Полная версия
Глобализация: повторение пройденного. Неопределенное будущее глобального капитализма
В своей статье «Теория фирмы», опубликованной в 1937 г., лауреат Нобелевской премии по экономике Рональд Коуз первым сумел дать ответ на этот принципиальный вопрос. Коуз понял, что фирмы представляют собой замену нормального рыночного механизма распределения ресурсов – системы относительных цен – механизмом централизованного управления. Он пришел к выводу, что корпорации замещают рынки, потому что иногда выгоднее организовывать производство с помощью административных методов:
Основная причина того, что создавать фирмы прибыльно, должна бы быть та, что существуют издержки использования механизма цен. Очевиднейшая из издержек «организации» производства с помощью механизма цен состоит в выяснении того, каковы же соответствующие цены. Издержки на это могут быть сокращены благодаря появлению специалистов, которые станут продавать эту информацию, но ихнельзя исключить вовсе. Издержки на проведение переговоров и заключение контрактов на каждую транзакцию обмена, что неизбежно на рынке, также следует принять во внимание{82}.
Иными словами, фирмы существуют, потому что позволяют сократить «трансакционные издержки» координации конкретной экономической деятельности посредством рыночных отношений{83}.
Соединяя сказанное Коузом и Хайеком, можно заключить, что организационная структура современной рыночной экономики отражает взаимодействие трансакционных издержек, с одной стороны, и, с другой стороны, того, что можно назвать «иерархическими издержками», – издержек игнорирования распыленной информации, которая не доступна лицам, принимающим решения в организационной иерархии. Фирмы растут и расширяют производство до тех пор, пока сокращение трансакционных издержек перевешивает потери от сужения доступа к внешней информации.
Если посмотреть на эту проблему с точки зрения создания ценности, а не уменьшения издержек, границы между фирмой и рынком устанавливаются в соответствии с выгодой от применения уже имеющейся ограниченной информации и открытостью в отношении неизвестной информации. Централизованный контроль повышает надежность достижения поставленных целей. Когда целью является точное следование поставленному плану, для гибкости или экспериментирования места не остается. Нечеткость организационной структуры просто повышает шансы на то, что люди будут действовать рассогласованно. Здесь требуется тщательно определить обязанности и полномочия, чтобы снизить трансакционные издержки на согласованность выполнения плана.
С другой стороны, как мы уже видели, в условиях неопределенности централизованный контроль начинает спотыкаться. Когда необходим доступ к распыленной информации, концентрация полномочий по принятию решений в едином центре уменьшает шансы на успех. А когда необходима быстрая и чуткая реакция на изменения и новые идеи, непродуктивны жесткость и строгая дисциплина. В таких ситуациях жизненно важны децентрализованность, гибкость и способность к экспериментам. И это справедливо не только для экономики в целом, но и для отдельных предприятии{84}.
Вся экономическая жизнь пронизана необходимостью компромисса между трансекционными и иерархическими издержками, т. е. между тем, чтобы хорошо делать известное, и тем, чтобы быть готовым к неизвестному. На уровне общества в целом огромное значение неопределенности – а стало быть, и чудовищный вес иерархических издержек – как раз и есть то, что, с точки зрения Хайека, является фундаментальным и решающим аргументом в пользу системы конкурентного рынка. Одновременно, как показал Коуз, на уровне предприятия наличие трансакционных издержек – это довод в пользу централизации принятия решений. Тот же самый компромисс определяет не только масштабы и объем производства фирм, но и их внутреннюю структуру. Внутри каждой организации существует неустранимое противоречие между необходимостью усиления контроля с целью повышения эффективности и необходимостью ослабления контроля во имя раскрытия творческого потенциала. Надлежащий баланс неодинаков в разных отраслях и компаниях и меняется в каждой отдельной компании с течением времени.
Сегодня эта проблема существует повсеместно, но появилась она сравнительно недавно. Точнее говоря, эта проблема – наследие индустриализации. До промышленной революции знание, воплощенное в производственных технологиях, находилось в зачаточном состоянии, поэтому существование крупномасштабных предприятий было невозможным. Почти всю хозяйственную деятельность осуществляли отдельные крестьяне, ремесленники или торговцы. С открытием новых сложных производственных технологий – требующих сотрудничества большого числа людей и точного и тщательного согласования материалов и оборудования – все сразу изменилось. Централизация контроля в рамках рыночного порядка была ответом на новые технологические возможности.
Как замечает Альфред Чандлер, главный летописец организационных последствий индустриализации, в своем шедевре «Видимая рука»:
Следует иметь в виду, что крупные предприятия – явление современное. В 1840 г. в США их еще не существовало. В то время объем экономической деятельности был еще не столь велик, чтобы сделать административную координацию более производительной, а значит, и более прибыльной, чем рыночная координация….До тех пор пока уголь не стал дешевым и удобным источником энергии, а железные дороги не сделали возможной быструю, регулярную, всепогодную транспортировку, процессы производства и распределения осуществлялись примерно так же, как и полтысячелетия назад. Все эти процессы, включая транспортировку и финансирование, осуществлялись мелкими фирмами, в которых управлением занимался сам владелец{85}.
Согласно Чандлеру, крупные, централизованно управляемые предприятия были созданы главным образом ради возможности «сэкономить на скорости» – снизить стоимость единицы продукции за счет «больших объемов переработки» в сфере производства и «высокой оборачиваемости запасов» в сфере распределения.
Соединив массовое производство и массовое распределение, единое предприятие осуществляет множество трансакций и процессов, необходимых в производстве и сбыте продукции. «Видимая рука» руководства заменила «невидимую руку» рыночных сил в деле координации потоков товаров от поставщиков сырья и полуфабрикатов и к розничным торговцам и конечным потребителям. Интернализация всей этой деятельности и соответствующих трансакций снизила трансакционные и информационные издержки. Что еще важнее, фирма могла с большей точностью согласовывать производство со спросом, получать большую отдачу от своей рабочей силы и производственного оборудования и, таким образом, снижать себестоимость единицы продукции{86}.
Историческое повествование Чандлера отлично встраивается в схему анализа, разработанную Коузом и Хайеком. Хотя Чандлер проводит различие между сокращением трансакционных издержек и улучшением координации потоков сырья и продукции, на самом деле это одно и то же. Когда появилась новая сложная технология производства, требовавшая замысловатой хореографии и точного согласования во времени, осуществлять координацию только через рынок стало невозможно: трансакционные издержки на заключение всех необходимых договоров (в особенности стоимость потерянного времени) просто погубили бы все предприятие{87}. Поэтому централизация управления в рамках одной многофункциональной фирмы была адекватным ответом на возникшую проблему. Иными словами, ценность конкретной информации, воплощенной в новой технологии массового производства, перевесила любые потери от закрытия доступа к другой информации, так что централизация имела смысл.
Централизация, однако, не стала панацеей; тяжкое бремя сопутствующих ей иерархических издержек не выпускает ее за определенные границы. В этом отношении Чандлер высказывается совершенно недвусмысленно. Он утверждает: «В тех секторах и отраслях, где технология не принесла резкого увеличения объема производства и где рынки остались небольшими и специализированными, административная координация редко оказывалась более прибыльной, чем рыночная»{88}.
Между тем все фирмы – и большие, и малые – остаются порождениями более широкого рыночного порядка. Быстрый рост технологических и организационных знаний, составляющий суть промышленной революции, сделал возможным появление нового порядка – сознательно созданного, централизованно управляемого порядка крупного предприятия. Но, при всей внушительности этого достижения, новый вид корпоративного порядка остается предельно простым по сравнению с большой системой, внутри которой он существует. Централизованное управление предприятием заключается главным образом в достаточно эффективном применении особых знаний (таких, как определенные производственные методы или определенная стратегия развития). Но более масштабный, всеобъемлющий порядок рынка по-прежнему решает невообразимо более сложные задачи: определяет относительную ценность различных совокупностей знаний и согласовывает их с ситуационными знаниями миллионов потребителей, что позволяет осуществлять логически последовательное планирование на уровне отдельного предприятия и достигать общей слаженности на уровне системы в целом.
* * *Точно так же как предприятие действует в рамках более широкого экономического порядка рынка, так и сама рыночная система расположена внутри более широкого политического порядка. Ставить знак равенства между свободой рынков и полным отсутствием государства – грубая ошибка. Напротив, рынки могут функционировать надлежащим образом только благодаря институтам, создаваемым и поддерживаемым государством.
Важно подчеркнуть, что опорой рынкам служат тщательно разработанная система определения и защиты прав собственности и обеспечения соблюдения прав собственности и соблюдения условий договоров к их выполнению. Когда титулы собственности не защищены, а система принуждения к выполнению контрактных обязательств работает ненадежно, крупномасштабные и долговременные капиталовложения, от которых в современном обществе полностью зависит создание богатства, тормозятся и осуществляются в недостаточном объеме. Кроме того, конкуренция может реализовать свой потенциал в деле создания богатства лишь при условии, что будут надлежащим образом составлены специализированные нормы осуществления сложных коммерческих операций. Если в таких областях, как интеллектуальная собственность, корпоративное управление и банкротство правовые нормы неадекватны, эффективность рынка может серьезно пострадать.
Надежная правовая основа рыночного порядка предполагает значительное количество регулирующей деятельности, которую обычно ассоциируют с правительственным «активизмом». Так, для защиты личности и собственности иногда лучше превентивно принять нормы, защищающие здоровье и личную безопасность граждан, чем ждать причинения вреда и возможности наказать виновных. Кроме того, в тех областях, где права собственности трудноопределимы (например, в отношении качества воздуха), наилучшим, а возможно, и единственным практически реализуемым подходом является принуждение к соблюдению стандартов, осуществляемое государственным регулирующим органом. В коммерческой сфере требование о раскрытии финансовой информации может способствовать предотвращению жульничества и повышению доверия инвесторов. А законы, накладывающие ограничение на поведение монополий и запрещающие сговор между фирмами, могут помочь сохранению конкурентного климата.
Таким образом, для стабильного функционирования конкурентной рыночной системы требуются энергичные действия государства. Причем либеральная политика необязательно исчерпывается деятельностью правительства в сфере защиты закона и порядка. Государство может действовать на благо общества и иными способами, например, заботясь о малоимущих, об образовании, сохранении природного и культурного наследия, поощряя научные исследования и создавая систему страхования, для того чтобы облегчить положение тех, кто пострадал от экономической нестабильности и структурных перемен.
В свободном обществе для предоставления этих и других общественных благ возникает энергичный независимый сектор – не ориентированный на прибыль и не государственный. Но поскольку этот независимый сектор предоставляет социальные блага независимо от способности или готовности получателей платить за них, он может столкнуться с проблемой «безбилетников». Соответственно, государство имеет возможность с помощью налогов и регулирования поддерживать частные усилия и дополнять их, заботясь о том, чтобы предоставление общественных благ было более всесторонним и систематичным.
Нужно признать, что, беря на себя такую ответственность, государство вторгается, по крайней мере частично, в сферу добровольной частной деятельности, узурпируя права в пользу коллективного механизма принятия решения. Однако следует помнить, что правовые нормы, в рамках которых только и возможна добровольная частная деятельность, сами по себе являются общественным благом, создаваемым на основе политической деятельности. Эти правовые рамки могут быть основополагающей политической ценностью в либеральном обществе, но они не должны быть единственной ценностью.
Здесь, пожалуй, полезно вспомнить о важности неопределенности в установлении пропорции между централизацией и конкуренцией. Конкуренция играет центральную роль в организации общества благодаря своей способности плодотворно преодолевать проблему неопределенности. Но, когда неопределенность отступает, необходимость в конкуренции слабеет, а в централизации – повышается.
Аргументы в пользу конкурентных рынков покоятся исключительно на способности последних поддерживать определенные, широко разделяемые общественные ценности, в частности создавать процветание, измеряемое субъективными предпочтениями членов данного общества. Будучи достаточно определенной, эта цель, таким образом, потенциально является общественным благом, которое, казалось бы, может быть обеспечено в результате политических действий. Однако средства для достижения этой цели радикально туманны: ни один орган централизованного принятия решений не может знать, какую продукцию и как именно следует производить для достижения процветания. В силу этого такое общественное благо, как процветание, надежнее всего может быть обеспечено за счет создания институциональных условий, в рамках которых конкурентное экспериментирование и открытия могут преодолеть неопределенность. Государственное вмешательство внутри этих институциональных рамок – в виде субсидирования неких отраслей или регулирования цен – с высокой степенью вероятности обречено на провал.
Но, когда результаты конкурентного процесса не согласуются с другими широко разделяемыми общественными ценностями – такими, как сочувствие к неудачникам, стремление к знаниям или защита природных и культурных ценностей, – вмешательство государства может быть оправданным. В данном случае неопределенность отсутствует, поскольку целью является не согласование субъективных предпочтений, известных только самим частным лицам, а скорее координация общественных ценностей, хорошо известных обществу.
В свете вышесказанного ясно, что признание фундаментального значения конкуренции не требует установления каких-либо неизменных или узких границ на характер и масштаб задач, которые могут быть предметом государственной политики. Ф.А. Хайек, величайший защитник конкуренции в двадцатом веке, всегда отмечал этот момент:
Несогласие с таким пониманием планирования не следует путать с догматической приверженностью принципу laissez faire. Либералы говорят о необходимости максимального использования потенциала конкуренции для координации деятельности, а не призывают пускать вещи на самотек….И они вовсе не отрицают, а, наоборот, всячески подчеркивают, что для создания эффективной конкуренции нужна хорошо продуманная система законов, но как нынешнее законодательство, так и законодательство прошлого в этом отношении далеки от совершенства. Не отрицают они и того, что там, где не удается создать условий для эффективной конкуренции, надо использовать другие методы управления экономической деятельностью{89}.
Здесь следует сделать важную оговорку. Хотя государственные расходы и регулирование могут быть полезны, из этого вовсе не следует, что они будут полезны только потому, что их официально декларируемая цель – достижение какого-нибудь всеми одобряемого общественного блага. Тот факт, что некоторые ограниченные программы государственного регулирования можно оправдать важностью защиты здоровья и безопасности, вовсе не означает, что следует одобрить все идеи регулирования, претендующие на служение тем же целям. А тот факт, что почти все считают образование важным общественным благом, не означает, что любое вторжение государства в эту область оправданно. Напротив, сегодня в США – а эта страна намного меньше большинства других стран мира поражена сверхцентрализацией – множество программ государственных расходов и регулирования глубоко и безнадежно порочны. Буквально во всех аспектах жизни общества общественное благо значительно выиграет от радикального сокращения государственного участия. Сфера действий государства может быть достаточно широка, но из практических и теоретических соображений ясно, что эффективность государственного вмешательства строго ограничена, а потому желательно, чтобы инициативы государства в области экономической политики были как можно более скромными.
Однако, как показал опыт промышленной контрреволюции, четкое понимание принципиально важного различия между целями и средствами встречается редко. Слишком часто политическая борьба между сторонниками огульной централизации и защитниками конкуренции истолковывалась как спор о том, следует ли государству заниматься общественно важными вопросами, а не о том, как лучше этим заниматься. Лидеры движения за централизацию изображали из себя обеспокоенных общественными интересами защитников «активного» государства, а своих оппонентов представляли как сварливых придир и скудоумных защитников статус-кво. Обычно споры велись именно в таких терминах, благоприятных для постепенного усиления централизации.
Что касается выбора средств, то защитники коллективизма просто исходили из того, что централизованный контроль – это панацея. Здесь и кроется главный источник их заблуждений. Из того факта, что роль централизации в рамках рыночного порядка растет (материализуясь в виде крупных предприятий) и что централизация требовалась для сборки институциональных рамок рыночного порядка (а также как дополнение этого порядка для поддержки отдельных некоммерческих общественных ценностей), коллективисты делают совершенно необоснованный вывод о том, что централизация должна вытеснить – полностью или частично – и сам рыночный порядок.
Поэтому сторонники промышленной контрреволюции вели кампанию за то, чтобы снять с централизации соответствующие ограничения и вместо конкуренции главным организующим принципом экономической жизни сделать централизацию. Тогда централизация перестала бы быть дополнением и обрамлением конкуренции, а просто заменила бы ее.
Развитие событий пошло по катастрофическому пути. Гипертрофированная централизация извращала логику индустриализации и деформировала экономическое развитие. В частности – и это особенно важно для данного исследования глобализации и порождаемого ею недовольства, – гипертрофированная централизация подрывала и в конечном итоге разрушила международный экономический порядок, возникший с началом промышленной революции. То, что мы сегодня называем глобализацией, это, по большому счету, процесс восстановления после чудовищного коллапса.
Глава 4. От мировой экономики к мировой войне
1 июля 1916 г. в 7:30 утра сержантские горны подали сигнал к первой атаке союзников на Сомме. После семи дней непрерывной артподготовки, которая должна была стереть с лица земли передовые оборонительные рубежи немцев, британские и французские солдаты по лестницам выбрались из окопов и ступили на ничейную землю. В растянувшихся во всю ширину 25-мильного фронта атакующих цепях, следовавших примерно в 50 ярдах друг за другом, пехотинцы, тащившие на себе по 60 фунтов полной боевой выкладки, должны были пройти полмили до немецких окопов.
Но яростная артподготовка не сделала своего дела. Немецкие силы, спрятанные глубоко под землей в укрепленных блиндажах, уцелели. Их пулеметы также были целы. Уцелели и заграждения из колючей проволоки перед их окопами. И как только артиллерия смолкла, немецкие войска выползли из укрытий и приготовили пулеметы к бою. Вражеские цепи развертывались перед ними, как мишени в тире.
Эта кровавая бойня была отвратительна в своей механической эффективности. «Пулеметчика лучше рассматривать, – пишет военный историк Джон Киган, – как своего рода рабочего у станка, главная задача которого – заправлять пулеметные ленты в казенную часть….подливать жидкость в чехол охлаждения и ворочать ствол слева направо и обратно». Выполнения этих простых обязанностей достаточно для того, чтобы «заполнить воздух таким густым потоком пуль, что никто не сможет уцелеть под этим огнем»{90}. Никогда прежде новая промышленная технология убийства не снабжалась столь обильно расходным материалом.
Один ирландский сержант так описал эту мясорубку: «Слева и справа от себя я видел длинные ряды людей. Потом услышал вдали треск пулемета. Когда я прошел еще 10 ярдов, вокруг меня осталось всего несколько человек, а еще через 20 ярдов мне показалось, что я совсем один. Тут пуля достала и меня». Сигнальщики, наблюдавшие за атакой из-за земляной насыпи, с ужасом смотрели, как «наши товарищи двинулись вперед по ничейной земле и были скошены, как луговая трава»{91}.
В тот день убитых было больше, чем в любой другой день Первой мировой войны: одних британцев пало около 60 тыс. Где-то в ноябре, когда битва окончилась, счет британских, французских и немецких потерь перевалил за миллион. Немецкий солдат Эрнст Юнгер вынес такой приговор: «Здесь рыцарский дух исчез навсегда. Вслед за остальными благородными чувствами ему пришлось уступить дорогу новому темпу сражений и господству машин. В этой битве впервые дала о себе знать новая Европа»{92}.
Но если с приходом эпохи машин было осквернено поле битвы, то эпоха машин куда более была осквернена приходом великой войны. Как свидетельствуют ужасы битвы на Сомме, сползание мира в тотальную войну было полным извращением промышленной революции. Историческое явление, обещавшее спасти человечество от страданий и нищеты, обратилось против самого себя, чтобы породить беспрецедентные по масштабу страдания. Технология массового производства обернулось технологией массового истребления.
Великая война стала катастрофическим извержением более широкого извращения промышленной революции, которое я называю промышленной контрреволюцией. Первая мировая война была первой из великих коллективистских трагедий XX в. и прародительницей всех последующих катаклизмов. Ее истоки лежат в отказе от либеральной веры в рынки и конкуренцию – и соответствующего им в международных отношениях стремления к взаимозависимости и мирному сотрудничеству. Последствия оказались крайне прискорбны: тоталитаризм, Великая депрессия и очередная, еще более свирепая война.
Возникает вопрос: какое отношение все это имеет к проблемам, стоящим перед современной глобальной экономикой? Дело в том, что для четкого понимания этих проблем сначала нужно уяснить, что нынешняя волна глобализации – это, по существу, возобновление и продолжение намного более старого явления. Глобализация, начавшаяся в последние десятилетия XIX в., – результат технологических прорывов промышленной революции – оказывала огромное влияние на международную жизнь. Однако ее развитие было прервано, а достижения уничтожены в период между началом Первой мировой и окончанием Второй мировой войны. После завершения последней действенный международный порядок был частично восстановлен, но подлинно глобальная экономика возродилась лишь в последние лет двадцать. Однако до сих пор наследие великой катастрофы и породившие ее идеи и движения остаются серьезной помехой мировому экономическому развитию.
* * *Слово «глобализация» вошло в моду совсем недавно, но выражаемая им концепция стара. Дело в том, что глобализация, хоть и под другими именами, уже столетие назад была в полном разгаре. И ее достижения были замечательными даже по нынешним меркам.
В 1913 г. внешняя торговля составляла 11,9 % валового производства промышленно развитых стран. Этот уровень экспорта удалось восстановить только в 1970-е гг. Между тем достигнутый в начале XX в. рекордный объем международных потоков капитала относительно совокупного объема производства не перекрыт и по сей день. Например, в то время ежегодный экспорт капитала из Великобритании составлял 9 % ВВП; для сравнения: казавшийся огромным в 1980-е гг. профицит текущего счета платежного баланса Японии и Германии ни разу не превысил 5 % ВВП. Справедливости ради следует признать, что значительная часть роста мировой экономики после Второй мировой войны была просто восстановлением достигнутого до Первой мировой{93}.