Апостолы Революции. Книга вторая. Химеры

Выбор Элеоноры пал на кабинет, единственное место в этом холодном царстве, где имелись следы человеческого пребывания. Между двумя шкафами, забитыми книгами, стоял высокий комод из акации. Искусная работа, дорогая, оценила мадам Плесси, проведя рукой по полированным дверцам, на которых тончайшими деревянными пластинами были выложены четыре изображения: революционные эмблемы с девизами в окружении знамен, венков и победных труб. В каждой из двух дверец торчал крошечный ключик. Элеонора повернула один из них, замок щелкнул, и дверца распахнулась, явив взору любопытной стопки исписанных бумаг, тетрадок, писем. Она пододвинула стул, скинула давившие ноги дешевые туфли и, приподняв полы темно-синего ситцевого платья, уже поставила ногу на кожаное сиденье, как вдруг шум в прихожей заставил ее замереть. На то, чтобы обуться, спрятать бриллиант в карман платья и, с предательским шумом поставив стул на место, усесться на него со скучащим видом давно ожидающего человека, Элеонора потратила не более трех секунд.

Ровно столько, сколько понадобилось Сен-Жюсту, чтобы неторопливо пересечь гостиную и войти в кабинет – войти и остановиться так резко, словно перед ним зияла глубокая пропасть.

Сердце Элеоноры колотилось с такой силой, что она боялась, что он услышит его биение. Ноги ее мгновенно отяжелели, будто приросли к полу, а пальцы рук превратились в лед. Она сама не поняла, как так случилось, что губы ее растянулись в улыбке, а колени выдержали вес тела, когда она поднялась навстречу хозяину.

На лице Сен-Жюста застыло суровое недоумение. Он оглядывал Элеонору, одетую в дешевое ситцевое платье, с голубой косынкой на плечах, в нескладном чепце с приколотой к нему трехцветной кокардой, и складка над его переносицей становилась все глубже.

Так они и стояли друг против друга, не смея пошевелиться, – она от страха, он от удивления.

Они заговорили одновременно:

– Какого дьявола…

– Я пришла, чтобы…

И замолчали, уступая другому право первого слова.

– Так вы пришли, чтобы? – резко спросил Сен-Жюст.

– Я пришла по одному делу… – на ходу выдумывала Элеонора, – и не застала вас… – Она выдавила из себя виноватую улыбку. – Виолетта сказала, что вы можете вернуться поздно…

– И вы собирались прождать здесь до ночи? – сухо спросил Сен-Жюст. – Что вам от меня нужно? Откуда вам известен мой новый адрес?

Он был груб, резок, зол. А как же иначе должен вести себя человек, заставший в своей квартире постороннего?! Он еще неплохо владеет собой, мысленно похвалила Элеонора.

– На который из вопросов я должна ответить в первую очередь, гражданин? – Она перешла на единственный тон, который мог помочь ей выпутаться из щекотливого положения и которым владела в совершенстве, – шутливую иронию.

– Какого черта вам надо в моей квартире? – еле сдерживая ярость, процедил он, подходя к ней почти вплотную.

– Дело не терпело отлагательства… и Виолетта позволила… – она с трудом справлялась с дыханием, но с места не сдвинулась.

– Виолетта получит хорошую взбучку, – пообещал Сен-Жюст. – В следующий раз будет знать, как устраивать из моей квартиры проходной двор.

– Послушайте, – взмолилась Элеонора, – девушка не виновата. Я обманула ее, сказав, что пришла по вашему поручению. Она ведь уже видела меня, там, на улице Гайон…

– Что вам нужно? – в третий раз повторил он.

– Ну и жара этой весной! – томно проговорила Элеонора. – Вы не находите?

Она скинула шаль, обнажив глубокое декольте и голые плечи под сползшим с них платьем. Еще миг – и белый чепец был сорван с головы. Длинные светло-каштановые волосы тяжело упали на обнаженные плечи. Она проделала это преображение двумя быстрыми движениями, не спуская с Сен-Жюста улыбающегося взгляда зеленых кошачьих глаз, и с удовольствием отметила жадный взгляд, брошенный им на вздымавшуюся под пышными локонами грудь. Он поспешно отвернулся, пытаясь побороть искушение, и провел рукой по увлажнившемуся лбу.

– Признаться, этот маскарад вам чертовски идет, – пробормотал он, не глядя на нее, и добавил тише, как бы размышляя вслух: – Впрочем, такую красоту ничем не испортишь.

– Однако и этой красоты бывает недостаточно, чтобы покорить сердце, пожелавшее остаться неприступным, – проговорила она с небрежной легкостью, с какой в светском салоне обмениваются впечатлениями о громкой премьере.

Он кинул на нее короткий взгляд. Презрение?! Нет, ей, верно, показалось. Разве может мужчина смотреть с презрением на женщину, только что открывшую ему свои чувства? Или его оскорбила беззаботность, с которой были произнесены слова, заслуживающие большего уважения?

Элеонора почувствовала, что краснеет под холодно-надменным взглядом Сен-Жюста. «Ну же, – приказала она себе, – скажи что-нибудь, немедленно!»

– А вы неплохо устроились, – весело произнесла она (Если бы он знал, каких усилий стоила ей эта веселость!), проходя в гостиную и оглядываясь так, словно только что заметила окружающую обстановку. – А я грешным делом думала, что вы сторонник спартанской скромности. Значит, слуги народа тоже неравнодушны к роскоши?

– Вы полагаете, что слуги народа должны жить хуже, чем его враги? – сухо парировал Сен-Жюст, последовав за ней.

– Мне казалось, что это вы так полагаете, – отбила она удар. – Не вы ли заклеймили роскошь, превратив ее в преступление, а ее адептов – во врагов республики?

– Не роскошь преступна, а желание любой ценой сохранить и приумножить ее, – отрезал он своим обычным строго-доктринерским тоном.

– О да, – сладко улыбнулась она и мечтательно закатила глаза, – она имеет обыкновение вызывать подобное желание. Но Французская республика превратила желание в преступление и карает намерение с суровостью, невиданной доселе даже при самых деспотичных режимах.

– Карая намерение, мы предотвращаем преступление, угрожающее свободе. Применяя суровость, мы избавляем общество от недобрых намерений. Только так свобода может восторжествовать.

– Вы всерьез собираетесь построить свободное общество на костях невинных? – горько усмехнулась Элеонора.

– Невинных? – правая бровь Сен-Жюста чуть приподнялась. – Кто вам сказал, что несовершение желаемого преступления – признак невиновности?

– Кто вправе решать, найдет ли намерение воплощение? Кто вправе судить, суждено ли ему стать преступлением?

– Никто, – признал он. – Мы не застрахованы от ошибок. Но пример суровой кары отвратит умы от злоумышлений, и очень скоро преступление станет редкостью.

Она не удержалась от саркастической улыбки.

– Значит, вы, непрощающий чужие намерения, с легкостью позволяете себе пару тысяч ошибок? Великие цели всегда сопровождались великими жертвами, не так ли, гражданин Сен-Жюст?

– Наши ошибки простительны, ибо наши намерения чисты.

– Чисты?! – Элеонора натужно рассмеялась. – Я не ослышалась: вы сказали – чисты? Не ожидала от вас такой наивности! Поверьте мне, гражданин: я очень хорошо знаю многих из ваших коллег и имею все основания усомниться в чистоте их намерений.

– Любое тело имеет изъяны.

– Это не изъяны, а болезнь, смертельное заболевание, которое однажды приведет республику к гибели.

– Я делаю все возможное, чтобы исцелить этот недуг.

– Заболевание, затронувшее мозг, неизлечимо. Оно убьет вашу республику и вас вместе с ней. Впрочем, – добавила она после секундной паузы, – наше общество уже давно не имеет ничего общего с тем, о чем мы мечтали. С трибуны Конвента нам обещали Афинскую республику, а вместо этого мы получили режим, достойный Республики венецианской в самые суровые ее годы, где преступления караются с большим рвением, чем поощряются заслуги, где правит страх перед политической полицией – и какая разница, называется она Инквизицией или Комитетом общей безопасности!

Сен-Жюст слушал, заложив руки за спину и опустив голову. Когда она закончила, он кивнул, как будто даже соглашаясь с ее обвинениями.

– Венецианская республика, – проговорил он тихо, не поднимая на Элеонору глаз, – должна была защищать свою независимость от всей Европы. И она прекрасно справилась с этой задачей, казавшейся непосильной даже самым амбициозным политикам. Французская республика оказалась в похожей ситуации. Отсюда – и одинаковые методы, доказавшие, к тому же, свою эффективность.

– Эффективность?! – вскричала Элеонора с удивлением, смешанным с ужасом. – Вы считаете террор эффективным?!

– О да! – протянул он, самодовольно улыбаясь. – Всем, чего достигла республика – от военных побед до борьбы с голодом, – мы обязаны террору. Террор спас Францию, нравится вам это или нет.

Она покачала головой и уже собралась возразить, когда Сен-Жюст положил конец дискуссии, заявив устало-скучающим тоном:

– Я не спал две ночи, гражданка. Так что позвольте все же узнать причину вашего визита, после чего я вынужден буду, рискуя показаться невежливым, попросить вас уйти.

– Простите, это я поступила невежливо, вторгшись в вашу квартиру, – Элеонора заговорила мягко, даже нежно, растянув губы в кокетливо-извиняющейся улыбке. – Наверное, мне не стоило приходить… – она сделала шаг по направлению к нему. – Я долго колебалась, не решаясь… – она замолчала, улыбка все еще блуждала на ее чуть приоткрытых губах. – Но в конце концов, было бы глупо и дальше скрывать то, что, скорее всего, вам известно… – теперь она стояла к нему так близко, что чувствовала на щеке его дыхание.

«Если сейчас он не отвернется, если не отступит, то я победила», – решила она.

Он не отступил, не отвернулся, не оттолкнул ее, а стоял, не в силах сдвинуться с места, пошевелиться, отвести взгляд.

«Ну вот и все, – подумала Элеонора. – Еще секунда – и неприступный гражданин Сен-Жюст…»

– Антуан! – чужой звонкий голос рассек, подобно лезвию кинжала, пространство между ними, потушив электрический разряд, нарушив магию, разбив колдовство.

Сен-Жюст отпрянул от Элеоноры с такой брезгливой поспешностью, словно прикоснулся к гадюке. Она вздрогнула и обернулась на голос. Он тоже смотрел в проем между гостиной и прихожей. Миловидная молодая девушка с огромными голубыми глазами, в которых блестели слезы, стояла там, безвольно опустив руки и устремив испуганный взгляд на Сен-Жюста, на него одного, словно не замечала присутствия Элеоноры, хотя, похоже, именно ее присутствие заставило гостью исторгнуть возмущенный возглас.

Элеонора вопросительно посмотрела на депутата, но его внимание было полностью поглощено незваной гостьей. Элеоноре даже показалось, что на лице Сен-Жюста появилось доселе незнакомое ей выражение стыда. Она перевела взгляд на девушку, надеясь получить объяснение бестактному вторжению, но та молчала, даже не пытаясь сдерживать слезы, двумя неровными струйками стекавшие по нарумяненным щекам.

Элеонора вновь обернулась к Сен-Жюсту, намереваясь спросить, кто посмел нарушить их уединение, но он коротким повелительным движением головой приказал ей молчать.

– Генриетта, – наконец, произнес он, нарушив неловкое молчание, – ты – здесь?! Я не ждал тебя. Что привело?..

Она не дала ему договорить. Так и не сдвинувшись с места, не решившись переступить порог гостиной, Генриетта Леба, нарумяненная и разряженная, в модной шляпке с цветами, в ярко-розовом платье, перехваченном на талии красной лентой, заговорила прерывающимся рыданиями голосом:

– Я стучала, но никто… не отозвался… А горничная сказала… она сказала, что ты… что ты вернулся… И дверь… она была незаперта… И я вошла… А ты… тут…

«Черт, я, верно, забыл запереть дверь, когда увидел Плесси», – подосадовал Сен-Жюст.

«Еще одна влюбленная дура», – догадалась Элеонора.

Она смерила девушку надменно-оценивающим взглядом и удовлетворенно улыбнулась: при всей ее миловидности она ей не соперница.

Генриетта дрожащими руками достала из висящей на запястье шелковой сумочки носовой платок и поспешно отерла слезы, безжалостно размазав тщательно наложенные румяна. Она почувствовала на себе высокомерный взгляд незнакомой женщины с раскинутыми по обнаженным плечам волосами и одетой, как проститутка из Пале-Рояля, и покраснела.

– Зачем ты пришла? – Сен-Жюст не ожидал, что вопрос прозвучит так резко, и немедленно пожалел, что досада на самого себя выплеснулась на ни в чем не повинную Генриетту.

Девушка приложила ладони к пылающим щекам, словно получила пощечину. Она заметила, как женщина криво усмехнулась.

– Антуан, – Генриетта приблизилась к Сен-Жюсту и внимательно заглянула ему в лицо, – кто это? Почему она так смотрит на меня? Что она здесь делает? Что вы здесь делаете?

– Точно такой же вопрос я задал тебе, – строго сказал Сен-Жюст. – Твой брат знает, где ты?

– При чем здесь мой брат?

– Разве не на нем лежит ответственность за твои поступки?

– А что предосудительного в моих поступках? – встрепенулась Генриетта. – Я пришла повидать друга… Ведь мы же друзья, не так ли? И не моя вина, что я застала тебя с этой…

– Довольно! – Сен-Жюст не позволил ей договорить. – Что ты себе позволяешь?!

– Как ты мог, Антуан?! Как ты мог так поступить со мной?! – губы девушки задрожали, предвещая новый всплеск рыданий. – После всего, что наговорил о любви к республике, о невозможности разделить эту любовь с любовью к женщине! Как ты посмел так бессовестно обмануть меня?!

– Боже, Генриетта, что ты себе вообразила! – Сен-Жюст легконько встряхнул ее за плечи. – Ты не отдаешь себе отчет в том, что говоришь.

– Я видела вас! – закричала она, и рыдания, наконец, вырвались на свободу. – Видела, как ты!..

– Боюсь, мадемуазель неверно истолковала ситуацию, – громко заговорила Элеонора, чем заслужила недовольно-хмурый взгляд Сен-Жюста. – Она, похоже, решила, что имеет какие-то права на человека, который ей не принадлежит. Ваше поведение, дорогая, недостойно девушки из приличной семьи, каковой вы, несомненно, являетесь.

Генриетта прекратила плакать и растерянно смотрела на Сен-Жюста, не зная, что ответить, и призывая его в защитники. Но столкнулась с бесстрастным равнодушием.

– Что она говорит, Антуан? – возмущенно воскликнула она. – Как ты можешь позволить ей так разговаривать со мной?!

– Тебе лучше уйти, Генриетта, – ледяным тоном попросил Сен-Жюст.

– Уйти? – недоуменно прошептала девушка. – И оставить тебя с ней?

– И оставить меня в покое! – взорвался он. – Я же ясно дал понять, что ты питаешь напрасные иллюзии на мой счет! О чем нам еще говорить?

– Где ваша гордость, мадемуазель? – вмешалась Элеонора. – Мужчина отвергает вас и просит уйти. Подчинитесь его решению и сохраните остатки собственного достоинства.

Эти жестокие слова, сказанные с надменной нравоучительностью, на которую эта посторонняя женщина не имела ни малейшего права, выплеснулись на Генриетту, подобно ушату холодной воды. Она встрепенулась, приосанилась и с вызовом проговорила:

– И ты снова ничего не скажешь, Антуан? Снова не велишь ей замолчать?

– Я снова попрошу тебя уйти, – отрезал Сен-Жюст и отвернулся.

– Так будь ты проклят! – крикнула Генриетта и выбежала из квартиры, оставив входную дверь распахнутой настежь.

Сен-Жюст неторопливо прошел в прихожую, закрыл дверь и запер ее на ключ. Вернувшись в гостиную, он кинул на Элеонору мрачный взгляд.

– Ни к чему было столь жестоко обращаться с этой девушкой, – строго проговорил он. – Мы с вами и мизинца ее не стоим.

Элеонора деланно рассмеялась и, пожав обнаженными плечами, ответила:

– Возможно. Вам виднее. Только вот влюбленность ее мизинец явно не украшает.

Сен-Жюст, не проронив ни слова, подошел к окну и долго-долго смотрел куда-то вдаль. Элеонора терпеливо ждала – ждала, когда он прогонит ее, ибо была уверена, что именно это он собирается сделать. И не ошиблась. Обернувшись, Сен-Жюст удивленно посмотрел на молодую женщину, словно спрашивая, что она все еще делает здесь, и попросил вежливо, но настойчиво оставить его одного. Она немедленно подчинилась.

29 жерминаля II года республики (18 апреля 1794 г.)

Амар широкими шагами мерил погруженную в полумрак гостиную. Разгоряченный гневом и выпитым анжуйским, он распалялся все больше и больше, повышая тон, страстно жестикулируя и неоднократно выплескивая содержимое бокала, который держал в руке, на ковер, чем вызывал неодобрительное покачивание головой хозяина.

– Прекрати истерику, – наконец, проговорил Вадье. – Ты мне весь ковер зальешь.

– Ковер? – Амар в недоумении остановился и взглянул себе под ноги, не понимая, какое отношение какой-то ковер имеет к судьбам Франции, к их судьбам, о которых он уже битых полчаса разглагольствовал перед мирно потягивавшим вино шефом.

– Вот именно, ковер, – невозмутимо повторил тот. – Сядь и успокойся. Ты слишком много выпил. Это не идет на пользу твоей способности рассуждать.

– Мою способность рассуждать вином не убьешь, – отозвался Амар, но совету внял и, залпом прикончив бокал, тяжело опустился в кресло. – Я знаю, что мы должны предпринять, и не понимаю, чего ты медлишь! Швырни ему в лицо донос Невера! Посмотрим, как он запоет! Сразу надо было разоблачить его, еще тогда, в вантозе! Не пришлось бы сейчас глотать унижение.

– Полагаешь, одного сомнительного доноса достаточно, чтобы поставить под сомнение заслуги человека, на счету которого пара блистательных побед в Эльзасе и падение Дантона? – все с тем же ледяным спокойствием спросил Вадье.

– Раньше надо было действовать! Раньше! – Амар снова вскочил с кресла. – До разгрома фракций! До того, как у Сен-Жюста созрел план по передаче полиции Комитету спасения!

– Вмешайся мы в вантозе, ты сейчас ломал бы голову, как избавиться от дантонистов, Андре, – философски заметил Вадье. – Мы дали Сен-Жюсту возможность сделать очень важную работу, которую без него завершить было бы крайне затруднительно.

– И что теперь? Терпеливо ждать, пока он отправит нас вслед за Дантоном?

– Ну, до этого еще далеко, – обнадежил Вадье.

– Он забрал у нас добрую половину полицейских функций! – взревел Амар, с силой ударив кулаком по столешнице.

– Не стоит преувеличивать. Комитет общей безопасности не потерял ни одного из своих полномочий. Просто Комитет общественного спасения приобрел функции, отчасти дублирущие наши. Это разные вещи.

– Ты думаешь, он этим ограничится?

– Не думаю. Но на данный момент в нашей власти оспорить принятые в Бюро полиции решения и выдать противоречащие им распоряжения.

– И чего мы добьемся? Хаоса в полицейских делах, снижение эффективности нашей работы и, в итоге, открытую войну!

– Вот именно, войну, – кивнул Вадье. – И главным оружием в этой войне станет донос Невера, а также еще одно свидетельство, которое я надеюсь получить в ближайшее время.

– Что за свидетельство?

– Узнаешь, когда придет время.

Амар пристально посмотрел на Вадье. Старик чего-то не договаривает. Неужели он больше не доверяет ему?

– Не думай, что я тебе не доверяю, Андре, – примирительно проговорил Великий инквизитор, которому не составило труда прочесть мысли собеседника. – Но дело деликатное и не терпит спешки. Твое нетерпение может все испортить.

– И сколько времени тебе надо, чтобы, наконец, предъявить Сен-Жюсту обвинение?

– Месяца два.

– Два месяца?! – снова взорвался Амар. – Да за два месяца Комитет спасения окончательно завладеет всеми рычагами управления, если будет действовать теми же темпами, что сейчас!

– Не завладеет, – заверил Вадье. – Сядь и послушай, что я тебе скажу. И перестань подливать себе вина. Мне нужна твоя ясная голова.

Амар отставил недопитый бокал и послушно сел напротив хозяина дома.

– Так-то лучше, – кивнул Вадье и откинулся в старомодном кресле с высокой спинкой. – Для того, чтобы ослабить Комитет спасения, вовсе не обязательно объявлять войну, кричать и ломать копи в пустых дискуссиях. Достаточно лишь нейтрализовать его самых активных и враждебных нам членов. Улавливаешь, о чем я?

Амар отрицательно покачал головой.

– Начнем по порядку, – вздохнул Вадье, понимая, что разговор будет длиннее, чем он предполагал. – Комитет общественного спасения состоит из одиннадцати членов.

Амар возвел глаза к потолку, показывая, что не нуждается в том, чтобы ему сообщали очевидные вещи. Вадье сделал вид, что не заметил этого жеста, и продолжал тем же тягучим менторским тоном:

– Приер из Марны вечно отсутствует в миссиях, его мы в расчет не берем. – Амар кивнул. – Сент-Андре, Ленде и Клод Приер занимаются исключительно техническими вопросами снабжения и армией. Они нам не помеха. – Амар снова кивнул. – Остаются семь человек, – заключил Вадье и перечислил, загибая пальцы: – Робеспьер, Барер, Кутон, Сен-Жюст, Карно, Колло и Бийо. Барер не пойдет против Комитета общей безопасности, тем более теперь, когда его красотка у меня под колпаком. Шестеро. Карно не занимается ничем, кроме военной кампании. И даже если его можно назвать, скорее, амбициозным, его амбиции заканчиваются славой организатора побед. Славой, которая, кстати, не дает Сен-Жюсту спокойно спать по ночам. Но к этому мы еще вернемся. Остаются пятеро, Андре. Не так уж и много, если учесть, что Колло и Бийо всегда были близки экстремистам и имеют куда больше друзей в Комитете безопасности, чем среди собственных коллег. Факт немаловажный, должен заметить, даже если дружба в наши дни утратила свою былую искренность. Остаются трое, один из которых, Кутон, передвигается в инвалидном кресле и полностью находится под влиянием Робеспьера.

– Зато второй полон сил и энергии и стоит четверых, – раздраженно заметил Амар.

– Вот мы и добрались до сути, – Вадье сделал жадный глоток вина. – Достаточно удалить Сен-Жюста, чтобы ослабить Комитет спасения.

– Не забывай Робеспьера, – напомнил Амар.

– Робеспьер, действительно, представляет для нас немалую угрозу, – согласился Вадье. – Его авторитет огромен. Я даже не уверен, что кто-либо из политических лидеров за пять революционных лет пользовался хотя бы третью того авторитета, которым обладает он. Но он быстро угасает. Революция совершенно истощила его силы. Не надо быть врачом, чтобы понять, что он болен. Его время исчисляется месяцами.

– Три-четыре месяца он протянет, – заметил Амар, – а этого вполне достаточно, чтобы…

– Не Робеспьер является для нас основной помехой, Андре! – повысил голос Вадье, раздраженнный постоянными возражениями коллеги. – Его куда больше волнуют абстрактные материи. Угрозу для нас представляет только один из одиннадцати. Тот, кто молод и энергичен, кто рвется к власти любыми средствами и не остановится ни перед чем, чтобы расчистить себе путь к долгожданной цели. Повторяю, достаточно удалить Сен-Жюста из Парижа, чтобы развязать себе руки. Он поручил управление Бюро полиции младенцу Лежену, боящемуся собственной тени. Без поддержки Сен-Жюста Лежен нам не опасен. Пусть он занимается своими бумажками, плевать! Распоряжения будут исходить из Комитета общей безопасности.

– Формально Бюро подчиняется Комитету спасения. Не будет Сен-Жюста, кто-то другой из членов Комитета возьмет на себя управление полицией.

– Я только что обрисовал тебе ситуацию в Комитете спасения. Кто бы ни управлял Бюро, ссориться с Комитетом безопасности он не станет.

– Если только им не будет Робеспьер, – уточнил Амар.

– Робеспьеру не потянуть такую махину, – отмахнулся Вадье. – Если Сен-Жюст покинет Париж, влияние в Комитете спасения полностью передет в руки Бийо, Колло и Барера. И можем считать, что партия нами выиграна.

– Допустим, – нехотя согласился Амар и снова потянулся к бокалу под осуждающим взглядом Великого инквизитора. – Только каким образом ты надеешься удалить Сен-Жюста из Парижа на несколько месяцев, да еще в самый разгар его увлечения новым Бюро?

– Э-э, друг мой, ты забыл о другой страсти нашего молодого коллеги, – хихикнул Вадье, явно довольный собой. – Недаром я сказал, что слава Карно не дает ему спать спокойно.

– Война? Ты хочешь отправить его на войну? – осторожно спросил Амар.

– Именно, – Вадье положил в рот кусочек сыра, подцепив его крошечной вилочкой с серебряного блюда. – Северная армия давно нуждается в хорошей встряске. Сен-Жюст как раз тот, кто ей нужен.

– Ты отдаешь себе отчет, насколько возрастет его авторитет, когда он принесет победу?

– Победу? – Вадье не сдержал сухого смеха. – Похоже, Андре, ты плохо представляешь себе ситуацию на Северном фронте. Она приближается к катастрофической. Мы с трудом держим оборону, которую австрийцы прорвут со дня на день, после чего смогут двинуться на Париж. О наступлении и речи быть не может. Сен-Жюст увязнет там на три-четыре месяца, если не больше. Раньше осени мы его в Париже не увидим, ведь без победы, как ты правильно заметил, он не вернется. А до победы там так же далеко, как до первого снега. За это время многое случится. К тому же, как знать… – Вадье задумчиво пожевал морщинистыми губами. – Сен-Жюст горяч, а на войне опасность так близка… Шальная пуля может навсегда избавить нас от большой проблемы.