтобы они не отвыкли от работы. Давным-давно распростившись с альпинизмом, он все равно тянулся, где мог, к вершинам и небу.

Наконец, он приблизился к гольцовому поясу. Со скал над тайгой открылся куда более обширный мир в сравнении с тем ограниченным, который изо дня в день Михаил наблюдал со дна ущелья. Здесь, недалеко от облаков, даже дышалось свободней, гнуса не стало вовсе и можно было разглядывать вершины и перевалы в подзорную трубу. На двух вершинах хребта по другую сторону реки он различил геодезические знаки – «сигналы». Пожалуй, это могло свидетельствовать о том, что лабаз, который он обнаружил позавчера на том же берегу, мог быть поставлен именно геодезистами, а не золотишниками, как он тогда предположил. Впрочем, вероятным было и то, и другое.

Хорошо оглядевшись по сторонам и отдохнув, Михаил отправился обратно. Вскоре снизу и немного правее себя он услышал выстрел. Михаил прибавил ходу и уже минут через пять выскочил к своему биваку. Там все было на месте и не тронуто. Однако люди, по крайней мере, один человек, находились рядом, и к их появлению следовало приготовиться. Он быстро поднялся метров на двадцать и оттуда начал неторопливо траверсировать склон вверх по течению реки, внимательно оглядываясь по сторонам. Вскоре он заметил ниже себя медленно идущую фигуру. Посмотрев в подзорную трубу, он узнал Галю. У нее на плече висело ружье стволами вверх. Приспустившись, он окликнул ее: «Галя!», а когда она повернулась лицом, помахал рукой. По ответному взмаху он понял, что она рада встрече.

– Здравствуйте, Михаил, – ответила она на его приветствие, игнорируя разницу лет, и это ему понравилось.

– Вы остановились неподалеку? – спросил он.

– Да, но только на другом берегу. Сюда мы переправились на байдарке.

– Ага, значит, вы не одна?

Она кивнула и с явной неохотой добавила:

– Игорь решил здесь поохотиться.

– И вы с ним тоже?

– Ну, я просто одолжила у Володи ружье. У Ириного мужа, – пояснила она.

Михаил хотел спросить, не она ли стреляла, но что-то его удержало.

Вместо этого он задал другой вопрос:

– У вас там все в порядке?

Она поняла, что «Там» означает и атмосферу в компании и то, как проходит сплав.

– Нет, – чуть помедлив, ответила она.

– Что-то случилось в пороге?

– Да, снова навал на камень ниже второй ступени.

– И снова большой ремонт?

Она подтверждающе кивнула.

– Я могу быть чем-нибудь полезен?

– Не знаю. С ремонтом – возможно. А так – вряд ли.

– Начались нелады?

– Нет, не начались. Усугубились.

Михаил промолчал. Что тут скажешь? Если происходит авария за аварией, погода плохая, всем светит опоздание на работу, как тут не выплеснуться взаимному недовольству? Это только любящие или очень уважающие друг друга спутники способны удержать раздражение внутри себя.

– Мы уже выбились из графика минимум на три дня, – неожиданно сказала Галя. – И одни настаивают на том, что надо спешить, а другие считают, что это приведет к новым авариям.

Михаил снова промолчал.

– У вас есть какое-нибудь мнение на этот счет? – несколько вызывающе спросила Галя.

– Конечно.

– Какое?

– Что удобнее ходить одному.

– Почему?

– Потому что тогда некого в чем-либо винить, кроме себя. И ругаться тоже не с кем, кроме как с собой.

– Так ведь скучно одному!

В ответ Михаил только пожал плечами. По его мнению в Галиной компании вряд ли могло быть интересней и веселей.

– Да одному и опасней, – добавила Галя, видимо, верно истолковав его молчание.

– Сообразительна, – подумал Михаил, а вслух сказал:

– Возможно, что и опасней. Зато никто не заставляет спешить, когда всего важнее думать и смотреть.

– Значит, вы против спешки, – удовлетворенно сказала Галя.

– Естественно. А кто у вас за нее?

– Главный – Игорь. И еще двое.

– Мужской экипаж?

– Да.

– Ну, Игорь, мне кажется, должен считаться с вашим мнением. Или я ничего не понимаю в апельсинах, как говорили в мои студенческие дни.

– Нет, вы понимаете, – подтвердила Галя.

Смущения в ее словах не было. Впрочем, не те наступили времена, чтобы стесняться внебрачного сожительства. Между тем, Галя добавила:

– После первой поломки он прямо закусил удила! Твердит только, что мы опаздываем и надо наверстывать упущенное изо всех сил.

– Прямо-таки закусил? – усмехнулся Михаил.

– А что?

– По-моему, после повторения аварии человеку остается только одно из двух – либо поумнеть, либо испугаться.

Михаил заметил, что после слова «испугаться» Галя вздрогнула.

Значит, она сама подозревала, что дело в этом. Тем не менее, она спросила:

– А разозлиться разве нельзя?

– Злость будет присутствовать во всех случаях. Кому охота признавать, что дело идет не так, как надо? Но в одном случае она заставляет собрать всю выдержку и поумнеть, а в другом выливается в деморализацию и желание поскорей убраться от жизни такой восвояси, покуда цел.

Михаил умолк, но Галя продолжала вопрошающе смотреть на него.

– Ну уж нет, – подумал Михаил. – Говорить вам, мадам, какая гипотеза тут верна, я не буду.

– А куда от жизни такой отсюда можно убраться? – наконец, спросила она.

– Как куда? На запад, через горы. Километров сто-сто двадцать. Там автотрасса.

– Это проще, чем сплавляться по Реке?

– Нет, конечно. Даже безусловно тяжелей, на мой взгляд. Возможно, не так рискованно, хотя как знать? Лично я бы от Реки не уходил.

– А вам тут бывало страшно? – неожиданно и глядя в упор, спросила Галя.

– А как же! Совсем до ужаса – нет. Но кое-где, глядя, что творится в воде, сердце все-таки замирало.

– И в последнем пороге тоже?

– Да, как раз в нем. Вы как его проходили – в байдарке или по берегу?

– Нас с Ирой высадили на берег.

– Ну и Слава Богу! Значит, у ваших мужчин есть совесть. И не все пропало.

– Вы о чем?

– О том, что они не забыли, что не имеют права рисковать вами как собой.

– Мы здесь тоже по своей воле, – обиженно возразила Галя.

– Ясное дело, по своей, – подтвердил Михаил. – Но и по неведению или чрезмерному доверию тоже.

– По неведению? – не поняла Галя.

Пришлось объяснить.

– Инициаторы похода – наверняка мужчины. Они всегда немного авантюристы. Даже если хотят ко всему подготовиться заранее, все равно многого наперед не знают, да это и делало бы предприятие менее интересным. Для них в походной неизвестности есть даже немалый желанный шарм. А женщины вообще не думают заранее об этой неопределенности. Они верят, что со своим мужским делом их спутники справятся хорошо. Отсюда ясно, что по этой причине мужчины обязаны больше брать на себя.

– Разве риск – это их обязанность?

– Если не считать того, что риск – еще и удовольствие, то он безусловно обязанность, – ответил он.

Они по-прежнему стояли друг против друга, как и в первый момент встречи. Михаил по привычке все время смотрел собеседнице прямо в глаза. Галя же то отводила свой взгляд от него, то пристально и ожидающе всматривалась в его лицо. Ей явно хотелось спросить о чем-то еще, но она не решалась, а он не стал помогать, точно зная, что пользы от советов посторонних людей почти никогда не бывает прежде, чем люди сами не набьют себе шишки. Ну, да и без того он уже сказал ей достаточно. Наконец, Галя прервала затянувшееся молчание.

– Мне кажется, вы по своему опыту были знакомы с чем-то подобным.

– Был, – просто сказал Михаил.

Последовал новый вопрос:

– Вы можете сказать, что надо делать?

– Найти свои ошибки и больше их не повторять.

– А конкретно?

– Разобраться во всем до мелочей – что подводило, что недоучли, что упустили из виду и что о себе напомнило неприятностями. Если для поиска ошибок требуется время, надо его потратить. Иначе будет потеряно больше не только времени и сил, но и добра. Главное – не лететь вперед, очертя голову – без просмотров пути в сложных местах – из страха опоздать на работу. Иначе можно опоздать еще больше.

– Продуктов тогда не хватит, – возразила Галя.

– При спешке не хватит еще сильней. Вы несогласны?

Галя в ответ пожала плечами.

– Голодать, конечно, неприятно – продолжил он. Но в достаточно больших пределах это неопасно – уже доказано в экспериментальных походах без жратвы. До двух недель. Вам столько не потребуется. При условии, что из-за отсутствия еды люди не будут психовать. Однако в вашем случае я бы посоветовал позаимствовать у меня продукты, которые я взял для себя с избытком, считая, что буду сплавляться медленнее, чем выходит на самом деле. Думаю, вашей компании их хватило бы дней на пять или семь.

– Это не выход, – возразила Галя.

– Да, в общем случае это не выход, поскольку мы могли бы и не встретиться, и вы бы оказались на маршруте одни. Но встреча произошла, и я могу помочь без ущерба для себя. Что тут ненормального? Из-за нехватки еды у людей, особенно мужчин, с непривычки очень портится настроение. А настроение – сейчас самое главное для того, чтобы сохранить волю к самоутверждению и достижению цели. На вашем месте я бы прежде всего заботился об этом и принял бы помощь.

– Вам легко говорить, – вздохнула Галя.

– Да, особенно с высоты своего возраста, – согласился Михаил.

Ему захотелось поскорей завершить неприятный для Гали, да и для него тоже, разговор. Все равно чужим умом никто не желает жить. Наоборот, всяк постарается полностью использовать свое право на собственное повторение чужих ошибок, лишь бы только своевременно не поумнеть – настолько это неприятно и нежелательно.

– А ваш Игорь далеко пошел охотиться? – Михаил попробовал перевести разговор на другую тему.

– Не знаю. То есть думаю, что он уже ждет меня у байдарки.

– Ну так идите. Лучше не давать ему новый повод для раздражения, – с легкой усмешкой сказал Михаил. Этого Галя не ожидала.

– До свиданья, – не без обиды и с вызовом сказала она.

– Всего хорошего, – откликнулся Михаил и сразу повернулся к ней спиной, чтобы она не думала, что он будет смотреть ей вслед. Смотреть ему и вправду было незачем. Хотя и было на что. Впечатление от Галиной внешности было очень хорошим. Неужели с таким экстерьером она не сумела скрутить своего Игоря в бараний рог? Или он действительно испугался здешней воды, как Вадим Кантегирской? Думая об этом, Михаил незаметно вернулся домой. На биваке все было как прежде. Посмотрев на палатку, Михаил вспомнил о своем утреннем желании поработать над рукописью после прогулки. В голову пришли новые мысли. Их следовало записать и развить, пока не ушли. Иначе вспоминай, что тебе вдруг представилось и привиделось. Хорошо, если вспомнишь. А если нет? Жди тогда нового просветления в мозгах. А его можно и не дождаться, если позволишь себе упустить его по своей небрежности или глупости.

На этот раз просветление относилось к причинам ошибочных решений в общем виде. Их следовало рассматривать как следствие либо незнания нужных Истин, либо их непринятия. Ключом к решению проблем могла быть только трезвость в оценке положения и необходимость исходить при поиске решений именно из нее.

Михаил с головой погрузился в работу. Его всегда увлекала открывающаяся в далекое далеко перспектива познания, вглубь которой его вела логика и радость от освоения новой идеи, которой так не хватало раньше для выбора верного курса в нескончаемом деле самоусовершенствования. Особенную радость приносили результаты, возникающие после столкновения, казалось бы, весьма отдаленных друг от друга представлений, которые вдруг надежно ассоциировались в фундамент, на который уже легко надстраивались производные мысли и другие ассоциации, так что процесс познания протекал почти лавиноподобно, и это позволяло видеть перед собой не обыденную плоскую картину мироустройства, а насыщенную и объемную панораму того, что происходит во Вселенной, как будто перед тобой убрали завесу, которую до этого все никак не получалось приподнять.

Когда Михаил остановился передохнуть, ему вдруг вспомнилось, что ему рассказала при встрече Галя, и он взялся за выяснение категориальных оснований злобы или злости, а не всего Зла. Прежде всего злость была эмоциональной реакцией на неудачу, затмевающей или опережающей аналитическую реакцию ума. Поэтому для впавшего в злобную одержимость человека не имело никакого значения, были ли для злобы какие-то разумные основания или просто инстинктивное отвращение к кому-либо или чему-либо, чтобы он отвергал целиком все, что мог приписать объекту своего активного неприятия. А начальным поводом могло быть что угодно – например, чужие преуспеяния во время собственных неудач, или чье-то покушение на то, что законно или «просто так» – только по своему желанию – считаешь своей собственностью, или получение удара от якобы слепой и безликой судьбы, «несправедливо» миновавшего находившихся рядом, «таких же, как он». Но каков бы ни был повод для возникновения злобы, она сразу побуждала изо всех сил противодействовать тому, кто ее вызвал, и таким способом «утверждать» себя. Пуская в ход свои тормозные устройства против экспансии ненавистного лица, злобствующий часто достигает успеха – и бывает тогда очень доволен собой, так как часто даже не подозревает о возмездии за свои дела, даже если физически уничтожил своего врага. А дело в том, что успехи злобствующего и его самоутверждение в основе своей всегда имели негативную природу и достигались они скверными побуждениями и скверными поступками, и, следовательно, вели к регрессу в обществе и деградации собственной личности, что Всевышний Творец и Вседержатель Судеб безнаказанно никогда не оставляет.

Злоба трудяги Сальери, завидующего непринужденно и фантастически обильно творящему гению Моцарта, гнусная злобная клевета Роберта Пири на доктора Фредерика Кука, действительно достигшего Северного Полюса за год до того, как его достижение приписал себе Пири (по мнению Пири, Кук вообще «не имел права» покушаться на первенство в достижении полюса, поскольку Пири рассматривал эту географическую точку как свою законную собственность).

Правда, злость могла научить и терпению, выдержке, подтолкнуть к овладению теми способностями и умениями, которых раньше у озлобленного не было. Если эти способности и умения имели благую природу и использовались в благих целях, то злость оказывалась генератором, работающим на повышение положительного потенциала личности.

В итоге такая личность закономерно преобразовывалась в более достойное и совершенное существо, заслуживающее благовоздаяния со стороны Господа Бога. Сколько можно найти примеров такого прогресса в истории спортивного соперничества, в войнах с сильным агрессором, в производственной, технической и научной конкуренции, определяющей темпы социального прогресса! – но все это только в условиях честного состязания. И хотя примеров позитивного преображения озлобленных неудачников немало, все же примеров противоположного рода во все времена бывало много больше, поскольку выгода для тех, кто защищал свои интересы, вставляя палки в колеса конкуренту, а не учась делать лучше конкурентов, была очевидна. Уметь то, что умеет делать лидер (тем более – лучше лидера) может далеко не каждый, а мешать и громоздить препятствия, грабить и шельмовать может любой злобствующий и распущенный субъект, ненавидящий конкурентов. Да, что зависть, что ненависть шли рука об руку со злобой, одинаково служа уничтожению – и чужому физическому, и своему духовному. И какие бы оправдания своей деструктивной работе ни приводил злобствующий, ненавидящий, завидующий, свою собственную карму он ухудшал сильней, чем наносил ущерб удачливому конкуренту. Красноречивой иллюстрацией такого рода была трагическая судьба биолога Белоярцева, создавшего очень эффективный кровезаменитель, так называемую «голубую кровь». Вице-президент академии наук СССР и куратор биологических научных учреждений академик Овчинников, видимо, сам претендовал на подобное же научное открытие, но оказался не в силах сделать его. Зато он с высоты положения, пользуясь всем своим административным влиянием и инструментами, достиг «победы» в соревновании с Белоярцевым другим путем – затравил, оклеветал, ошельмовал, обвинил в незаконном использовании спирта – и довел-таки Белоярцева до самоубийства, затем разгромил его лабораторию и уничтожил опытное производство кровезаменяющего препарата, лишив таким способом жизни многих нуждающихся в срочном вливании крови, особенно на войне. Но торжествовал Овчинников недолго. Он достаточно скоро умер от рака и вряд ли это будет всё, чем ему придется заплатить за уничтожение Белоярцева.

Рассуждения уводили Михаила все дальше от начальных посылок, но развитие идеи шло легко и гармонично, и его не останавливало желание вернуться назад с тем, чтобы проверить, нет ли других вариантов поведения злобствующих. Наконец, он кончил писать, испытывая почти счастливое чувство. В походах редко случалось писать помногу – не хватало ни времени, ни условий для сосредоточенной работы после нелегких, а то и совсем изнуряющих трудов. И только в этом походе он впервые сумел чередовать работу туриста – сплавщика с работой, которую удобней и уместней было бы вести дома, в кабинете. А ведь он всю свою сознательную жизнь мечтал о гармоничном соединении всех своих главных устремлений – к путешествиям по малолюдью, к литературным и философским занятиям – и – это было важнее всего! – к любимой и любви.

Умозрительно ему представлялось, что такое возможно только на лоне природы – в окружении высоких таежных гор, в доме над обширным озером, питаемым водами порожистых рек и дающим начало большой реке. Ему хотелось писать и ходить пешком, грести на байдарке, ходить под парусами на яхте и даже летать, да, летать – сначала на дельтаплане и параплане, а потом и на своем самолете. Он постарался в деталях представить, какой аппарат позволит ему осуществлять полеты в тех невероятно прекрасных и отдаленных местах. Это должен был быть самолет трифибия, пригодный для посадки и взлета с грунта, воды и снега. По грузоподъемности и пассажировместимости – до полутора тонн полезного груза, от двух, максимум до восьми человек. По конструкции – летающая лодка с обводами носовой погруженной в воду части, напоминающими обводы ледового карбаса беломорских промысловиков, с крылом типа «чайка» с двумя экономичными турбовинтовыми двигателями в высших точках изломов крыльев, с убирающимися в фюзеляже ногами шасси и поплавками на пилонах в законцовках крыльев, в которых размещались бы дополнительные топливные баки. Михаил прекрасно понимал, что самолет столь желанного ему типа уже давно мог быть где-то построен какой-то фирмой, рассчитывающей угодить богачам, стремящимся в экзотические места или удовлетворить потребности разных патрульных служб, но еще нигде не встречал ни картинки, ни подробного описания подобной машины, способной удовлетворить всем его запросам, вернее – мечтам. Можно было только удивляться тому, как поздно ему захотелось летать пилотом, а не пассажиром. Вероятно, родись он в другой стране, да в другой социальной среде, душа позвала бы его в полет много раньше, а доступ к самолету он смог бы получить в возрасте, более подходящем для обучения полетам.

Но его родители не были богачами и принципиально не могли ими быть в стране, строившей социализм по Марксу, Энгельсу, Ленину, Сталину. Когда Михаил рос, они едва ли могли бы купить ему даже велосипед, а если бы и могли, то все равно бы не купили, боясь, что в городе его собьет автомобиль. Их опасения были, конечно, оправданы, но согласиться с их доводами он сумел только после того, как сам стал отцом. Детская экспансивность обязательно устремляет катить по дороге, где велосипедист выглядит почти нематериальной фигурой среди грузовых мастодонтов и легковых, но все равно не легких механических антилоп.

Да, родители, безусловно, были правы, и он никогда не хотел иметь других, способных дарить ему вещи, о которых он мог только мечтать. Отец и мать дали ему нечто другое, не приобретаемое за деньги и потому почти неизвестное в среде богатых и властвующих. Прежде всего родители не учили Михаила ничему, во что сами не верили как во что-то хорошее. Они очень ненавязчиво доводили до его понимания, что прекрасно и действительно ценно и в мире природы, и в мире искусства. У матери и отца были разные пристрастия, но они оба обладали хорошим и взыскательным вкусом. Материнским суждениям об искусствах была свойственна большая категоричность (как, впрочем, и во всем другом), зато отцовские отличались значительной терпимостью к чужим предпочтениям, и именно благодаря отцу Михаил нашел-таки силы преодолеть в себе самом нетерпимость, грозившую воцариться в его душе абсолютно, хотя у него не было собственного стремления изжить ее в себе. С годами он просто стал больше понимать мотивы людей, с которыми был не согласен и не совместим. Но это вовсе не значило, что он готов был мириться с ними, когда речь шла о серьезном противостоянии им. С терпимостью у него, в общем, было примерно так же, как и с добротой. Ни то, ни другое не было ему естественно присуще. Эти качества пришлось в себе воспитывать, порой силой внедряя их в себя с помощью разумных доводов или взывая к своему долгу быть среди людей приличным человеком. Михаил отдавал себе отчет в том, что если сколько-то и преуспел в этом деле, то далеко не так, как требовали идеальные представления о терпимости и доброте. Ни жизнь к этому не располагала, ни врожденный характер. А вот отцовский пример помогал. Даже материнское влияние долго казалось ему не столь сильным, хотя со временем Михаил осознал, что оно было ничуть не меньшим. Просто мать взыскательней и требовательней относилась к сыну, в то время как отец воспитывал его скорее своей уравновешенностью и примером, нежели предъявлением категорических императивов. Как ни странно, но в итоге оба родителя одинаково преуспели в своих воздействиях на него. Вкус отца сочетался в нем со вкусом матери, хотя Михаил взял от каждого из них не все, а только внутренне родственное своей собственной натуре. Мать, с малолетства прививавшая Мише правила бытовой частности и приличий, можно сказать, преуспела в большей части своих начинаний. Отец послужил образцом априорно неагрессивного отношения к окружающим, и Михаил неизменно придерживался принципа самому не открывать огонь, пока его самого не обстреляют, в течение всей сознательной жизни. В общем, родители отдали ему действительно все лучшее, что сами имели и умели, а если в его характере проявлялась какая-то дрянь, то это было в нем уже точно свое собственное – и больше ничье.