Легко видеть

Михаил уснул, убаюканный дождем. Он уже перестал воспринимать его отдельно от звукового фона таежного мира, который его окружал, но все же помнил о том, насколько у него теплей и суше, чем снаружи, за тонкими оболочками пуховика и палатки. Такая ценность не забывалась даже во сне.

Зато проснувшись, Михаил не мог вспомнить, снилось ли ему что-нибудь, но первая мысль при бодрствовании была о Марине. О том, как просыпаясь в одной постели раньше ее, с трудом удерживал себя от того, чтобы ее разбудить и побудить к занятиям любовью, да удерживал себя, потому что прерывать ее сон даже ради этого было все-таки совестно. Но разбудить хотелось ужасно.

Дождь, как и ночью, стучал по кровле палатки, но внутри ее было уже светло. Михаил нехотя, лишь по крайней необходимости, вылез из «слоновьей ноги», натянул плащ поверх пуховика и расстегнул «молнии» входа. Открывшаяся картина мира лишилась привычной цветности и яркости. Она больше не притягивала к себе. Прикинув в голове, чему отдать предпочтение – разведению костра и приготовлению завтрака или приятному безделью в сухой постели в раздумьях и воспоминаниях, а то и во сне, он выбрал второе – готовить «во что бы то ни стало» для себя одного явно не имело смысла – голод пока не подпирал. Михаил посмотрел на Реку. Вода в шивере, которую он прошел вчера последней, кипела и крутилась уже не по законам гидравлики, а по своему произволу, выбрасывая из своих серых недр белую пену не только поверх стоячих волн ниже сливов, но и поверх спиралей, бочек и выпоров. Соваться туда действительно не хотелось. Он повернулся ко входу и залез вовнутрь палатки. Сегодняшний день он имел право провести как сибарит и лентяй. Захочет – выспится всласть. Прорежется голод – делать нечего, разожжет огонь. А если будет желание читать или писать – займется делом, было бы ниспослано вдохновение Свыше. Дневку себе он заработал даже без скидки на возраст. Вообще-то он уже чувствовал, что что-то созрело внутри существа и ждет излияния, но он еще не знал, что, и потянулся за ручкой и бумагой. Лицом к лицу с белой неисписанной поверхностью он ощущал себя участником не только сосредоточенного труда над ней, но и участником неземного действа, угадывателем истин и устраивателем на их основе новых трасс и траекторий ради проникновения в ранее неведомое или невысказанное усиленной работой собственного мозга.

Сейчас Михаил почувствовал, что первым словом будет верность, а после того, как он записал его, стало ясно, что темой будет древнейшая проблема морали – проблема верности лучшему в себе и своей любви. Он уже не раз погружался в сложнейшие коллизии, в которых понятие верности приходилось рассматривать с разных сторон, прежде чем можно было сделать безошибочные итоговые выводы.

Впервые его обеспокоила эта проблема еще в начальные годы супружеской жизни с Леной. Заметив в себе тяготение к другим женщинам, причем отнюдь не в ущерб чувствам к жене, он впервые в жизни оказался перед необходимостью вырабатывать для себя твердую позицию среди как будто одинаково весомых аргументов весьма разноречивого плана, нередко взаимоисключающих друг друга, но диктующих каждый свой императив поведения. Михаил понимал, насколько важно не ошибиться. В каком-то смысле ставкой была счастливая семейная жизнь.

Если плясать от биологической природы человека, то она бесспорно обязывала каждого индивида быть готовым к оплодотворению любого подходящего и охочего партнера, ибо именно избыточность сексуальных связей гарантировала успешное и прогрессивное (в математическом смысле) размножение особей данного вида. С этой стороны правомерность внесения разнообразия в личную жизнь и законность влечений ко многим возможным партнерам вполне оправдывалась естественными и врожденными свойствами, которыми было наделено от природы каждое существо. Больше того, даже строгая общественная мораль иногда пасовала перед правом каждого человека на потомство. Например, после всякой войны множество женщин и девушек натального возраста лишаются возможности найти себе законного партнера для брака, поскольку их мужья и женихи погибли в войне. Если следовать морали, они должны нести двойные лишения – пребывать в безбрачии и не иметь детей. Даже официальные моралисты понимают, что это слишком, и потому признают за одинокими женщинами право на материнство. Но от кого они могут зачать детей? В среднем (то есть не считая закоренелых, принципиальных блудохолостяков) – лишь от женатых мужчин, «гуляющих на сторону». Парадокс ситуации состоит в том, что женщинам, вступающим в связь с женатыми мужчинами, не грозит обвинение в разврате, ибо им самой природой велено рожать, да и государство заинтересовано в восстановлении людских потерь, а мужчинам, совершающим богоугодный акт, но вне своего законного брака – оно очень даже грозит, несмотря на то, что обе стороны занимаются общим делом в одной постели. Почему тогда одна сторона виновата, а другая нет?

Даже в период абсолютного господства церковных нравственных догм некоторые люди осмеливались прямо требовать разрешения подобных противоречий в пользу тех, кто оказывает нуждающимся свое сексуальное благодеяние. Михаилу хорошо помнилась новелла из «Декамерона» Джованни Бокаччо, героиней которой была замужняя дама из благородной семьи, накрытая мужем с любовником. Муж потащил ее в суд. В ответ на обвинение в измене супругу дама попросила судью выяснить у ее мужа, все ли она делала, чтобы удовлетворить и ублажить его? Муж подтвердил, что да —все. Тогда дама потребовала уже от судьи объяснить, почему она, полностью удовлетворяя супруга, не может и не должна отдавать то, что в ней остается после этого, другому благородному человеку, которому может услужить к его пользе, ничего не отнимая от своего мужа? Что ей делать с этой невостребованной мужем потенцией? Собакам выбрасывать, что ли?

И женщина, безусловно умная и честная, живо чувствующая противоестественность ситуации, заставила суд признать свою правоту и не была осуждена даже в эпоху средневекового мракобесия.

Да, человек, будь то мужчина или женщина, от роду в норме был всегда сексуально поливалентен. У некоторых индивидов эта поливалентность подавлялась воспитанием в духе церковного благочестия и верности моногамии и моноандрии, других же ничто не удерживало ни извне, ни изнутри себя. Мало того – в любую эпоху хватало духовных наставников, которые либо тайно, либо бесстыдно делали то же самое, что запрещали другим.

Дама из декамероновской истории отстаивала свое право в полную меру сил работать на благо другим и тем самой себе, то есть именно так, как к тому прямо и призывало любое нравственное учение. Впрочем, христианское учение, как и магометанское, полностью отказывало женщине в самостоятельности, ставя ее в полную зависимость от воли мужа. Неудивительно поэтому, что дама из «Декамерона» позволила себе нарушить чистоту логики, подменив понятием полного удовлетворения мужа понятие об ожидании супругом ее верности независимо от того, вычерпывал ли он до дна колодец, наполненный ее сексуальными способностями и запросами, или нет. Но логическая ошибка, преднамеренная или без умысла, не уводила в сторону от проблемы, скорее наоборот – она подчеркнуто обостряла ее, заодно демонстрируя неполноценность морали.

На первый взгляд, это были сильные доводы. Однако, с другой стороны, разве каждый из любящих и любимых не ждет, что ему будут верны? Если любовь – самопосвящение другому человеку, то взаимная любовь в норме предполагает взаимную верность (либо в крайнем случае и взаимную свободу в действиях), но в любом разе – взаимное непричинение неприятностей и огорчений партнеру. Скрывать же свою измену всегда было и стыдно, и опасно. Опасной была и честная откровенность насчет посторонних связей – она была способна разить как кинжал – в обе стороны – и правого, и виноватого. Да это и очень просто было понять, если только представить себя на месте жертвы обмана. Кому придется по душе мысль о том, что одного тебя партнеру не хватает, что ему нужны два, три или больше партнеров, чтобы насытиться вожделенными радостями секса? Однако и тут возможны неожиданные взгляды на такие вещи. Весьма показательным в этом смысле был случай, о котором ему рассказала его сотрудница Люся Адамова. По ее словам, в одной хорошо знакомой ей супружеской паре жена могла служить образцом красоты и всяческой добродетели, в то время как муж ей с кем только ни изменял, о чем Люсе самой и без приятельницы было абсолютно точно известно. Больше всего и верную жену, и Люсю занимало, как это у данного мужчины хватает наглости уверять, что у него ни с кем ничего не было, нет и не может быть, что он верен жене – и все тут.

Михаил был призван помочь ответить на этот вопрос – есть тут что-нибудь, кроме вранья и наглости? Михаил поразмыслил и сказал, что пожалуй, есть. – «Что?» – заинтересованно встрепенулась Люся, сама настолько неплохо разбиравшаяся в сексе и имевшая, по ее же словам, столь крупный собственный опыт, что к моменту ее знакомства с Михаилом ее в этом деле уже ничто не занимало.

– Тут могут быть два объяснения. Возможно, они покажутся вам странными, но, поверьте, они не надуманы и соответствуют мужской психологии. Первое – мужчина вступает в беспорядочные связи не только потому, что его тянет к каждой юбке, но и потому, что с каждой новой пробой он убеждается, что не ошибается в самом главном – его жена действительно лучше всех, и он не зря любит ее как никого на свете. Отсюда его убеждение, что он никак не изменяет ей.

– Да, – подтвердила Люся. – Что-то в этом роде в его поведении наблюдалось. Мне, например, известно, что он дал одной своей любовнице по физиономии, когда она попробовала пренебрежительно отозваться о его жене.

– Вот видите, – обрадовался пониманию собеседницы Михаил. – А другое обстоятельство – это то, что в таких мимолетных и проходных связях человек так мало переносит на них из себя, из своей души, что можно сказать – от жены он не отрывает ровно ничего. Это тоже позволяет ему считать про себя и убеждать жену, что у него никогда ничего ни с кем не было. Отсюда такая истовость, с какой он категорически отрицает все обвинения в измене.

– Неужели действительно так? – усомнилась Люся.

– Можете мне не верить, но я думаю, что верно представляю себе его убежденность в собственной правоте. По-видимому, понять это вам мешает разительное отличие женской психологии от мужской, о чем очень выразительно свидетельствует один из моих любимых анекдотов.

– Какой?

– Как раз об этом отличии. Один мужчина спрашивает другого об общей знакомой: «Она тебе дала?» – «Нет. А тебе?» – «Тоже нет,» – «Вот блядь!» Это мужская логика. А вот женская – тоже хороша: «Мне мой муж так изменяет, так изменяет, что я не знаю, от кого у меня дети!».

Люся оставила без внимания женскую логику, но поинтересовалась, чем можно объяснить мужскую.

– Объяснение очень простое, – ответил Михаил. – Оба вожделеющих к этой знакомой мужика получили отказ, но все равно остались в уверенности, что кому-то она все равно обязательно даст.

– А раз даст, обязательно блядь?

– По логике их оскорбленного самолюбия – да.

Люся только скорбно покачала головой. О чем она подумала, что вспомнила или представила себе, Михаил так и не узнал. Зато он понял, в чем состоит и чем объясняется парадокс в женской логике. Муж с кем только не путается, пренебрегая женой, которая из-за этого сама вынуждена довольствоваться беспорядочными связями. Откуда ж тогда ей знать, от кого у нее дети?

Ну, это ладно. Каждый из супругов стремится внести баланс в нарушенное равновесие и асимметрию отношений. Как быть любящим, если любят оба, но неодинаково – один больше, другой меньше? Разве удастся уравнять их чувства и стремления одними разумными волевыми усилиями? Положим, любить меньше со временем удается очень многим. Зато любить больше получается далеко не у всех. Далеко-далеко не у всех…Что же тогда остается? – Устранить дефицит или сбросить избыток с помощью связей на стороне. Тогда снова может быть достигнуто равновесие в супружестве, только на более низком уровне. Ну, и это не плохо – никто не попадет ни в рабскую зависимость, ни в абсолютные владыки. Брак упрочняется (конечно, относительно) за счет взаимного предоставления некоторой – не чрезмерной – свободы. Счастья она браку не прибавит, однако каждый может добавить к своему удовольствию что-то в этом роде еще. Если повезет.

Видимо, только равная взаимная любовь может привести к счастью, когда ее постоянно питают взаимный восторг от слияния, общность устремлений, сходство вкусов, терпимость к имеющимся различиям и примерно равное осознание своего долга беречь этот высший Дар Божий, такой редкий и, в общем-то, легко уязвимый при небрежении им. И в то же время абсолютно вседостаточный, если ему служить и быть за него всегда благодарным.

Михаил углубился в работу и, лишь оторвавшись от нее, заметил, что за ней прошло уже полтора часа. Поскольку дождь не прерывался, он взялся писать дневник. Это заняло еще минут десять. Дождь, естественно, за это время не кончился. Делать нечего. Есть уже хотелось как следует. Надо было вылезать.

Михаил еще внутри палатки надел непромокаемую куртку и, сидя у порога, натянул на ноги высокие сапоги. Прихватив ленту бересты, он вылез наружу. Там все было мокро. Чтобы костер хорошо разгорелся, все поленья надо было снова разрубить вдоль, чтобы пламя растопки касалось сухой поверхности. Михаил давно уже усвоил, что чем хуже дрова и погода и чем нужнее костер, тем более тщательно надо готовиться к его разжиганию. Расколотые полешки и особенно тонкие лучинки он сразу прятал от дождя под полиэтиленовой пленкой. Решив, что для начала достаточно, он подвесил на треногу котелок и под ним как под крышей, согнувшись, зажег бересту и положил поверх пламени сухие лучинки, а когда они занялись огнем, подложил первую партию мелких полешков. – «Кажется, пошло», – через минуту с облегчением подумал он и спрятал спички поглубже в карман – разумеется, в водоупорной упаковке. Штормовые спички не понадобились. Обошелся обычными. Он берег штормовые на случай, когда будет не только сильный дождь, но и резкий ветер. Вскоре Михаил уже ел яичницу и поджидал, когда немного остынет геркулес. Чай тоже вот – вот должен был закипеть. В общем, скоро можно было продолжить завтрак, полулежа в палатке. Подумав, что пока у него с едой все путем, он перенесся мыслями к встреченной компании, которая, скорей всего, заночевала от него не более, чем в десяти километрах, а то и вовсе неподалеку. Он представил себе их бивак и вновь порадовался, что ему не надо поддерживать все время хороший огонь под большими котлами, для чего нужен хороший запас дров или уйма усилий, чтобы их вовремя доставлять к костру, иначе готовка превращается в продолжительное мучение. Мужчины злятся, не находя под дождем сушняк. Женщины раздражаются, что костер совсем затухает, когда в него подкладывают новую порцию сырых дров, а если при этом они пекут лепешки или оладьи, то даже временный перерыв в нормальном горении закономерно выводит их из себя. В данном случае для Михаила это были уже не абстрактные женщины, а знакомые Ира и Галя, угостившие его обедом по доброте сердца, в то время как мужчины, кроме одного, видимо, Ириного мужа или любовника, были с ним более чем сдержаны. Неужели они и впрямь испугались, что он навяжется им на голову? Наверно, он зря остался у них на обед. Если случится еще какая-то встреча с ними, хорошо было бы возместить им потерю запасов. Только чем? Может быть, спиртом или банкой консервов? Вот теперь гадай, возьмут они или не возьмут. А-а, черт с ними! Мужики как мужики. Если пошли на эту Реку, значит, уже достаточно многого навидались, знают, могут и умеют. Чего их жалеть? Если у них есть двуручная пила, а рядом со стоянкой найдется сухостойная лиственница диаметром тридцать – сорок сантиметров у комля, они ее быстро свалят, раскряжуют и расколят, даже если предводитель будет только пилить во второй паре, а не колоть. Он такой, что не станет делать ничего лишнего. У него, как когда-то у Вадима, должно быть полно других дел, разумеется, более важных – организационных или общественно-политических. Да, в дровах тут не должно быть недостатка. Могут не только готовить бесперебойно, но и баню устроить. А что? Нагреют в костре несколько приличных камней, натянут над ними пленку шатром, вскипятят воду в ведрах и натаскают холодной воды – и пожалуйста – дамы первые, мы потом или наоборот или все вместе – на выбор паньства.

Подумав о бане, Михаил вдруг впервые представил, что здесь и эти дамы – Ира и Галя – могут оказаться совсем без одежды, и хмыкнул. Он вспомнил, что сегодня сам еще не купался. В плохую погоду лезть в реку совсем не тянуло, хотя заставить себя купнуться он мог и сейчас. Михаил вполне обходился в походах холодной водой, однако во многих туристских компаниях было принято и банное развлечение. Создать удобства особого труда не составляло – были бы только время и охота. А любители попариться и охолонуть по всей форме могли выскочить голышом из шатра и всего через десяток – другой шагов кинуться в холодную воду. Интересно, как в таком случае выглядели бы Галя и Ира. Наверное, очень неплохо или даже совсем хорошо. Стройные ноги, сочные формы ягодиц и грудей – а-а! – да что там! Зачем представлять себе небывальщину? Их формами уже любуются другие – будь уверен. Там есть кому смотреть! А ему на что распаляться виртуальными «ню»? Сегодня этой компании вполне может быть не до бани, тем более, что им надо суметь втиснуться в свой первоначальный график, который уже затрещал по швам. Значит, сегодня у них определенно ходовой день несмотря на дождь. Зря, конечно. Лучше было бы подождать, отдохнуть, привыкнуть к высокой воде – короче, сперва привести в норму себя, а потом уж думать о графике. Вон – за ночь уровень воды в реке возрос на метр восемьдесят – Михаил промерил от метки, которую накануне сделал в двух метрах от поверхности. Надо было ждать, что прибыль воды теперь будет возрастать ускоренными темпами. Этак скоро все камни в шиверах прикроются водой, но в какое бешенство должна будет прийти эта паводковая вода!

После завтрака Михаил прихватил ружье и пошел вверх по склону, но вниз по течению Реки. Напротив середины ближайшей шиверы он приспустился к воде и начал из-за деревьев рассматривать неистовствующий поток. Теперь при прохождении препятствий главным было не давать волнам сбить себя с курса и не допустить переворота байдарки. Если высота стояков превысит два метра, это будет уже явной угрозой перевернуться через нос. Длина «Рекина» была четыре метра, а устойчиво преодолевать валы байдарка способна, если они не выше половины ее длины – так считалось в литературе, и Михаил такую оценку разделял. Многое, конечно, зависело от крутизны сливов, но угадывать их на ходу было не так-то просто. В любом случае надо было проходить повороты ближе к внутреннему берегу, чтобы избежать прижимов. Но сегодня Михаил решил остаться на месте, побродить по тайге, хотя определенно знал, что в такую погоду никакой дичи не встретит, однако с ружьем и топором расставаться не стал.

Подъем прямо вверх от шиверы был достаточно крут и вскоре стал слишком утомительным. Поэтому Михаил перешел к подъему траверсами вправо-влево, время от времени обходя, где удобнее, скальные выступы и стенки. Он шел и думал, что сегодня с высоты из-за туч и облаков ничего не увидишь, но все-таки поднимался – во-первых, для того, чтобы потренировать ноги и сердце, а, во-вторых, в надежде, что вдруг наткнется на что-то неожиданное. И когда склон несколько выположился, он наткнулся на старую, сильно заросшую тропу. Судя по глубоким выбоинам в ней возле корней деревьев, тропа была конской – только кованые копыта могли оставить такой след, да еще после многократных прогонов. Конных караванов здесь не гоняли лет сорок. Отдельным охотникам с вьючными лошадьми тоже вряд ли требовалось заходить от поселка в низовье в такую даль. Видимо, тропа действительно осталась здесь с тех пор, когда золотоискательские артели в погоне за фартом обшаривали весь золотоносный край. Следовательно, там, куда вела тропа, какой-то из этих артелей выпал фарт, только вот в какую сторону надо было пойти, Михаил решил не сразу. Прикинув так и эдак, он принял как более вероятное, что надо идти прочь от далекого поселка. Никаких заметок и следов, которые могли бы о чем-то говорить, он не увидел. Даже консервные банки, если их кто-то и выбросил в давние времена, могли успеть истлеть в ржавую труху. Мысль о том, что тайга все-таки самоочищается за такой срок, немного порадовала Михаила. Даже тропу через какой-нибудь десяток лет вряд ли можно будет заметить – не то что банку. Внезапно тропа растворилась на площади небольшой старой вырубки. Молодые деревья и кусты на ней были со всех сторон окружены кондовой тайгой, а в центре стояли три высоких пня метра по четыре высотой на расстоянии метров трех-четырех друг от друга. Поверх этих пней был сооружен треугольный помост, на котором лежало что-то прикрытое старым корьем. «Лабаз», – сообразил Михаил. Можно было попытаться узнать, что там лежит, но бревна с глубокими зарубками наподобие лестницы он не увидел – видимо, сгнило, да и зачем ему было бы лезть? Брать с чужого лабаза добро здесь всегда считалось особо тяжким грехом, даже если оно оставалось нетронутым десятилетиями. К тому же оно могло и охраняться. На всякий случай Михаил надел очки для дали и, внимательно глядя под ноги, чтобы не задеть растяжку к спуску самострела, обошел вокруг старого хранилища ценностей. Растяжек он не обнаружил, равно как и никаких надписей или знаков, оставленных людьми. Михаил повернулся к лабазу спиной и быстро спустился вниз к Реке, стараясь не поскользнуться на хвое. На биваке он застал все как оставил перед уходом. То есть палатку под тентом, блестевшим от воды, закопченые котелки рядом с кострищем. Все выглядело мокрым и хмурым. Прежде чем забраться в палатку, Михаил обтер ладонью от капель воды стволы ружья и положил его на пол палатки рядом с матрацем. Потом снял с себя мокрую куртку «Дождь» из экипировки спецназа. Ничем особенным по уровню непромокаемости от других вещей из серебрянки она не отличалась, разве что тем, что снаружи была раскрашена под камуфляж. Влага проникала сквозь непроклеенные швы, не считаясь ни с какими особыми запросами разведчиков из спецназа. Одежда под курткой все равно становилась сырой даже под умеренным дождем, который шел во время его шатаний по склону. Ну, да это было в порядке вещей. Михаил аккуратно сложил куртку серебристой изнанкой вверх, положил на пол у порога и после этого сам на четвереньках залез вовнутрь и только после этого развернулся и сел лицом ко входу. Теперь настала очередь высоких сапог. Михаил спустил с бедер и коленей раструбы ботфортов, снял оба сапога и вновь поднял раструбы вверх, однако не вытягивая их до конца – так их было легче надевать в следующий раз, чем если бы они были вытянуты во всю длину, и в то же время их удобно было засовывать снаружи под пол палатки, где они подкладкой не соприкасались с землей. На этом действия по предотвращению заноса лишней влаги внутрь жилища были закончены. Теперь лежа поверх сухой и мягкой постели можно было предаться отдыху и раздумьям до самого вечера. Но прежде всего следовало позаботиться о ружье. Михаил с благоговением вытер его сухой запасной портянкой, открыл затвор и вынул патроны – по случаю дождя это были патроны в латунных гильзах – заглянул внутрь стволов и решил, что не будет лишнем протереть их от влаги и там, а потом снова смазать. Он занялся этим отнюдь не самым любимым делом из тех, что были связаны с охотой, но из уважения к любимому оружию никогда не позволял себе халтуры по отношению к нему, чтобы и оно не подвело в нужный момент, и самому не превратиться в неблагодарную свинью. Среди всех предметов походного обихода ружье всегда было одним из самых почитаемых и любимых.

Закончив чистку стволов и успокоившись насчет ружья, Михаил прилег на свое ложе и, казалось, погрузился в безмыслие, которое, правда, нередко побуждало к возникновению чего-то путного в мозгу. Другие люди от нечего делать тянулись к картам, выпивке или еще к чему-нибудь беспутному и вредному, на фоне чего даже примитивный физиологический секс выглядел более чем осмысленным занятием. Энергия, не израсходованная по глупости или из-за лени на праведное дело, все равно сама по себе никуда не исчезала и искала выхода хотя бы в безобразиях. Михаил называл ее энергией скуки. Видимо, человек был единственным живым существом, настоятельно требовавшим развлечений при наличии у него свободного времени.

Михаил снова взялся за бумагу. Считая наличие досуга одним из необходимейших условий творчества (по крайней мере для себя), он все же прекрасно понимал, что досуг как бездействие плюс бездумье становится причиной всех видов духовного разложения личности и даже физической деградации породы в целом. Всем, незанятым обычными – условно-служебными делами, нужны другие занятия. Либо более или менее полезные – такие как спорт, знакомство с культурными ценностями, путешествия, добровольная дополнительная учеба; либо сидение перед телевизором, погружающим в чужие страсти, действия, путешествия, соревнования и приключения (и это еще ничего – перевод данного лица в виртуальную действительность не так страшен и опасен для других лиц, особенно близких и окружающих, как для них самих), либо подстегивание жаждущей новшеств психики наркотиками, алкоголем, азартными играми и все более вычурным, нарочито внеморальным и безлюбовным сексом.